По краю

— Наконец-то они встретились! Просто это же настоящая… это же пара! Просто светская…. Посмотрите какие деловые, счастливые! Ну, обниматься! Обниматься! — человек за камерой никак не может остановиться, будто бы совсем не замечая реакции Кирилла, который поглядывает на него с откровенной враждебностью, продолжая, впрочем, подписывать листовки с плакатом фильма. Джеймс же наоборот ярко улыбается и, вняв просьбе разошедшегося от счастья обладателя камеры, приобнимает друга. Тот, привычно заражаясь его лучащейся открытостью, тоже слегка усмехается, хотя в его глазах, как в зеркале, ясно отражается недовольство. — О-о-о, это очень мило, — тянет мужчина и нажимает на паузу, останавливая съемку. Зайцев, вывернувшись из рук Тратаса, поспешно отходит, оставляя его одного в обществе сумасшедшего поклонника, — сейчас трудно было бы назвать Егора как-то иначе. Злость клокочет в душе, не позволяя спокойно стоять на месте, и требует срочного выплеска. Музыка бьёт по ушам, в помещении темно и душно, лица людей, громких и довольных жизнью, подсвечиваются экранами мобильных телефонов и прожекторами, выбеляющими их неестественно-резким сиянием. Кирилл петляет между ними, натянуто улыбаясь тем, кто узнаёт, — в такой темноте это не так-то просто. Он уходит всё дальше от сцены, стремясь скрыться от навязчивого внимания, раствориться в черноте зала. Чёртова «Чартова дюжина». Лучше бы их не приглашали сюда. Когда не в бровь, а в глаз — совсем не смешно. Очевидность злит до зубовного скрежета. Кирилл резко останавливается, уперевшись в стену, и оборачивается. Из угла неподалёку от двери открывается хороший вид. Становится очевидной масштабность мероприятия, его объемность, будто бы оно вдруг концентрируется, превращаясь во что-то большое, но вполне себе обособленное и собранное. А шум, напротив, рассеивается, так как колонки, пусть и мощные, находятся достаточно далеко, с учётом размеров зала. Он зарывается рукой в волосы и закрывает глаза, медленно вдыхая-выдыхая через нос, чтобы прогнать раздражение. Из состояния медитации его вырывает голос Джеймса. — Прячешься? — улыбается он, подходя максимально близко, чтобы Кирилл услышал его — даже здесь музыка слишком громкая для того, чтобы нормально говорить. Им бы выйти, да только снаружи их точно заметят, и возможность побыть вдвоём вновь опустится до отметки ноль. — Нет, — тихо бурчит Зайцев, а Тратас смеётся, мягко сжимая его плечо. — Тогда почему ушёл? Ребята ведь ждут. Праздник всё-таки, — первая награда у нашего фильма. — Вот и пусть празднуют. Не хочу портить им настроение своей кислой миной. Джеймс хмурится. — Ты что, из-за Егора расстроился? Он же не со зла, ты знаешь. — Это нисколько не оправдывает его бесцеремонность, — шипит Кирилл и трёт лицо ладонями так сильно, что Джеймсу кажется, будто он собрался стянуть его, как маску. Литовец хватает его за запястья и отводит руки в стороны, вынуждая перестать себя терзать. Кирилл сегодня вечером сам не свой. Мало ли, не остановится? Джеймс в глаза заглядывает обеспокоенно — голубые, пронзительные, невыносимо острые сейчас. Весь он какой-то непривычный, холодный, демонический. В груди что-то болезненно сжимается от мысли, что он может остаться таким — чужим, замкнутым, как при первой их встрече — если не отвлечь его прямо сейчас. Джеймсу совсем не хочется начинать всё сначала. Кирилл взгляда не отводит, наблюдает внимательно. «Дальше-то что?», — читается в глазах. Луч прожектора до них не долетит, угол он выбрал удачный. — Про нас уже шутят. Тебя это не напрягает? — всё же спрашивает Зайцев, поняв, что инициативы не дождётся. — Нет, — честно отвечает Тратас, сбрасывая секундное оцепенение. — А должно? — Должно. Мы ходим по очень тонкому льду, и он может надломиться в любой момент. Ты же знаешь, как люди любят строить теории. И верить в них. Репутацию потом не отскрести будет. — Ты опять слишком много думаешь, triušis, — мягко улыбается Джеймс и кладёт ладони Кирилла на свою грудь так, чтоб тот чувствовал сердцебиение, — и не о том. Люди смеются, когда им хорошо. Никто не относится к этому серьёзно, а знать им неоткуда. И мы живём в свободном мире, между прочим. Кирилл мученически закатывает глаза. — Не будь ребёнком, Тратас. Существует лишь иллюзия свободы. Особенно в России. Тебе улыбаются в лицо, а за спиной перешептываются. А мы, кажется, карьеру делать собирались. — Я могу поцеловать тебя сейчас, разве это иллюзия? — хмурится Джеймс непонимающе. И подаётся вперёд, чтобы подтвердить свои слова. У Кирилла губы прохладные и сухие. Он злится на неосторожность «лучшего друга», злится на себя за то, что не хватает сил удержать своих демонов внутри. Поэтому на нежный поцелуй отвечает напористо, почти яростно, будто укусить пытаясь. Джеймс прижимается теснее, руками в стену упирается, словно надеясь закрыть от темноты, душной, громкой, страшной. Словно эту темноту обнимая. Кирилл за плечи хватает, цепляется, как утопающий. Ему любить, не таясь, хочется, не под вспышками камер, не словами чужими, глупыми, пустыми. А по-настоящему, тихо, безмолвно. Смотреть, касаться, чувствовать. Без вопросов дурацких, без липких оценивающих взглядов. В темноте, скрывающей слабости, освобождающей от оков истинную сущность. Джеймс это не понимает, но чувствует, и обнимает, гладя по спине ласково, успокаивающе, согревая своей спокойной уверенностью в завтрашнем дне. Песня вновь меняется. Кирилл чувствует, как тень над душой, весь вечер давившая своей тяжестью, начинает постепенно таять. Джеймс уютный, искрящийся — в его присутствии невозможно долго злиться. — Ладно, пойдём, — усмехается Зайцев, отстраняясь. — Обещаю не бить Егора при всех. — Ещё чего не хватало, — смеётся Тратас, шутливо тыча его локтём в бок. — Сашка Ряполов ведь расстроится.