Терновый куст

      — Высочайшее изволение, — хмыкнул Чиргин, когда я, уже в наших комнатах, рассказал ему о настоятельном приглашении отужинать вместе с хозяевами. — Наш хозяин хочет напоследок повеселиться. Ну что же, грех ему отказывать.       Отчего-то торжествуя, он кинулся расхищать платяной шкаф. Метался от платяного шкафа к зеркалу, отвергая один за другим великолепные костюмы, бесцеремонно сбрасывая их на кровать; волосы его блестели, уложенные и напомаженные.       — Кончай этот маскарад, — сказал я, — и собирайся-ка лучше. И даже не вздумай утащить с собой чужое!       Он замер и воззрился на меня с затаённым восторгом.       — Ба! Да это бунт!       — Я говорил с Лидией Геннадьевной. Она ясно дала понять, что не нуждается в нашей помощи.       — А в нашем обществе? Да брось, ей понравилось. А с мальчиком мы как повеселились!..       — Она настоятельно просит нас уехать. Она и наказала Трофиму проводить нас…       — Но старик и пальцем о палец не ударил. Ведь хозяин приказал зажарить нас на ужин, верно? — Чиргин осклабился и смахнул пыль с зеркала. — Будет тебе, Григорий Алексеич. Часто тебе приходилось посещать великосветские вечера? Могу заверить, это дико скучно, но вместе с тем может быть пикантно…       — Хватит, — я вконец потерял терпение. — Ты своё получил — увлекательное приключение, новые знакомства…       — Гардероб обновил, — он ухмыльнулся.       — Тебе всё весело, — отрезал я. — Как ещё можно больше оскорбить семью накануне тяжёлой потери!       — Пожалуй, отвергнув их приглашение.       Он обернулся ко мне, вдруг очень серьёзный, даже строгий.       — Ты пеняешь, что я тут якобы игрища устроил. Что нет во мне почтения к чужому горю. Но разве можно остаться безучастными, когда они просят нас побыть с ними? Когда человеку действительно нужна помощь, ему сложнее всего в том признаться и о ней попросить. Уж не знаю, на что мы дались старику, но неужели ты откажешь умирающему в последней прихоти?       Я промолчал. Никак не мог с ним согласиться, но что-то в его тоне было такое, отчего я не рискнул дальше спорить. Это было в его духе — увидеть нечто важное, глубокое в странных обстоятельствах, сомнительных происшествиях. Всё он трактовал как некий высший знак, так, что самого его пронизывал трепет, доводил себя до исступления. Быть может, его беспокойная натура во всём требовала какого-то надрыва, тайного смысла. Мне было не понять, но я уступил, в какой уже раз. Знал бы я, как часто буду о том сожалеть.       Тогда мою совесть заглушил грохот грома, уже совсем близкий — куда бы мы подались в такую непогоду?.. Снова пришла гроза. Так я и запомнил тот вечер: затяжная буря, стон ветра — горечь, ложь и отчаяние, отблеск зарниц — гневные крики.

Вдруг несчастьице на Киянь-море случилося: Подымалася полуденная погодушка, Со всего свету сильна полоса; Всколыхала она Киянь-море С краю во край и с конца в конец, Подрывала купарисовы кореньица, Потопляла орлино тепло гнездышко, Во гнездышке малых его детушек. Тут воскликнул, восплакнул млад сизой орел: «На что было мне, орлу, орлинушку, На что было мне, орлу, тепло гнездышко? На что были мне, орлу, малы детушки?» Взвивался орел высокохонько, Опущался орел низехонько, Ушибался орел о бел горюч камень.

      Весь наш путь до трапезной я буквально слышал, как ожил весь дом. Мне чудились затаенные вздохи, шорох одежды, движение мыслей, всполохи чувств. За распахнутыми дверьми залы, вокруг богатого стола нас, оказывается, уже ждали.       За окном бушевала буря, дождь бился в стёкла, но от тусклого света оплывших свечей в ветхой помпезной люстре не становилось уютней. Стол разостлался изобилием блюд, однако тот, кто сидел напротив тушеной утки, с трудом дотянулся бы до соседней печеной форели. Стулья стояли обособленно, так, что сидящий наверняка был лишен ощущения не то что соседского локтя, а присутствия сотрапезника как такового. Однако пока что была занята лишь половина мест: Лидия с сыном, Амалья и незнакомый нам человек, он сидел в полоборота и, не скупясь на широкие жесты, развлекал слушателей беседой. Амалья внимала живо, охала и вздыхала на каждую фразу, Мишенька слушал жадно, приоткрыв рот, и даже Лидия, внешне отстранённая, кажется, была увлечена. В ту минуту, когда мы приблизились к дверям, тот человек поднял тост и со вкусом опрокинул бокал под восторженный смех Амальи.       — Экий пир во время чумы, — усмехнулся Чиргин. Он уже будто забыл о своих торжественных словах и снова глумился. Смерил меня надменным взглядом: — Ну а ты, Каменный Гость!       Чиргин вальяжно ступил к нашим хозяевам и церемонно их поприветствовал. Я повторил за ним.       Амалья радостно воскликнула, завидев нас, но меня неприятно удивила надменность, с которой обернулся к нам незнакомец. Я узнал сразу же: хоть нынче он был лет на двадцать старше и отпустил бороду, художник разгадал его характер и запечатлел в портрете, что висел рядом с портретом хозяина дома. Он был моложав, на подвижном лице бериллами блестели умные глаза; виски серебрились, аккуратно уложенные волосы уже потеряли цвет, но не утратили густоты. В его жестах скользила небрежность, в том, как он выпячивал челюсть — непочтительность, в прищуре глаз — непокорство. Сам высохший, поджарый, он не вышел ростом, но свысока глядел на всех, криво улыбался и презирал род человеческий, а если конкретно — род Бестовых и нас, неуклюжих приспешников. На его коленях устроился довольный терьерчик и кормился с рук.       — Прекрасно, Лида, — сказал он, окинув нас насмешливым взглядом, — ваши друзья явились как нельзя кстати. Как говорят на Диком Западе, «лучше пусть меня несут шестеро, чем судят двенадцать». Я, Сеша, Макар (коль изволит заявиться к сему торжественному часу), почтенный Трофим… Как раз не хватает двоих.       — Боря! — Амалья притворилась, будто рассердилась. Приподнялась, замахала руками: — Не слушайте его, ему бы только глумиться! Садитесь скорее, голубчики, Корней Кондратьич наказал начинать без него…       — Да, это мои друзья, — вступила Лидия, и в голосе её мне послышался мрачный вызов, когда она представила нас. Она исподлобья смотрела на насмешника, и это его, кажется, развеселило ещё больше. Он махнул рукой и представился сам:       — Борис Кондратьич, безо всяких услуг.       Когда мы расселись, скованные неловкостью и нелепостью происходящего, только Борис Кондратьич кажется, чувствовал себя непринуждённо: ласкал собаку, отмахивался от Амальи, посмеивался над Лидией и с живым интересом, граничащим с бестактностью, разглядывал нас. Чиргин, оскорбившись за Лидию, в который раз разыграл с ней сцену воссоединения друзей детства. Амалья всё кормилась сплетней, а Борис Кондратьич с прищуром наблюдал спектакль, поглаживая пса, и я заметил, как бледнела Лидия под его пристальным взглядом.        Кожей я чувствовал общую неприязнь к нам, смешанную с любопытством и недоумением. Мы для них представляли непредвиденную помеху, но как люди воспитанные, они сочли нас за забавный экспонат, поданный в перемене блюд, и с ленцой тешили себя возможностью созерцать наше смятение. Впрочем, Чиргин не смущался ни капли, навязал беседу сотрапезникам и вел ее с бодростью, которую я не мог перенять из-за сквернейшего расположения духа и природного отвращения ко всякому лицемерию.       Вновь и вновь изучая лица собравшихся, я убеждался, что никто из присутствующих также не имеет понятия, зачем все это происходит. Никто из них не знал, что они тут делают, не знал, что сегодня особенного случилось, чтобы они теперь впервые, быть может, за полвека все вместе собрались за одним столом. В глубине души я понимал, что всё это представление затеяно исключительно ради нас. Наше присутствие обязывало к порядочности и пустым фразам вежливости, призывало к сдержанности и любезности, от которых, казалось, наши хозяева давно уже отрешились, как от излишнего обременения. Они ничуть не были дружны меж собою, как бывает порой в больших семьях, но очень хорошо знали друг друга, до скуки и усталой насмешки.       — Вы будто знали, когда последовать зову сердца, — усмехнулся Борис Кондратьич, благосклонно оценив байку, которую буквально с потолка взял Чиргин. — Обыкновенно накануне кончины слетаются нежданные наследники, а мы осчастливлены неравнодушными друзьями, — кажется, он откровенно над нами насмехался. — Мой брат при смерти, как вы, должно быть, уже услышали от всех и каждого: что поделаешь, в полнейшем затворничестве мы сами выдумываем себе новости, которые добросовестно размусоливаем на все лады. Так что, если вы задержитесь на подольше, господа, то успеете отплатить нам любезностью: как я сказал, таскать гробы труд нелёгкий, но нам зачтётся.       — А «гроб» так называется, потому что «горб», потому что, Липонька говорит, «горбатого могила исправит»? — воскликнул Мика.       — Мика, ещё моркови, — отвлекла сына Лидия Геннадьевна. — Борис Кондратьич, разве уместно…       Но тот захохотал:       — Что же вы, Лида! А я уже почти заключил сделку! Если только вы, конечно, не обяжете своего сына.       Снежные щёки Лидии Геннадьевны вспыхнули.       — Боря, ты бессердечен, — усмехнулась Амалья.       — Это наследственное, ты же знаешь.       Дверь чуть скрипнула, приоткрылась: скользнула тень. Переминаясь, Савина подошла к столу.       — Чего явилась? — воскликнула Амалья сердито. Поджала губы, тяжело вздохнула, а от меня не укрылся насмешливый взгляд Лидии. — Ну, господа, чего греха таить — вот и мой крест, уж чем Господь наградил. Девица болезная и себе на уме…       — Я имел честь познакомиться с Савиной Корнеевной нынче днём, — сказал я, вероятно, чересчур резко: Бестовы переглянулись, поджали губы. Я повернулся к Савине и скупо улыбнулся. Отпугнутая возгласом матери, она уже было отпрянула, но на мои слова потянулась вновь к нам, и узнавание мелькнуло в её чудных, огромных глазах. Я протянул к ней руку: — Савина Корнеевна, позвольте вам представить Юрия Яковлича, моего…       — Чего это колдун медвежью шкуру у порога оставил?       Амалья горько рассмеялась:       — Ну, за что и краснеем!       Чиргин же, совершенно серьёзный, задумчиво поглядел на Савину и чуть приподнялся ей навстречу.       — Кому ты доверила свою лягушачью кожицу? В огонь не угодит ли?       Кто-то ещё посмеивался, а я поразился, как потемнел взгляд Савины, когда она посмотрела на Чиргина исподлобья и тихонько пробормотала:       — Тогда всё дотла погорит, а голубицу твою в пирог запечём, посмотрим, как ты ею полакомишься.       Амалья что-то громко говорила, понося свою дочь, Лидия, злорадствуя, заговорила с Чиргиным, а Савина и бровью не повела, будто в полусне обошла стол кругом, чуть касаясь спинок кресел тонкой белой рукой. Наконец, нахмурившись, она замерла, чуть покачиваясь, точно колышимая ветром, что гудел за окном, и воскликнула высоко, потерянно:       — Где же Маковка?        Казалось, она жила нетерпеливым ожиданием: всё озиралась, при каждом шорохе оборачивалась на двери, но надежды её обманывались, и на лице проступала тревога.       — Не твоего ума дело, — отмахнулась Амалья. — Приедет он, третьего дня писал, что в пути, должен как раз…       — Гроза жестокая, — заговорил Борис Кондратьич, оглядываясь на окно, — ещё деревья повалит, и когда уберут… Впрочем, едва ли Макар сильно расстроится, ежели пропустит…       — Корней Кондратьич настоял, чтобы Макар приехал, — обронила Лидия.       — Как же, настоятель нашего монастыря! Стоит оказаться в его стенах, сразу попадаешь под послушание… Надеюсь вы, господа, рискнули приехать со своим уставом?..       — Мы полагали уже нынче откланяться, — сказал я.       — Как так! — воскликнула Амалья. — Вы не можете так скоро нас покинуть! И потом, Макару нужно будет с вами поговорить, Григорий Алексеич, вы ведь человек служивый, а то Боря только и умеет, что дразниться… Впрочем, — Амалья надменно поглядела на Лидию, — теперь-то всё будет иначе, и Маковке не придётся…       — Отец скоро будет.       Это вошёл Севастьян. Всё такой же измождённый, к вечеру он будто ещё больше порос пылью и тоской, ещё глубже запали глаза, ввалились щёки. Он сел по левую руку от кресла отца, словно старый, унылый пёс у пустой конуры. Впрочем, заметив нас, резко помрачнел, поджал губы, поднялся и недовольно бросил:       — А зря он всё-таки собрался. Ему это сейчас ни к чему, тем более тут… — он словно проглотил «посторонние» или что ещё похуже. — Совершенно излишне, я лучше уговорю его…       — Не мешай ему, Сеша. Раз вознамерился, значит, явится, — колко рассмеялся Борис Кондратьич. — Угощайтесь же, господа, — обратился он к нам с кривой усмешкой, — мой брат почтит нас своим присутствием исключительно для того, чтобы испортить нам аппетит, а кухарка наша всё же знатно постаралась, нехорошо пренебрегать её усердием! Налегайте-ка, так будет верно: начнем за здравие, а как явится — закончим, как и подобает, за упокой. Не для этого ли он нас собрал, ей-богу!       — Именно для этого.       Низкий хриплый голос, похожий на сдавленное урчание медведя, мы все невольно вздрогнули, обернулись. Явился сам старик. Из-под кустистых бровей нас пронзил взгляд, тяжелый и неумолимый, и мне вспомнился угрюмый грохот паровоза, что готовится всей своей неподъемной массой набрать скорость и пуститься в механический бег. Старик опирался на локоть девушки, одетой в белое, верно, сиделки. Севастьян стремительно поднялся и бросился навстречу отцу, но тот, даже не взглянув, царапнул тростью по паркету, и сиделка, прочитав знак, довела больного до кресла во главе стола, где старик и воссел. Трофим прикрыл плечи хозяина шерстяной тканью, черной с багровыми полосами, и иначе, как королевской мантией, она не смотрелась на все еще статной фигуре исполина. Старик, пусть изнурённый болезнью, сохранял величие: трость в правой руке казалась скипетром, левой же он пока что отставил серебряный кубок-державу и коснулся руки девушки, что опекала его. Она, как мне показалось, вздрогнула, и наклонилась к нему — он сказал ей что-то, и она так и встала позади него, не подымая головы.       — Отец, ты все-таки поднялся к нам, но, право, зачем же… — заговорил Севастьян, и ему вторила Лидия, привстав в полупоклоне, смиренно сложив руки на коленях:       — Зачем же вы встали, Корней Кондратьич, вы перестали себя жалеть…       Старик посмотрел на невестку, и та не выдержала, дрогнула, опустилась.       — Ты права, Лида. Я действительно долго жалел себя, но должен же я пренебречь собой хотя бы в последний час. Я ослаб и забылся, но вот почувствовал призыв к трезвомыслию. Сегодня, как знать, моя последняя ночь, так хватит валяться в постели! Мы все наспимся в гробах. Я посчитал, что сейчас я нужнее вам, и настал черед мне возблагодарить вас за доброту, которой вы окружили меня на пороге кончины. Разлука близка. Но сегодня… я хочу, чтобы мы наконец примирились. Я хочу… чтобы вы разделили моё счастье, мою радость, которой я не по заслугам вознаграждён! Неужели мы наконец-то все вместе? Ради этого стоило оказаться при смерти.       Говорил старик миролюбиво, но их всех сковала настороженность. Они сидели, понурившись, глядели исподлобья, и даже улыбка Бориса Кондратьича обезобразила его лицо, словно косой шрам. Старик же будто не замечал их тревоги; он огляделся, чуть приподняв кустистые брови, воскликнул:       — Но пока мы собрались не все! И в то же время, нас слишком много.       — Вам ведь не представили наших гостей! — заторопилась Амалья. — Вот, старинный друг Лидоньки…       — Оставь. Думаешь, я не знаю, кто они? — прервал старик. Я подобрался: неужто он нас разгадал? Он же посмотрел на нас через весь стол, и меня будто приложили чугуном. Печальный, суровый взгляд испытывал нас пару мгновений. Наконец, старик чуть вскинул брови, губы его растянулись в подобии улыбки. — Хватит с нас того, что они наши гости. Господа, простите старику неучтивость. На пороге смерти нет времени на церемонии. Но, извольте, приглашаю вас разделить с нами трапезу. Когда-то этот дом был пристанищем для каждого заблудшего путника, всякий обретал здесь покой. Не брезгуйте же.       Он поднял кубок и молча отсалютовал, и нам не оставалось ничего, кроме как поклониться в ответ. Он глядел на нас, как мы пьём горькое вино, и вдруг Савина сказала нараспев:       — Они знают о нас больше, чем мы можем представить, и захотят узнать ещё больше, чем мы можем допустить.       — И всё же, они отпили из чаши, по доброй воле, — задумчиво откликнулся старик, медленно кивнул и сказал ко всем: — Запомните это и утешьте их, когда они пожалеют.       Бестовы переглянулись и посмотрели на нас, ничуть не удивлённые и смертельно усталые. Я нахмурился и решительно отставил бокал, но Чиргин оглянулся на меня и яростно предостерёг одним лишь взглядом. Борис Кондратьич, заметив наше недоумение, оскалился:       — О чём я и предупреждал. Впрочем, говорят, русский аппетит ничему не претит. Наслаждайтесь.       Насмешливый его взгляд только подстегнул меня, но мы все встрепенулись от возгласа старика:       — Нас больше, чем нужно, но всё же мы ещё не все… Где же он? Где мой сын?       Он уже будто не думал о нас, утратив степенность и выдержку, озирался и хмурился. Сиделка, что стояла подле него, дрогнув, тронула его плечо, а он ухватил её за руку, жадно, как малый ребёнок.       — Ты знаешь где, — вдруг молвил Борис. Негромко, но с невыразимой злобой. — Ты сам о том позаботился.       Лицо старика исказилось. Амалья поспешно воскликнула:       — Маковка в пути, он скоро будет, как обещался…       — Где же он? — повторял старик. — Он обещался…       — Где он, где? — подхватила Савина, и на лице её отразилось то же мучение, тот же ищущий, но словно ослепший взгляд.       — Уже здесь, стрекоза.       Он сам распахнул себе двери. Молодой человек, статный, широкоплечий, грива смоляных волос обрамляла лицо, но его пока сложно было разглядеть в полумраке. Полный сил, он возвышался над всеми собравшимися своею юностью и мужским началом; казалось, сам ветер свободы захлопнул за ним двери. Савина вскрикнула и бросилась к нему. Смех, с которым он принял её в объятья, упал камнем на илистое дно.       — Маковка! Мальчик мой! — радостно воскликнула Амалья и вышла ему навстречу.       — Maman…       Они без стеснения расцеловались.       — Вот же сборище, — он рассмеялся. — Все разом, давненько не виделись! Даже дядюшка объявился, — он легко кивнул Борису Кондратьичу. — Отец…       С Амальей по одну руку и с Савиной по другую, он приблизился к столу: поклонившись отцу, он поднял лицо, на которое наконец-то упал свет, и я смог его разглядеть — впрочем, не я один.       Мы все обернулись на краткий возглас, полный несказанного изумления. Сиделка, что стояла за стариком, глядела на новоприбывшего во все глаза, зажав рот рукой. Старик оглянулся на неё, тронул за локоть, нежно, бережно, и она отняла руку от лица. Теперь едва сдержал возглас я…       Тяжёлая голова, увенчанная золотыми волосами, высокий лоб с кучерявой прядкой, пунцовые щёки на белом лице и суровый взгляд больших светлых глаз…       На моих глазах только что воскрес верный мертвец.       Это была будто она, та, что три месяца назад положилась на нас в последней надежде и погибла, потому что мы сочли её тревогу пустой и нелепой, посмеялись над ней… Наша вздорная музыкантша, наша Марья Моревна.       И вот, не она ли, не живая ли (разве могли бы у призрака так пылать щёки), стояла подле старика, и он крепко держал её за руку, а грудь её тяжело вздымалась (ведь не должны привиденья дышать), пока она смотрела неотрывно, на долгожданного гостя?.. А мне подумалось на миг, что смотрит она на него так, как мы — на неё: как на вящего духа.       К ним обоим были прикованы взгляды, а я оглянулся на Чиргина. Тот тоже узнал её, несомненно, так он сделался бледен; изумление разбило его, глаза остекленели.       Но то, что происходило дальше, не дало нам никакого шанса опомниться. В минуту потрясения я допустил, что это дурной сон… И всё, что оставалось мне — лицезреть и свидетельствовать; тогда я ещё уверял себя, что непричастен.       — Да, — сказал старик, словно в ответ на наши сокровенные чувства. — Да, именно так, — он с удивительной нежностью пожал девичью руку, и глаза у него заблестели, неужто, от слёз?.. — Ну, теперь, наконец-то все. Всё, уже скоро, скоро, — вновь обратился он к ней, точно успокаивая малого ребёнка. — Садись же, Макар, займи своё место, — сказал он сыну. — У нас большой прием. Последний. Полагал, семейный, но вышел — званый ужин в честь незваных гостей. Посмотри на них и поприветствуй: они беззастенчиво называют свои имена и утверждают, что по воле случая и зову сердца оказались здесь в этот печальный час.       — Мы делаем вид, что верим им.       То сказала Савина.       — Отчего же не верить! — воскликнул старик. — У нас торжество, и я счастлив, что мы разделим нашу радость со всем миром в лице наших гостей. Да садись же, Макар!       Макар, усмехнувшись, чуть поклонился нам, и наконец-то озвучил то, что я с трудом сдерживал в себе:       — Ты представил мне не всех гостей, отец.       От меня не укрылось, что не только я на эти слова весь обратился во внимание. Все, затаив дыхание, глядели на старика, который ещё крепче сжал белую девичью руку и сказал:       — Это не гостья, Макар. Теперь это наша семья.       Я всё ещё пребывал в глубоком потрясении, но как сильно изумились все собравшиеся, услышав эти слова! По столу пронёсся гул, они оборачивались друг к другу, мотали головами, оглядывались на старика, который, право, наслаждался произведённым замешательством; на губах его цвела улыбка.       — Это и есть наше торжество. Слушайте же. Пусть наше скорое расставание померкнет перед воссоединением. Бог мой! Это чудо, которого мы недостойны.       — Всё это чертовски любопытно, — заговорил Макар, — но я, право, дико голоден. Быть может, уставший путник достоин скудного ужина?..       Савина высоко рассмеялась. Дерзость юноши и сумасбродство девицы рассеяли замешательство; мы все чуть вздохнули, кто-то усмехнулся. Старик махнул рукой: Трофим придвинул кресло для Макара. Савина пропела:       — Сегодня сыну сидеть рядом с отцом, как и должно, как прежде.       Старик согласно кивнул.       — Вы никогда не подпускали меня так близко, отец, — невзначай усмехнулся Макар, усаживаясь.       Старик поглядел на него, склонив голову, но заговорил Борис Кондратьич:       — Он и не тебя подпустил, мальчик.       И подхватила тихонько Савина:       — Он внушает себе, что дождался другого.       — Не дерзи и ублажи его напоследок, — с презрением сказал Борис Кондратьич. — Он для этого нас всех здесь собрал. Он хочет добиться нашей любви, во что бы то ни стало.       Старик тяжело поглядел на брата.       — Не пора ли тост? — тонко молвила Лидия. — За наших дорогих гостей?       — Обожди, — пресёк старик. — Брат прав. Он не даёт забыть нам о главном, о том, для чего мы все здесь… Меня прервал этот дерзкий мальчишка…       Макар поднял голову, поглядел весело, но вроде с вызовом, и старик вдруг ахнул:       — И он был такой! Вы же все знаете! Поглядите же… Видит Бог, впервые мне не больно от этого сходства…       И старик сделал странный жест, будто хотел взять младшего сына за подбородок, но рука бессильно упала.       — Довольно.       Поднялся Севастьян. Измождённый, тощий, он казался большим больным, чем отец.       — Прошу тебя, хватит, — говорил он отцу. — Сейчас этому не место, у тебя снова случится приступ, зачем ты изводишь себя…       — Извожу?.. — ахнул старик. — Извожу! Бог с тобой, Сеша! Я впервые счастлив и так желаю сделать счастливыми вас! Или ты вновь сомневаешься? А я всегда говорил: он вернётся! И вот, я вознаграждён за свою веру! А вы все… не вы ли меня изводили своим неверием? Не вы ли поспешили забыть его? Не вы ли первые отреклись? И сейчас… сейчас и будет явлено, кто же отступник…       — Дорого же вы цените свою семью, отец, — воскликнул Макар, изрядно раздосадованный. — В конце концов, мы пытаемся уважать вашу слабость. Говорят, в болезни многие теряют самообладание. Да, и мы не шёлковые, чего уж, но всё-таки пляшем под вашу дудку, чтоб вам было не одиноко. Мчал сюда как угорелый, боялся, что уж вас не застану, а выходит, у вас тут домашний театр. Благодарю покорно!       — Юноша горячится, но он прав, — ухмыльнулся Борис. — Помнится, на пир к Макбету явились призраки несчастных, которых он загубил. Ты для того и обрядил её в Ирино платье?       Борис указал на неё, ту, что стояла, совершенно белая, подле старика, и я заметил, что платье на ней удивительное: парчовое, богатое, расшитое жемчугом, точно подвенечное. Щёки её залились румянцем. Впрочем, побагровел сам старик. Лицо его потемнело, даже глаза налились кровью, и он ударил рукой по столу. На пол слетела тарелка, разбилась вдребезги, все вздрогнули, затихли.       Старик, кажется, был так потрясён, что не мог найти слов, но не сводил с брата гневного взгляда. Борис отвечал ему тем же. В тот миг они, столь разные, оказались чрезмерно похожи. Никто не смел вмешаться. Грудь старика вздымалась судорожно. Он был на грани нового приступа. Борис покачал головой.        — Знаешь, брат, — молвил Борис, — верно, один из всех нас диавол, и как я ни старался, им всё-таки оказался ты.       Старик закрыл глаза. Все переглянулись. Макар со звоном отставил бокал и поднялся:       — С меня довольно. Я не желаю иметь к этому никакого отношения.       — Придётся, Макар.       Старик медленно открыл глаза, оглядел всех.       — Ты можешь уйти, но ведь никуда не денешься. Не отвертишься. Мы повязаны. Все мы одной пробы — боимся, злимся, ненавидим. Кто в том виноват? Мы все. Кто ответит за низость и грязь? Каждый. Как мне нравится это! Я знаю вас такими всегда, но до сих пор питал к вам жалость и не требовал с вас слишком много, но, верно, был слишком мягок. Сегодня мы наконец-то предстанем друг перед другом с открытыми лицами! Наконец-то.       Старик засмеялся, но его смех обернулся рвущим кашлем. К нему бросился Севастьян, Лидия запричитала, все всполошились, пёс залаял.       — Ну, вот и наигрались, — Макар решительно опёрся на стул. — Лида, уймитесь! Дядя, уберите свою собаку… А вы, отец, и вправду, угомонитесь, и лягте-ка в постель, как положено больным и немощным. Не заставляйте нас думать, будто вы совершенно выжили из ума.       Старик, утирая кровь, отмахиваясь от Севастьяна, всё смеялся и восклицал:       — А ежели так! Я прозрел. Прозрел! Мне открылся мой грех, но вместе с ним — и вся ваша мерзость. Пусть я — родоначальник, но вы не сделали ничего, чтобы превозмочь наш недуг. Вы увязли в нём больше меня, и я устал вас жалеть. Невестка предлагала тост! Как же, за мою наискорейшую кончину! — он схватил тяжелый кубок. — На поминках мне выпить уже не удастся, — и он прокричал нам с Чиргиным: — Угоститесь там за меня, господа. Я настаиваю. Я настаиваю, чтобы вы были моими гостями вплоть до того, как моя последняя воля придет в исполнение в этих стенах! А пока моя воля в том, чтобы пить.       Старик осушил чашу, и отсалютовал всем нам пустым кубком:       — Кровь, за вас изливаемая.       — Ну, вот и богохульником сделался, — воскликнула Амалья.       — А чего ты хотела! — подхватил Борис Кондратьич. — Для него нет ничего святого.       — Верно, — отозвался старик и поглядел на брата устало. — Нет ничего. Ничего не осталось. Всего меня лишили.       Он вдруг осёкся и прикрыл глаза — все смолкли.       — А так поглядеть, какие вы все несчастные. Непонятные, обездоленные, заморенные. Ну, ничего! Теперь, когда вы наточили зубы и готовы опрокинуть кубки за мою кончину, я говорю вам: рано радуетесь! Безумцы. Я никуда не уйду. Я буду вечно здесь, вечно с вами, вы сами навлекли проклятье на свои головы. Это ведь вы, а не я, страдали все эти годы… Это ваши жизни исковерканы навеки, это ваши судьбы загублены!.. Я же умру довольным. Я же умру в радости, в торжестве несчастья, но я отплачу вам за вашу неблагодарность. Я отплачу вам за вашу строптивость. Вы еще пожалеете, что не первый ваш черед!.. — и тут старик закашлялся, навзрыд, брызгая кровью и трясущимися пальцами доставая платок.       Севастьян тут же рванулся к отцу, заговорил:       — Отец, ты должен лечь… — старик замахал на него рукой, но Севастьян лишь ближе наклонился к нему: — Зачем так растрачиваешь силы!.. Разве оно того стоит? Мечешь бисер…       — Молчи! — вместе с хрипом, что драл легкие в кровь, взревел старик. — Мне дышать стало легче, стоило забыть о тебе! Но вот, и ты — мой сын, пока они пили мою кровь, ты вырвал мне сердце.       Севастьян окаменел, но не отшатнулся, не смешался, лишь неотрывно вглядывался в лицо отца, а тот всё надрывался и хрипел.       — Отец, зачем же ты так… — негромко сказал Севастьян. — Зачем же ты так не жалеешь себя, отец… Я знаю, я всё знаю, только прошу, не кричи так, ведь что теперь толку… Побереги себя.       И старик унялся. Он поднял на сына взгляд и замер в ужасе, повторил с трепетом:       — Ты вырвал мне сердце.       — Ты так зря говоришь, — Севастьян склонился к нему ближе, протянул руки, а старик вывернулся, отвернулся. — Ты так ничего и не понял… — неизвестно, кто из них, отец или сын, выглядел большим мертвецом. — До сих пор ты поступал справедливо и мог позволить себе быть милосердным. Но зачем ты ожесточился? Что тебе наши грехи? Чем ты нас попрекаешь? Ты знаешь, кто лишил тебя покоя. Не стоит злиться на нас только потому, что его ты желаешь оправдать. Его это не спасёт. Он уже мёртв, он не придёт.       Старик издал возглас, короткий, гулкий, как кричит болотная птица. Он заплакал. Сын опустился перед ним на колени и сжал его руки.       — Все эти годы… мы были здесь рядом с тобой и ради тебя. Но ты не замечал. Ты ждал его. Наверное, если б ты мог, ты бы променял нас всех на него одного. Мы знаем. Но ты зря попрекаешь нас в ненависти. Нам бесконечно жаль.       Казалось, старик хотел бы отвернуться, отвести взгляд, потерянный, отчаянный, но не мог. Он смотрел на сына и внимал каждому тихому слову. А тот вдруг вскричал горько:       — Зачем только ты предал его память, поддавшись обману? Зачем поставил её подле себя?       Севастьян дрожащей рукой указал на ту, о которой никто не говорил, но думал каждый. А она стояла подле старика, прямая, бледная, безмолвная, в глазах её — страх и боль.       — Не ты один любил его, отец, — сказал Севастьян.       — Но я один его ждал.       Старик вырвал руки от сына.       — Я погубил его, но ждал его, чтобы просить прощения, а вы не ждали, поэтому и на вас вина. Вот, — он схватил белую девичью руку. — Вы должны просить о пощаде. Мы должны целовать ей руки!..       Он поднял на неё исступлённый взгляд.       — Посмотри! Ты спрашиваешь, как вышло, что мой сын, твой отец, погиб, оставленный и забытый, и не нашлось того, кто похоронил бы его достойно! Так вот, это они погубили его! Они его предали.       Она побелела мертвенно, закусила губу — так крепко старик сжал ей руку. На миг вскинула взгляд. В глазах её кипели слёзы и ужас. Но она не сказала ни слова.       Все молчали, потрясённые. Севастьян глядел на отца с невыразимой мукой. Настала невыносимая тишина. Старик откинул голову назад, кровь вышла хрипом, багряная струйка скатилась по белой бороде. Он обвёл всех усталым взором, а губы дрогнули.       — Но я, верно, виноват больше. Я ропщу. Я ваш отец, ваш брат, муж, сын, я хотел и пытался вас любить и отдавал вам всё, даже тогда, когда у меня самого всё отняли, я продолжил жить ради вас, и вот вы все рядом, и все меня попрекаете, что я был неискренен. Видит Бог, я хотел вас любить! Бог мне свидетель, — я пытался делать вам лучше. И сейчас… я так хотел разделить с вами радость. Мой сын… был мёртв и ожил, пропадал и нашёлся — в ней, в ней! Вы должны целовать ей руки… Я собрал вас всех, чтобы вы приняли её, чтобы мы вместе закололи барашка… Но я вижу ваши глаза. В вас нет веры. И если я заставлю вас поклясться здесь и сейчас, что вы примите её, я обреку вас на клятвопреступничество. Вы лишь попрекаете меня в том, что за все эти годы, пока я ждал, а вы — забыли, я не дал вам и ягнёнка… А я думал, вы поймёте меня. Я думал, вы тоже обрадуетесь.       Не в любви ли мы взращены, дети мои? Отчего же умираем в ненависти?..       Во рту у меня пересохло. Кем мне был этот человек, что душа моя вмиг осознала неведомую рассудку вину перед ним?..       — Посмотри на них, — говорил старик той, что стояла подле него, и сжимал её руку. — Посмотри на свою семью. Видишь их глаза — чёрные? Слышишь их речи — лживые? И после этого у тебя еще есть сомнения, могли ли они пойти на душегубство! Они могли, и они пошли; они хотят этого снова, они вольны, и они совершат. И так никогда и не пожалеют?.. А жалею ли я? Говорю о любви, но как ни старался, ничего не вышло, а может, они правы, и я всегда их судил, не себя? Но ведь должен кто-то повиниться! — он сжал руки на груди, глубоко вздохнул. — Кто-то должен за нас заступиться! Должен кто-то нас оправдать… Так может быть…       Он осёкся, будто какая-то мысль впервые посетила его. На высоком лбу выступил пот, седые пряди слиплись, на щеках блестели слёзы, на губах смешались кровь и вино. На миг в замутнённом взгляде прорезалась былая небесная синева.       Старик смотрел на нас долго, сказал тихо:       — Я вас всех так люблю. А вы всё не можете мне этого простить. Ну, — он обвёл нас чистым взором, — найдётся ли хоть один, кто меня ещё не предал в сердце своём?..       Мы молчали в ответ. Никто не поднял и взгляда.