Плохой день

На улице снова туман. Серая призрачная дымка окутывает узкие грязные улочки, тускло подсвечиваясь светом фар проезжающих мимо машин. Из плотных, темно-серых, и на вид невероятно тяжелых, будто чугунных, облаков мрачно сыпется что-то мелкое и колкое, внешне похожее на снег, но при этом вполне претендующее и на почетное звание града. В любом случае, пока это нечто долетает до земли, то уже успевает растаять, смешиваясь в итоге с тысячами своих собратьев и превращаясь в грязную мелкую лужу. Влажный топот тяжелых сапог по асфальту. Возможно, этот звук мог бы показаться умиротворяющим и спокойным, но только не сегодня. Сегодня не тот день. Сегодня плохой день. Опять. Этот звук сопровождает Брагинского на протяжении всей дороги к дому — облезлой квартире на 6 этаже, уже давно не знавшей ремонта. Там его ждет его «супруг» — мужчина, в прошлом с гордостью звавший себя арийцем, а теперь же лишь ссыкливое чмо, трясущееся при одном только легком движении густых светлых бровей русского. Гилберт уже давно растерял всю свою прежнюю привлекательность и гордость. И без того смертельно бледный Байльшмидт буквально посерел, а его глаза, которые раньше так манили славянина своим насыщенным кровавым цветом, теперь стали тусклыми и стеклянными, будто у большой фарфоровой куклы. Немец вообще теперь напоминал марионетку. Стоит чуть дернуть за ниточку — и вот он уже стоит в почтительном полупоклоне перед своим «мужем», смиренно опустив голову, боясь лишний раз пересечься с холодным взглядом фиалковых глаз. Гилберт даже не мог точно сказать фиалковые ли они — он уже давно не смотрел в глаза Брагинского. Страх поглотил его душу, задавив и сожрав живьем немецкую гордость. Топот тяжелых сапог уже в прихожей. Глухой удар закрывающейся входной двери и короткое «Я дома.» Все это настолько вошло в привычку, что этим двоим уже даже не противно об этом думать. Просто все равно. Гилберт послушно принимает пальто и учтиво спрашивает как прошел день. Просто так. Для галочки. Иван (уже давно не «Ваня» и уж тем более не «Ванечка», не считая тех нескольких часов в неделю, когда в спальне становится слишком душно и шумно) неохотно бурчит «Нормально» и уходит мыть руки. Как обычно. Стабильно. А на столе, застеленном грязно-серой, ранее белой, скатертью, его непременно ждет ужин. Стабильность — это хорошо. Гилберт садится за стол рядом с тем, кого наверное никогда не осмелится назвать мужем. Сколько лет они уже живут под одной крышей? А сколько лет назад они искренне любили друг друга? Память, будто скованный пылью древний механизм, жалобно скрипнула, вздрагивая, и замерла. Гилберт не помнил. Он ничего не помнил о том, как было раньше. А спросить у Ивана боялся. Наконец с едой покончено. Так же коротко кивнув в знак благодарности, русский гордо удаляется с кухни в гостиную, где садится перед телевизором, от которого не отлипает весь остаток вечера. А Байльшмидт, закончив со всеми делами, садится в кресле в углу комнаты и читает. Или плачет. Или совмещает эти два дела, пока никто не видит. Ведь, даже если он и плачет, никому уже до этого нет дела. Ни Брагинскому, ни ему самому. Они ведь «счастливы вместе». Но в этот вечер все немного иначе. Кажется, он не такой и плохой. — Гилберт. Иди сюда. — альбинос встрепенулся, услышав свое имя, и бесшумно, словно призрак, заскользил к русскому. Тот уверенно усадил его к себе на колени и грубо поцеловал в губы, настойчиво проталкивая шершавый язык в горячий рот парня. Немец не против — он преданно жмется к широкой груди, приоткрывая рот. Нельзя сказать, что ему это нравится, но если бы не такие случаи, он бы просто умер в заточении этой угрюмой квартиры. Потому Гилберт не препятствует и не сопротивляется, когда чувствует, как длинные и цепкие пальцы Брагинского сжимаются на его исхудавшей заднице, поглаживая мягкую кожу, терпко пахнущую дешевым мылом. Гилберт радостно улыбается, чувствуя, как сжимаются мощные челюсти на его шее, и хрипло стонет, когда из свежего укуса начинает вытекать горячая кровь. — В-ванечка… Немец уже лежит на диване полностью голый, а над ним, также без одежды, нависает Брагинский. Последний хрипло дышит, втрахивая тощее тело блондина в скрипучий старый диван. Руками он беспорядочно скользит по выпирающим сквозь белую, будто бумажную, кожу ребрам, пересчитывая их пальцами и чуть надавливая на промежутки между ними, заставляя немца молча вздрагивать и слабо всхлипывать. Ведь знает — если с его губ слетит хоть какое-то лишнее слово, малейшее неповиновение — Иван не поскупится на жестокое наказание. — Н-нежнее, прошу… — Гилберт все же не сдерживается, но тут же затыкает себе рот руками и жмурится, буквально сжимаясь в комочек от страха. — Что ты только что сказал? Повтори. — Иван холодно смотрит на лежащего под ним немца, уже вытаскивая из лежащих на полу штанов тяжелый кожаный ремень. — Я же сказал повторить! — после того, как ответом послужило испуганное всхлипывание, крикнул Брагинский и с размаху ударил Гилберта ремнем. В этот раз ответом послужил сдавленный писк и затравленный взгляд. Байльшмидт знал, что молить о пощаде нет никакого смысла. Русский не прощает ошибок. — Ладно уж. Только не хнычь. Тошно от тебя. — спустя пару минут славянин обильно кончает в «супруга», от чего живот последнего слегка округляется. Гилберт полностью расслабляется в руках мужчины, но не кончает. — Знаешь. Мне кажется, я хотел бы поменять имя, — пепельноволосый сел на диване, все так же, с легким намеком на нежность, поглаживая бедро немца. — Александр Брагинский. Как тебе? — дождавшись короткого кивка, парень усмехнулся, чем вызвал шумный вздох удивления у лежащего на диване. — А ты? Какое имя хочешь себе? — Г-гюнтер… — тихо прошептал в ответ блондин, с испугом глядя на русского. Только сейчас он наконец решился посмотреть в его глаза. Казалось, будто голубоватый оттенок смылся с фиалковых глаз, от чего те стали просто бордовыми. А переведя взгляд чуть повыше, немец заметил, как темнеют льняные волосы мужчины, становясь темными, как тучи за окном.