Bonjour Tristesse

🎶 Maître Gims — J’me tire J’me tire, me demande pas pourquoi j’suis parti sans motif /Я сматываюсь отсюда, не надо спрашивать, почему я вдруг ни с того ни с сего уехал/, Parfois je sens mon cœur qui s’endurcit /Иногда я ощущаю, как ожесточается моё сердце/, C’est triste à dire mais plus rien n’m'attriste /Это грустно признавать, но меня больше ничего не трогает,/ Laisse-moi partir loin d’ici /Позволь же мне уехать прочь/.

      Про таких как она говорят «молодая и свежая». Она улыбается, скалит неровные зубы, морщит нос, трясет цветастой юбкой. В ней есть что-то цыганское, но неужели в каждой француженке не найдется чего-то от Эсмиральды?       В нее невозможно было не влюбиться. В ее молодость, цветущую яркой розой, в ее искренность, в ее беспокойные, какие-то нервные движения руками. Много. Много. Ее так много на съемочной площадке, молодая актриса. Много. Много. Пряди волос, сумасшедший аромат духов, щелчки полароида, кожаная куртка, затертая на локтях, сбитый каблук, все время хромает, еще джинсы, абсолютно драные. С ней невозможно работать. В кадре она шумная. Акценты. Так много. Перебор.       Тональный крем остается следами на темно-синем пиджаке.       Много. Ей всего двадцать пять, а от нее хочется сбежать далеко и надолго. Навсегда желательно.       Красная помада, огромные глаза.       Про таких как она говорят «перебор». Но в этом вся она, отними хоть что-то, и она почувствует себя сначала голой, потом мертвой.       Джон женат давно и намертво. Двое детей пригвоздили к дому. Джон навсегда устал и очень давно. Джон забыл как и когда последний раз улыбался действительно потому, что хотел улыбаться. Джон устал. Устал. Мало. Так мало всего вокруг него, мало тепла, мало цвета, все серое, все потухло. Он такой старый уже. Совсем старый. Состарился напрочь. Навсегда, еще с рождения.       Мало. Ему уже сорок семь, или ему еще сорок семь. Но ему хочется лечь под кровать, и чтобы о нем все забыли.       Из ее трейлера звучит абсолютно невозможная, безвкусная, французская песня.       Он слушает New Order.       Солнце играет в ее волосах, и нужно поскорее доснять эту сцену, но Джон не может произнести последнюю фразу, фразу, после которой их герои должны поцеловаться.       Она смотрит вопросительно, дышит порывисто, так что ее грудь вздымается, что соски видно под тонкой тканью алой рубашки. Господи Иисусе, она, что не носит бюстгальтер?!       Джон считает до трех про себя, слышит голос режиссера и делает то, что сделал бы любой нормальный мужик на его месте — целует ее. Целует по-настоящему, без всяких актерских ухищрений, целует так, что пачкается в этой ебаной помаде, задыхается, пробует ее слюну и язык, и эти неровные зубы. Целует, зарывается пальцами в волосы на затылке, тянет ближе, глубже, дольше.       Стоп. Снято. О, это было прекрасно, Джон! Это было именно то, что нужно! Ты великолепен.       Она растеряна, кутается в безразмерный пуховик, смотрит с подозрением, как Дэвид тогда… когда ты ублюдочно умирал на его руках.       В его трейлер стучат. Джон открывает, зажав сигарету в зубах, так и неприкуренную. Кейт ненавидит запах табака, господи, Кейт, ей нужно позвонить. Блять, как же он заебался. Но он хороший муж, хороший отец, хороший человек, хороший актер, понимаете?       — Ты поцеловал меня.       — Я должен был.       Она без макияжа, под глазами тени, за ухом сигарета, у нее руки сложены на груди и огромный черный плащ, спадающий с плеч.       — Ты поцеловал меня! Это не…       — Не что?       — Не то, как ты должен был меня поцеловать.       — Но тебе понравилось?       — Нет, конечно! У тебя кошмарная щетина, боже, ты мне в отцы годишься… я буду жаловаться! Это натуральное домогательство!       Ебаная феминистка. Джон затаскивает ее в трейлер и целует снова. Она злится, конечно же злится, бьет его по плечам, кусается, но не отстраняется и позволяет, позволяет все, что угодно: стащить плащ, вытряхнуть из джинсов и рубашки. Тощая, много костей, острых, не сломать бы. Веснушки на груди и ореолы сосков нежно-розового цвета, живот дрожит от его поцелуев и щекотки.       Джону не везет на веснусчатных и тощих, с ними никогда не получается долго и много, но всегда хорошо и жарко до боли где-то под ребрами, до оргазма, оглушающего и гнетущего, до криков.       Она сидит на краю дивана, смотрит на свои коленки. Джону хочется, чтобы она стояла на этих коленях перед ним, с его членом во рту, желательно. Но он, конечно, просто гладит ее по спине, трогает пальцами выступающие позвонки и крупную родинку под лопаткой. Она фыркает от щекотки, потом одевается и уходит.       Про таких как она говорят «молодая и свежая». Про нее еще говорят «острый язык».       У нее книжка Саган в корзинке, пачка его сигарет и какая-то мелочь, звенящая на дне.       Он не Серж Генсбур.       Она не Джейн Биркин.       Он давно и намертво приговорен к жизни правильного семьянина.       Она дает интервью и пишет книгу. Рядом с ней мужчина. Уверенный, молодой, красивый и смуглый. О, это идеально, как томный августовский вечер, как инжирный персик, как поцелуи россыпью на внутренней стороне ее бедер.       В нее нельзя не влюбиться. Но и она не может не любить.       Круг замкнулся.       Джон покидает Францию сразу же после того, как картина отснята. У них за плечами сотни дублей, множество ночей в трейлере и молчание. А еще застывшее время на ее коже.       Ебаные клише.       Джон дышит полной грудью, когда в самолете достает из кармана сложенный вчетверо листок:       «Bonjour Tristesse!» — написано ее рукой. И Джон улыбается, словно снова дышит ее духами, там на затылке, уткнувшись носом в ее волосы после ночи любви.       Джон улыбается. В конце концов он еще не такой старый.