And on my deathbed, all I’ll see is you The life may leave my lungs But my heart will stay with you Bring Me The Horizon — Deathbeds
Ему жарко. Под скованными ледяной водой меховыми одеяниями он обливается потом и горит, но он не в силах открыть рот, чтобы глотнуть обжигающего воздуха. Через пару минут его одежда начнет коченеть, через двадцать минут он перестанет чувствовать ноги. Руками он уже двигает с трудом. Джон достаточно провел за Стеной, чтобы знать, что на самом деле ему вовсе не жарко — на самом деле он замерзает. Лежа в обледенелом снегу на животе, он изо всех сил боролся со сном, веки казались неподъемными, а перед глазами все расплывалось — сплошная белая мгла. Нужно приподняться, осмотреться и уйти с открытого места, чтобы попробовать развести огонь в какой-нибудь пещере, но стоило ему только открыть глаза, как он тут же забывал, зачем только что это сделал: будто сами горы разбегались под его взглядом, пространство вокруг слилось в белый туман, и, глядя на тот самый узкий горный проход, который как раз сгодился бы для временного убежища, Джон в упор его не видел и никак не мог вспомнить, что он так напряженно ищет глазами. Упасть и уснуть. Меха закоченеют, покроются льдом, и в этом ледяном коконе он взаправду вспотеет и согреется. А потом его запорошит снегом, и будет похоже на большое мягкое одеяло, вроде того, под которым он спал еще ребенком… Или нет. Вроде того, под которым он отлеживался после битвы с Рамси Болтоном. Тяжелая выдалась ночь — тогда он устал до невозможности, и чувствовал себя куском мяса, по которым хорошо прошелся молоток какой-нибудь грузной кухарки. Он был весь — один большой синяк, а виски трещали от перенапряжения и недосыпа, но даже после того, как враг был повержен, знамена Болтонов сожжены, все дела первостепенной важности были выполнены — даже тогда он не мог заснуть. Под тем большим одеялом Джон ворочался, метался, смотрел в потолок, смотрел в окно, в пол, но был настолько вымотан, что не хватало сил даже на сон. Может, дело было в том, что заснуть он пытался уже под утро, но тогдашняя усталость была настолько невыносима, что её отпечаток он принес с собой даже сюда, в сегодняшний день. Его мучения прервал тихий стук в дверь, на который он ответил каким-то мычанием, которое сегодня вспомнить уже не мог. Стучалась Санса. — Прости, — сказала она тогда зачем-то вместо приветствия. — Я тоже не могу уснуть. Джон лежал в своей постели, как живой труп, и смотрел на неё ничего не значащим взглядом. Эмоции он мог выражать только словами, которые звучали совсем не так, как ему хотелось бы. — Дом совсем не похож на дом, да? — в ответ на это Санса виновато склонила голову, и Джон не понял тогда, почему это вдруг она приняла эти слова на свой счет. Но она явно не находила себе места, топтавшись на пороге. Джон безжизненно и глухо ударил рукой по постели. — Садись. Она присела в изножье кровати, теребя и дергая кровавые заусенцы на тонких пальцах. Раньше, в прошлой жизни она бы себе такого не позволила — даже Джон это знал. Санса всегда была слишком утонченная, слишком аккуратная, чтобы допустить на своих руках заусенцы. Теперь на такие вещи ей явно уже наплевать. Они молчали какое-то время — у Джона не было сил говорить, а Санса то и дело набирала воздуха в грудь, но так и не решалась произнести ни слова. Потом в какой-то момент её прорвало. — Эти стены как будто отравлены. Мне так горько здесь, так мерзко — мне кажется, что он не просто отобрал у меня брата, не просто оставил во мне свой гадкий след, а искалечил наш дом. Осквернил. — она замолчала, отвернувшись, а Джон вдруг нашел в себе силы сесть на постели. Откуда-то взялась незваная бодрость. Плечи Сансы, скрытые под тканью тонкой серой ночной рубашки, задрожали. «Сама себя довела до слез», — подумал Джон и накрыл её руку своей — костяшки разбиты и расцарапаны, под ногтями еще не вычищена грязь. — Прости меня, — Санса плакала тихо, но всерьез. Когда она обернулась, её нос уже покраснел и распух, а щеки блестели от слез. — Ты отвоевал наш дом. Но я как будто еще в тюрьме… Джон хмурился так, что заныли брови. Первый порыв — обнять её, ведь это самый простой способ показать, что он-то еще жив, её последний брат, её последняя семья, и что он понимает её, что он совершенно точно ей не враг, что он хочет для неё только всего самого лучшего, и что она всегда сможет на него рассчитывать. Они — все, что осталось от их счастливого детства. Когда-то далекая и холодная Санса теперь — единственный отголосок отца, Робба, Арьи, Брана и Рикона. Так же, как — он надеялся на это, — Санса может обнять его и представить, что по голове её гладит отцовская рука. Но Джон не бросается ей навстречу и не спешит обнимать. Сколько бы битв он ни прошел, сколько бы поединков ни выстоял, сколько бы лошадей по нему ни пробежалось — он никогда, наверное, не будет способен естественно и непринужденно её обнимать. Наверное, сохранилось еще с детства. Бывало, детьми они иногда болтали, и тогда обязательно появлялась из-за угла леди Кейтилин, чтобы оттащить свою драгоценную дочь от проклятого бастарда. — Иди сюда, — позвал он её. И Санса, нагнувшись, повисла на его шее, судорожно вздыхая. Джон прикрыл глаза, вдохнул сладкий запах её волос и по-отцовски погладил по затылку. «Рикона я не сберег. Если и тебя не сберегу — грош мне цена.» Ему почудилось, что Санса тихонько позвала его по имени. — Ничего, если я останусь тут с тобой? В родительских покоях тепло и просторно, но именно там… — Ничего, — Джон зажмурился, прежде чем упасть обратно на подушку. — Тоже не могу уснуть. Повозившись с мехами, Санса устроилась на свободной половине кровати, легла на бок и по-детски сложила руки под головой, глядя на него полным боли взглядом и кусая губу. — Знаешь, — сказала она в какой-то неопределенный момент времени, вырывая Джона из полудремы. — В последние годы я постоянно мысленно возвращалась домой. Сюда. В Королевской Гавани, в Орлином Гнезде я просто… упивалась мечтой о Винтерфелле. Вспоминала эти стены. Арью, Брана, Рикона. И Робба. Жила надеждой на то, что однажды все закончится, и я сюда вернусь, и однажды у меня будут дети, похожие на них, — Джон приоткрыл глаза, застав Сансу с улыбкой на лице. — …и детский смех снова наполнит эти стены. Обидно, что в её мечте нет места сыну, похожему на Джона. Но вполне объяснимо, он ведь всего-то навсего сын её отца… И тут его осенило, что когда-то он мечтал о том же. В тот день, когда Станнис Баратеон предложил ему стать Джоном Старком, он ведь задумался на несколько минут о том, что волей Станниса мог бы стать лордом Винтерфелла и Хранителем Севера — совсем как отец… И покинул бы Ночной Дозор живым, вернулся бы сюда, в эти стены, прихватив с собой красавицу Вель, и наплодил бы детей, похожих на Арью, Брана, Рикона и Робба. Дочери, похожей на Сансу, в его мечте места тоже не было. — Когда-нибудь так и будет, — сказал он, засыпая. — Это я тебе обещаю.***
Come sink into me and let me breathe you in I’ll be your gravity, you be my oxygen So dig two graves 'cause when you die I swear I’ll be leaving by your side Bring Me The Horizon — Follow You
Сансу тошнит, и она с трудом борется с желанием запереться в своих покоях и не выходить до завтрашнего утра. А может, и не выходить вовсе. Существование в Винтерфелле безвозвратно отравлено. Она так мечтала о том, чтобы вновь увидеть Арью и Брана, но воссоединение с любимыми сестрой и братом обернулось двумя плевками в душу. Брана не интересует ни она, ни её дела, а Арья… От мысли об Арье по спине Сансы бегут мерзкие мурашки, и предательски хочется заплакать. Арью не узнать. Если раньше она была милой маленькой врединой, то теперь в её кожу влез кто-то жестокий, больно бьющий тихими вкрадчивыми словами. Пол уходил у Сансы из-под ног, когда её сестренка, буравя её немигающими черными глазами, грозила вырезать её лицо. Но больше всего Сансу испугало и обидело не это. «Ты так рада, что Джона здесь нет. Я это вижу. Ты стала леди Винтерфелла, северные лорды любят тебя. Как скоро они забудут, кого они на самом деле выбрали королем?» Прислонившись лбом к каменной стене, Санса пыталась спастись от назойливых мыслей, которые только мешали сконцентрироваться на обязанностях. «Сколько еще садистов я должна пережить, сколько шрамов должна собрать, сколько раз я должна доказать, что я больше не та, кем была раньше?» Она не будет плакать, у неё нет на это времени. Она не может себе этого позволить до заката — разве станут её слушать кастеляне, если увидят, что их леди — рохля и плакса? Нет уж, она соберется с мыслями и вернется к работе, и плевать, что подумает Арья. Джон оставил ей Север, зная и надеясь, что она справится с возложенной на неё ответственностью. Где-то там, на далеком острове, он надеется на неё, и от ужасов и испытаний сегодняшних дней её спасают только мысли о том, что все, что она делает в его отсутствие, направлено на достижение самой главной цели — сохранить их дом, их подданых, сохранить и спасти Север. Каким бы враждебным не был бы сегодня Винтерфелл, это её дом, и у неё нет другого выбора, кроме как защищать его и заботиться о нем. Так поступила бы её леди-мать, так хотел бы отец. Так хочет Джон. Он в отъезде вот уже третью луну, и без него в Винтерфелле до ужаса пусто, несмотря на толпы людей. За то короткое время, что они пробыли в замке вдвоем после победы над Болтонами, они успели до того друг другу надоесть, что об их перепалках среди кастелян ходили легенды: появляясь на людях, Джон и Санса спорили без передышки. И тихо, и громко, и остервенело, и мирно, и о серьезном, и о бытовом. Иногда Джон был с ней резким, и тогда она пускала в ход весь свой словесный арсенал, но все их споры заканчивались одним и тем же — фразой «Я хочу тебе добра». Но за закрытыми дверями все было иначе. Переругиваясь днем, по вечерам они неизменно находили себя в компании друг друга, которая, казалось, должна была надоесть в течение дня, но именно по вечерам Сансу настигала необъяснимая, неутолимая тоска, утихомирить которую мог только Джон. Когда на Винтерфелл опускалась ночь, сама Санса будто погружалась во тьму из прошлого — приходили кошмары, страхи, открывались старые раны, из каких-то далеких уголков сознания выползали всевозможные гады: её тревоги, опасения, сплин, горечь и скорбь по ушедшим любимым. И бессонница. В первую после победы ночь Сансе удалось заснуть только в покоях брата. С тех пор подобные ночные переселения еще несколько раз повторялись, и всякий раз, когда Санса просыпалась в своей кровати с воплем в горле, на её внезапный зов приходил Джон. Когда такое произошло впервые, она ударила его по лицу, приняв за Рамси, а потом плакала, спрятав лицо в коленях. От удара у Джона разошлась свежая рана на виске, и полночи Санса исправляла то, что натворила — омывала разошедшийся шрам ледяной водой и зашивала его обратно, ловко, но осторожно орудуя иголкой. Лицо Джона все больше и больше покрывалось шрамами, а ниже шеи их было столько, что можно было принять его за беглого раба, которого полжизни хлестали плетью. — Только не надо меня жалеть, — Джон тогда миролюбиво и как-то грустно улыбнулся, прежде чем снова зашипеть от движения иглы. Вместо ответа Санса отложила иглу, выставила вперед правую ногу и немного потянула край ночного одеяния вверх, открывая его взгляду покрытое выпуклыми красными шрамами бедро. А иногда за соседней стеной в ночи выл сам Джон. Когда Санса приходила на звук, он смотрел на неё так, будто не узнавал её, а однажды она застала его в слезах. Поначалу она этого даже не заметила, просто в какой-то момент он закинул голову к свету, и она увидела, как блестят его глаза, пока он смаргивает слезы. Тогда они расстались молча — Санса понимала все без слов, а Джону не нужны были никакие утешения. Но она позволила себе поцеловать его в горячий лоб, прежде чем уйти. Сейчас она едва не плакала, прислонившись лбом к теплому камню, и представляла себе, что Джон где-то рядом. Но это всего лишь праздные грёзы, и пользы от них никакой. На самом деле он сейчас где-то очень далеко, обхаживает драконью королеву. Как он это делает, интересно? Смотрит ли на неё с поддельным восхищением? Улыбается ли ей своей самой теплой улыбкой? Невыносимо. Санса невыносимо по нему скучает. В моменты ступора и тоски Санса обнаруживала себя в богороще, которой избегала, будучи ребенком. Теперь она не молится ни Семерым, ни Старым богам, но в богороще находит утешение и короткий покой, который иногда так ей необходим. Сегодня, тем не менее, она идет в богорощу не за покоем — она направляется к Брану, который теперь способен неизвестно на что. Бран видит прошлое, и она надеялась, что… — Ты можешь видеть настоящее? — Санса присела на корточки перед Браном, который смотрел на неё двумя ничего не выражающими глазами. — То, что происходит далеко-далеко отсюда? — Конечно, — монотонно ответил Бран, склонив голову набок. До того нечеловечески это выглядело, что Сансу пробрало холодом. — Я это уже делал. В твоем присутствии. Сансу осенило — действительно, ведь не так давно Брану удалось заглянуть за Стену, с чего и начался дальний поход Джона. Но это совсем не то, о чем она хотела попросить. — Я думала, может… — она замялась, на секунду постыдившись того, о чем просит. Бран видел многое, в том числе то, что видеть не должен был. Её первую «брачную ночь», например. А теперь она сама просится подглядывать, выставляя напоказ свою неукротимую тоску по Джону Сноу. — Покажи мне его, — взмолилась Санса наконец, глядя на Брана такими глазами, какими не смотрела ни на кого и никогда. Так умолять кого бы то ни было она не рвалась уже очень давно. Вместо ответа Бран взял её за руку, и внезапно, будто по щелчку пальцев, их не стало в богороще. Они сидели под чардревом, взявшись за руки, но на самом деле парили в стае воронов далеко-далеко за Стеной, над бескрайними ледяными пустынями, на краю Студеного моря, где горизонт слился с небом в одном молочно-белом ледяном тумане. Бран громко каркнул, снижаясь, и Санса, не управляя собой, по инерции понеслась за ним вниз. Она летела с трудом, то и дело возвращаясь обратно в богорощу, но всем своим существом стремилась остаться там, куда вел её Бран. «Зачем ты привел меня сюда? Кого ты хочешь мне показать? Ты же понял, что я говорю о Джоне?» — Разумеется, — раздалось у неё в голове, и Сансу захлестнуло потрясением и страхом. Больше всего на свете она боялась увидеть, как Джон марширует в войске живых мертвецов. Но то, что она увидела, оказалось ничуть не более ошеломляющим — Джон Сноу, Белый Волк, король Севера, замерзает в снегу совсем один. Санса чувствовала, что он жив — не то действительно чувствовала это, не то так остервенело стремилась выставить это за правду. Он жив, едва дышит, пуская ртом крохотные, едва заметные облака пара. Санса спикировала вниз, приземляясь совсем рядом с ним на своих крохотных вороьних лапах. Бран где-то наверху, далеко, и Санса не знает, как это работает — может, если он потеряет её, то не сможет вернуть обратно в Винтерфелл, но ей все равно. — Вставай, — говорит она, но слышит только карканье. — Живи! Вернись ко мне! Серые, покрасневшие глаза с трудом открылись, уставившись на оглотелую ворону, которая никак не переставала каркать. В этот самый момент Бран выпустил руку Сансы, возвращая её в богорощу. — Тебе не стоило от меня уходить, — сухо заявил он, пока Санса приходила в себя, еще плохо ориентируясь в пространстве. — Ты могла потеряться и застрять. — С ним все будет хорошо? — молвила Санса, прекрасно зная, что Бран не сможет ответить на этот вопрос. Бран промолчал, а Санса крепко его обняла, несмотря на то, что к объятиям он теперь равнодушен. Обратно в замок она возвращалась уже в слезах. Тревога, тоска и бессильное, исступленное желание вернуть Джона домой так захлестнули её, что в мыслях она обращалась к нему не иначе, как «любимый».***
Джон встрепенулся и широко раскрыл глаза. Как давно он не дышал? Легкие горят от нехватки воздуха, ноги и руки с трудом реагируют на сигналы пошевелиться. Если он сейчас же не встанет на ноги, то все будет кончено — и не только для него. Нужно пустить кровь по телу, нужно согреться, спастись от неминуемой смерти — но триумфа воли не произошло, и все, что у него получилось — это встать на ноги, опираясь на Длинный Коготь. Заледеневшие меха затрещали, заскрипели, по тонкому льду пошли трещины, когда он попытался согнуть и разогнуть руки в локтях, а когда сделал первый шаг, то глухо взвыл от боли — отмерзшие ноги ступали по снегу так, будто кто-то рубил его кости топором, а каждый шаг стачивал его ногу на фут. И воздуха снова не хватает, но легкие словно раздулись, они ныли при каждом вдохе, глотку обжигал морозный воздух, и больше всего на свете хотелось кричать. Но нельзя. Он должен тихо идти вперед. Когда-то, давным-давно, он уже сдался, потому что ему не за что было бороться. Больше у него такой роскоши нет.