Цирк

Линали, Джерри. Танец на коне Цирковая кухня – это такое почти волшебное место, где никогда не замирает жизнь и даже в самый поздний час обязательно кто-нибудь может заглянуть на огонек. Приготовить себе что-нибудь в добавок к ужину, поболтать с Джерри, попить чаю, стащить с противня свежий, пышущий жаром пирожок… Да мало ли дел можно найти на кухне? Вот и сейчас Джерри что-то увлеченно варит в небольшой кастрюльке, а Линали готовит кофе для брата. Он просто обожает кофе, но почему-то с редким упрямством соглашается пить только тот, что готовит она, неизвестным образом отличая его от «неправильного» и «чужого». Но Линали это совсем не в тягость. Даже наоборот. Девушка уже аккуратно наливает в чашку темную ароматную жидкость, когда Джерри окликает ее: — Линали, ты уже закончила? – Девушка оборачивается и кивает, Джерри улыбается. – Отлично. Перед тем, как отнести его Комуи, попробуй вот это. Повар достает из шкафчика поднос с воздушными пирожными. Они пахнут так дразняще вкусно, и крем соблазнительной шапкой белеет на вершине каждой «корзиночки»… Но Линали грустно смотрит на этот шедевр кулинарного искусства и вздыхает. Ах, если бы она не съела за ужином то сдобное печенье... Но увы. — Какие красивые. Но я не могу их попробовать. Джерри, ты же знаешь: мне нельзя много сладкого. Девушка через силу улыбается и слегка отодвигает от себя поднос. Нельзя. Сколько Линали помнит себя, это назойливое слово всегда преграждало ей путь. Растекалось на языке горечью травяного чая без сахара – «Нельзя портить фигуру!» — беззвучно звенело в тишине вагончика, когда она в одиночестве сидела у окна, в то время как другие дети весело скакали по лужам – «Нельзя простужаться!» — туго стягивало ее щиколотки эластичными бинтами – «Нельзя, нельзя повредить ноги!». Иногда девушке казалось, что бесконечные «нельзя» оплетают ее, словно колючая проволока, стесняют движения и тянут куда-то вниз, на дно. Сколько раз хотелось махнуть рукой на все запреты и – назло самой себе – докупаться в речке до жестокой простуды, объесться шоколадом на ночь, бегать по каменистому пляжу вместе с другими цирковыми детьми, падая и разбивая коленки, но… Но тогда она не сможет танцевать. Танец на коне – это совершенно потрясающее зрелище, феерия, привлекающая зрителей, верный источник дохода для цирка. И ее коронный номер. Рискованное и сложное занятие, то, чем она занимается уже много, много лет. А еще это – выматывающие тренировки, дрожащие от усталости колени, неизбежные слезы и ошибки, впивающиеся в тело ремни страховки, упругая сила лонжи*, сдергивающая ее с конской спины за миг до падения… Больно, страшно, трудно. Каждый раз, стоя во весь рост на спине скачущей лошади, пытаясь поймать ритм ее движения, Линали чувствует себя одновременно и наездницей, и канатоходцем. И это удивительное ощущение. И… в конце концов, это почти единственное, что она по-настоящему умеет делать. Ради этого она раз за разом повторяла себе, что нельзя, нельзя набирать вес, болеть, терять сноровку, что стоит отдохнуть неделю – и она позорно слетит с седла в первое же выступление. А потом целый месяц придется тренироваться в два раза больше, прежде чем уверенность движений вернется к ней. Да и брат расстроится – он всегда так волнуется, когда она падает. Линали еще раз улыбается Джерри и с сожалением повторяет: — Спасибо, но я не могу. — Беспокоишься за свою фигуру? Не волнуйся, — Джерри наклоняется к ней и заговорщицки подмигивает: – Я их специально для тебя приготовил: крем – легкий, а тесто низкокалорийное. Бери, не бойся. Можешь есть сколько захочешь и все равно останешься легкой, как перышко. Линали с удивлением смотрит на довольного повара и неуверенно берет с подноса одно пирожное. Оно пахнет ванилью, сладко и нежно, слегка крошится в пальцах и так и просится в рот. Испеченное специально для нее? — Спасибо, Джерри! Она просто не находит других слов. Но они здесь и не требуются – сияющий благодарный взгляд девушки заставляет Джерри невольно улыбаться. — Ешь на здоровье. Ло́нжа – в цирке это приспособление, страхующее артистов во время исполнения опасных трюков. Канда, Аллен, Миранда. Метание ножей Нож летит очень быстро. Его даже почти не видно – только промелькнувшая серая тень, едва слышный свист рассекаемого воздуха и… Бах! Лезвие глубоко входит в дерево, выбивая из него мелкие щепки. Черная рукоятка ножа ярко выделяется на фоне красной мишени. — Напомни мне еще раз, почему я должен это делать? – Канда стоит вплотную к мишени, прислонившись к ней лопатками и скрестив руки на груди. Метательный нож, только что вонзившийся в доски в каком-то сантиметре от его плеча, его, по-видимому, совсем не беспокоит. — Потому что я тебя попросил, — Аллен широко улыбается и берет в руки следующий нож. Слегка щурится, примеряясь к броску. Замахивается – его рука двигается плавно, как будто совершенно никуда не торопясь, но Миранда все равно не успевает уследить, как… Бах! — Неубедительно, — Канда снова не обращает ни малейшего внимания на нож, свистнувший около его другого плеча. — Ну, — Аллен в преувеличенной задумчивости наклоняет голову на бок. – Тогда, может, для того, чтобы Миранда увидела, что в этом нет ничего страшного, и поменьше волновалась? Ответное молчание кажется красноречивее всяких слов. Миранда, тихо стоящая в сторонке, заливается краской. У нее есть повод для смущения – потому что опасное, но и в чем-то почетное место перед мишенью на следующем выступлении должно принадлежать ей. Да, сейчас, на время тренировки, девушку решительно оттеснили в сторону – смотреть и привыкать – но даже со стороны хищный блеск метательных ножей все равно заставляет ее нервничать. Но сделать хоть что-то полезное для приютивших ее людей Миранде хочется больше. — П-простите, если я… Я просто… — Миранда окончательно путается в словах и умоляюще смотрит на Аллена. Она еще неуверенно чувствует себя в этом новом для нее и немного пугающем цирковом мире, ярком, пестром, совершенно непохожем на родной каменно-серый город. И Аллен здесь кажется ей чуть ли не единственным другом. — Миранда, не надо, все в порядке, — Аллен ободряюще улыбается девушке. – Это нормально, что ты боишься. Я вот в первый раз просто ужасно трусил. Да-да, не веришь – спроси у Лави, он помнит, как они меня чуть ли не пинками на сцену выгоняли. Аллен озорно подмигивает, Миранда робко улыбается ему в ответ. Потом он берет очередной нож, прокручивает его в ладони и добавляет: — И потом, мне все равно нужно потренироваться, а Канда… Ему тоже полезно иногда постоять у мишени. Может, хоть немного собьет спесь. Последние слова Аллен произносит вполголоса, бросая выразительный взгляд в сторону мишени. Канда демонстративно кривится. — Что ты там бормочешь себе под нос, недомерок? Бах! Нож входит в мишень около его виска, но Канда даже не вздрагивает. — У тебя проблемы со слухом? Забыл с утра помыть уши? – Аллен вызывающе усмехается. В его руках уже блестит последний нож. — Вечные проблемы с гигиеной – это по твоей части, — Канда слегка щурится и припечатывает: — Только ты у нас чистишь зубы на ночь, чтобы уже через час, проголодавшись, бежать на кухню и клянчить у Джерри второй ужин. Проглот несчастный. Аллен фыркает и наставительно замечает: — А вот зависть – плохое чувство. Если ты помешался на своей собе и уже не можешь есть ничего, кроме этой грязно-серой лапши, то это твои проблемы. — Она не «грязная», идиот! Знаешь, роль клоуна тебе больше подходила: тогда твоя тупость казалась хотя бы забавной. — Ну, кто бы говорил о тупости!.. Миранда переводит взгляд с одного на другого. Ей кажется, что здесь происходит какая-то странная дуэль. Яростная, азартная, страстная – и, наверное, опасная, если учесть, что у одного из «дуэлянтов» в руках настоящее оружие – но почему-то ей совсем не страшно. И немножко смешно – они сейчас так похожи друг на друга. Девушка в растерянности комкает подол платья – уже не вспоминая о вечернем выступлении, не заботясь о том, что бархатная ткань помнется. То, что Аллен и Канда просто не могут мирно сосуществовать на расстоянии меньше, чем в несколько километров, Миранде уже было известно: об этом ей говорили буквально все в цирке. А вот почему они, вместо того, чтобы держаться друг от друга подальше, с удивительным упорством продолжают работать вместе... Она не понимала. И внятно объяснить ей это чудо никто отчего-то не мог. Но… В конце концов, разве то, как спокойно Канда стоит у мишени, словно не замечая вонзающихся в дерево ножей совсем рядом с его телом, не говорит, насколько он доверяет Аллену? Сама Миранда вовсе не уверена, что сможет держаться хоть вполовину так же хладнокровно. — …Заканчивай клоунаду, мелкий, не на арене. Или ты ждешь аплодисментов? — Как скажешь, — Аллен пожимает плечами и поудобнее перехватывает рукоятку ножа. Миранда невольно задерживает дыхание – а что, если он все-таки обиделся на слова Канды и сейчас… Бах! Последний нож со стуком входит в мишень, едва не пригвоздив к ней собранный в высокий хвост волосы Канды – и Аллен подозрительно невинно улыбается в ответ на сердитый взгляд Юу. — Извини, немножко не рассчитал, — в голосе Аллена раскаяние примерного ученика, которого учитель застукал за подделыванием оценок в школьном журнале. Но его предельно честному взгляду не верит даже Миранда. Канда раздраженно фыркает. Он отходит от мишени, останавливается на расстоянии вытянутой руки от Уолкера и внушительно заявляет: — Еще раз замахнешься на мои волосы – убью. Аллен прикусывает губу, пряча улыбку, и мирно соглашается: — Хорошо, тогда в следующий раз я буду кидать без замаха. Или просто как-нибудь загляну к тебе в комнату среди ночи с ножницами… Такую усмешку, которая появилась на лице Канды, должно быть, часто видят потерпевшие крушение моряки или незадачливые ныряльщики – и к ней обычно прилагается острый плавник и три ряда зубов. — Ну рискни. Лави, Аллен. Огонь Свечи, свечи, свечи… Их здесь, наверное, около сотни – тающий воск, трепещущее пламя, полупрозрачный дым, наполняющий комнату и исчезающий в предусмотрительно открытом окне. Их теплый золотистый свет превращает небольшую комнатку в таинственное жилище мага. Или в восточный храм. Конечно, Аллен никогда не был ни в одном из этих мест, и очень может быть, что подобное сходство существует только в его воображении, но какая разница? Это просто красиво. И все же, свечи не могут до конца разогнать темноту: под потолком царят густые сумерки, и по стенам тоже проскальзывают серые тени, словно убегая от дрожащих язычков огня. Как Лави может читать при таком скудном освещении, Аллен даже не пытается понять. В конце концов, у Лави свои отношения с книгами. И с огнем тоже – только ему может придти в голову зажигать в деревянном вагончике такое безумное количество свечей. Аллен бы на это не решился: ему хорошо известно, как часто подобная беспечность приводит к разным неприятным вещам, вроде пожара. Но в присутствии Лави огонь всегда ведет себя на удивление прилично, даже если это не его любимые фейерверки или факелы, а всего лишь свечи. Аллен расслабленно опирается спиной на спину Лави и откидывает голову ему на плечо. Прикрывает глаза. — Эй, Аллен, ты там что, уже заснуть собрался? – Громкий чуть удивленный голос прямо над ухом. Уолкер чувствует легкое прикосновение к волосам, теплые пальцы, мимолетно погладившие его по виску и замершие на щеке, и довольно вздыхает, не открывая глаз. — Ага. Но ты читай, читай, не отвлекайся. Теплые руки, теплая спина, теплая улыбка – наверно, улыбка, но Аллену лень открывать глаза, чтобы убедиться. Лави – он весь такой: теплый, светлый, яркий, такой же, как и его номера. «Огненное шоу, только у нас, спешите видеть!». Горящие факелы, фейерверк, огненное колесо – и поэтому на его руках, на подушечках пальцев шершавые следы от старых ожогов, которые Уолкер сейчас так отчетливо чувствует. Лави хмыкает и дразняще щекочет Аллена под подбородком. — Можно подумать, это легко делать с таким грузом на плече… Слушай, если ты не хочешь идти к себе, то может хотя бы переберешься на кровать? Или, — в голосе появляется отчетливая насмешливая интонация, – тебя отнести туда на руках? Аллен слегка поворачивает голову, подставляя шею под шутливую ласку. Открывать глаза ему по-прежнему не хочется. — Я не хочу к себе. И нести меня никуда не надо… Твое плечо меня вполне устраивает. Еще бы не устраивало: тепло, уютно, надежно. Надежнее, чем в собственной комнате. …Наверное, это можно назвать притяжением противоположностей? Красное и белое, лето и зима, огонь и снег... Или пепел. Аллен закусывает губу изнутри – во рту появляется едва уловимый металлический привкус. Нет уж, на этот раз лучше все-таки обойтись без пепла. Слишком неприятная ассоциация. — Опять кошмары, да? – Это не сочувствие, не жалость, просто вопрос. И, наверное, именно поэтому Аллен, помедлив, отвечает правду. — Да. Больше Лави ни о чем не спрашивает. Комнату наполняет тишина, но сон, как назло, успел куда-то подеваться. Аллен как можно незаметнее вздыхает. Он никому не рассказывал о своих кошмарах… Ну, почти никому. Но с Лави удивительно просто говорить о таких вещах – он умеет слушать. А еще он отлично умеет хранить чужие тайны. Да и свои тоже. По крайней мере, за несколько лет знакомства, Аллен так и не узнал практически ничего о его прошлом, семье, доме… Были ли они вообще? Куда исчезли? Но Аллен тоже кое-что неплохо умеет: например, не спрашивать о том, что может оказаться неприятно вспоминать. Достаточно того, что можно вот так просто посидеть рядом – и даже нахально задремать на его плече, зная, что не прогонит. Разрешит остаться до утра, поделится кроватью и одеялом, расскажет какую-нибудь забавную байку. А все кошмары мира могут идти к черту! Клауд. Укрощение зверей Зверинец цирка – это отдельный шатер, скромный и несколько потрепанный. Заплаток на нем в два раза больше, чем на всех остальных вместе взятых. Не такой большой, как главный, он стоит немного в стороне, пугая любопытных прохожих резкими криками, рычанием и писком, доносящимися из-за пестрой ткани. Это не место для посторонних. Но вряд ли кто-нибудь осмелился бы назвать посторонней Клауд Найн или заступить ей дорогу… Таких дураков в цирке не было. Клауд привычно откидывает полог шатра и медленно проходит мимо стоящих в ряд клеток. Поднявшийся оглушительный галдеж ее нисколько не смущает: звери нервничают, это нормально после очередного переезда, когда вокруг столько незнакомых запахов и раздражающая людская суета. Животные не любят резких перемен. И Клауд их в этом отлично понимает. Она тоже не любит вспоминать об одной из самых неожиданных перемен в своей жизни. Однажды посмотреть в зеркало и не узнать себя – это жутко. Да, пускай это было ожидаемо, да, бинты на лице, которые она носила долгие две недели, уже подсказывали, что ничего хорошего она там не увидит… Но все равно, это оказалось страшно. Даже если она никогда не придавала особенного значения своей внешности. Шрамы, тогда еще свежие, ярко-алые, превращали лицо в странную, гротескную маску. Хмуриться было больно, улыбаться – хотя этого ей как раз совсем не хотелось – тоже. И испуганное сочувствие окружающих, изрядно приправленное не произносящимся вслух, но явственно читающимся по глазам: «Хорошо, что со мной ничего подобного не случилось» ничуть не добавляло спокойствия. Это раздражало. До безумия. Кажется, именно тогда она поняла, насколько проще ей находить общий язык с животными. Им, по крайней мере, было все равно, как выглядит ее лицо. Клауд останавливается около последней клетки. Она стоит дальше всех от входа и это не случайно. Потому что молодая черная пантера, с размеренностью маятника расхаживающая вдоль клетки, пожалуй, самый опасный хищник в зверинце. Огромная кошка недовольно косится на неожиданного посетителя, но не останавливается. Три шага от одной стены до другой, резкий разворот – и три шага в обратную сторону. Новый разворот и все сначала. Только черный хвост мечется и стучит о металлические прутья. Протягивать руку сквозь решетку к нервничающему зверю – верх глупости. Клауд первая бы прогнала взашей из зверинца того несчастного, который попробовал бы это сделать. Если бы он, конечно, каким-то чудом остался в живых. Но сама укротительница могла позволить себе немного риска. — Тише, Тьма. Твердый, ровный, успокаивающий тон – главное оружие дрессировщика. Намного более важное, чем хлыст. Пантера замирает около решетки. Принюхивается, слегка показывает клыки, но не спешит вцепиться в протянутую руку. Знакомый запах, знакомый голос удерживают кошку от опрометчивых поступков. И когда женские пальцы уверенно зарываются в густой мех, Тьма не двигается с места. Только настороженно водит хвостом и щурится. Внимательно наблюдая за ее реакцией, Клауд кладет руку на загривок хищницы, ощущая под ладонью жесткую кожу ошейника, и отмечает про себя, что сегодня пантера настроена достаточно миролюбиво. Пожалуй, ее даже можно будет выпустить на арену во время вечернего представления. С животными, действительно, намного проще, чем с людьми – потому что с последними не всегда помогают ни уверенный тон, ни даже хлыст. Но как-то ладить с окружающими все равно приходится. А ведь есть еще и личная жизнь – о которой лучше вообще не вспоминать, чтобы не портить себе настроения. Клауд убирает руку с загривка притихшей пантеры и отходит от клетки. Она уже выяснила все, что хотела, можно уходить. …Хотя был один мужчина. Которого совершенно не трогало ни ее обезображенное шрамами лицо, ни тяжелый характер, ни длинный хлыст за поясом – с потрясающим упорством он продолжал навязывать ей свою компанию, восхищался фигурой, отвешивал более чем смелые комплименты. И хотя Клауд совершенно не собиралась падать в объятия этого бесполезного бабника, но подобное внимание было приятно. Возможно, даже более приятно, чем она была готова себе признаться. И невольно вселяло надежду, что когда-нибудь, возможно, в ее жизни все наладится. Комуи. Фокусы Спать за письменным столом неудобно только первые несколько месяцев. А потом тело само начинает находить подходящую позу, да и накопившиеся за это время документы превращаются в довольно мягкую «подушку»… Кто-кто, а Комуи может говорить об этом со всей уверенностью – потому что его рабочий стол уже давно стал по совместительству еще и спальным местом. Но действительно, иногда просто необходимо немного вздремнуть, не отрываясь от дел. Дел, которых так много, и которые совершенно не с кем разделить. Фокуснику всегда очень трудно найти подходящего ассистента – расторопного, сообразительного, умеющего не лезть под руку и, на всякий случай, вовремя прятаться под стол от неожиданного взрыва. Потому что фокусы, которые Комуи иногда изобретает в порыве вдохновения (то есть, после большой чашки крепкого кофе), с применением самых передовых технологий, иногда оказываются несколько… взрывоопасными. Комуи невольно бросает взгляд на обугленный край стола – память о последнем, немного не удавшемся эксперименте – и подгребает себе под голову еще одну стопку бумаг. А долгожданная дрема почему-то все никак не приходит… Может быть, если бы взрывами дело и ограничивалось, какого-нибудь безрассудного смельчака и удалось бы найти. Однако то, что приходило Комуи в голову во время особенно гениальных озарений (не меньше трех чашек кофе натощак), просто не влезало ни в какие ворота. Постоянно сходящие с ума роботы, зелья с непредсказуемым эффектом, кабина для исчезновений, шагнув в которую, можно было не провалиться сквозь сцену, как в обычных, уважающих себя кабинах, а неожиданно оказаться под куполом цирка из-за чересчур мощной пружины… Все это отпугивало потенциальных помощников не хуже, чем чеснок – вирусы гриппа. Достаточно было только вспомнить, как после одного, особенно выдающегося случая, всему цирку пришлось срочно уезжать из города, спасаясь от озверевших – в буквально смысле – местных жителей. Вспоминая эту историю, Комуи глубже зарывается в гору бумаг и тяжело вздыхает. Тогда его «в воспитательных целях» лишили кофе почти на целый месяц… Впрочем, не в кофе счастье. И даже не в безумных экспериментах – Бог с ними, с неисправными роботами, с тем механическим кроликом, который так хорошо спрятался в шляпе, что его до сих пор не смогли найти, и даже с эликсиром невидимости, выпив который уже точно никогда ничего не увидишь… Сейчас в цирке есть несколько новых, более важных проблем, над которыми просто необходимо срочно подумать. Что Лави опять нужна какая-то редкая книга. Что Аллена мучают странные кошмары, и из-за этого он почти каждый вечер отсиживается у Лави. Что Канда, раздражительный как никогда, переругался со всеми в труппе и не может ни с кем сработаться – и Комуи мучают смутные подозрения, что это как-то связано с бессонницей Аллена. А Линали… беспокоится за них всех – и поэтому тоже плохо спит по ночам. Комуи выпрямляется на стуле, тянется к кружке с остатками кофе и устало трет глаза. Что ж, если заснуть все рано не получается... Нужно что-то решать со всем этим. А новый Комурин подождет. Все равно самый главный и самый удачный его фокус – это вовсе не роботы и зелья. Это то, что из группы самых разных людей, недоверчивых, неуживчивых и скрытных получилось создать почти… семью. И Комуи сделает все, чтобы ее сохранить. Канда, Лави. Канат Даже задолго до начала представления на арене всегда находится множество дел. Расставлять реквизит, ровнять песок… Или, например, натягивать канат – не слишком туго, так, чтобы он чуть-чуть провисал, иначе канатоходец просто не сможет на нем развернуться. Причем, предпоследнее занятие кажется Лави намного предпочтительнее – по крайней мере, здесь не нужно работать граблями и метлой. Но любое дело может показаться пыткой – в зависимости от того, в какой компании придется его выполнять. Лави вздыхает и начинает возиться с креплениями каната, стараясь не думать о том, что Комуи, должно быть, так пошутил. Ну зачем было поручать Канде помочь ему с подготовкой арены? Да еще и красноречиво вручать Юу метлу. Лави косится вниз, на машущего метлой недобровольного помощника и окончательно решает, что бы лучше справился со всем этим в одиночку – да, глотать песок было бы не слишком приятно, но зато не пришлось бы опасаться, что тебя в нем же и закопают за любое неосторожное слово. За последние полчаса Лави уже три раза едва успел увернуться от удара метлы за то, что назвал Канду по имени – и поэтому теперь на какое-то время предпочитает замолчать. В четвертый раз ему вполне может не повезти, а получить по зубам довольно тяжелым дубовым древком не хочется совершенно. Лави проверяет, насколько крепко держится канат, продолжая размышлять над сложившейся ситуацией. Вообще, общение с Юу как раз напоминает хождение по этому канату: шаг влево, шаг вправо – и грохнешься так, что костей не соберешь. А дойти до взаимопонимания трудно, «канат» длинный и не слишком широкий. Хотя вот Линали, например, проходит это препятствие играючи. По крайней мере, Лави ни разу не слышал, чтобы Канда ругался с девушкой. А Аллен, наоборот, демонстративно обрубает канат у самого края и шагает в пропасть – но, кажется, их обоих вполне устраивает такое общение. Сам же Лави… Ему бы хотелось пройти этот путь, но он не слишком обольщается по поводу своей способности держать равновесие. Хотя… — Тупой кролик, ты там что, заснул? Долго еще собираешься возиться? Слезай, бери грабли и помогай! Это совсем не повод для того, чтобы отступить, не так ли? Лави слегка усмехается и в последний раз проверяет крепление каната. — Уже иду, Юу! Теперь главное – увернуться от метлы… Аллен, Канда. Жонглирование Жонгляж – далеко не самое трудное из цирковых искусств. Пожалуй, это даже одна из его основ, то, чему новичков обучают в первую очередь. Для этого не нужно какого-то особенного таланта, только ловкость рук, уверенность движений и много, много тренировок. А жонглировать можно чем угодно. Аллен осторожно сжимает в ладони стеклянный шар. Прохладная поверхность приятно холодит кожу. Шар довольно тяжелый, он удобно ложится в руку, а в прозрачной глубине мелькают светлые блики, отражая свет лампы. Должно быть, на ярко освещенной арене он вспыхнет золотистым огнем – и это будет потрясающе красиво. — Нужно будет поблагодарить Комуи за новый реквизит, — Аллен легко подбрасывает шар в ладони, любуясь мерцающими искрами. – А он немного тяжелее, чем обычные… Конечно, это не проблема, если жонглер обладает должной сноровкой – а Аллен, после многолетних упражнений, мог бы жонглировать даже гирями. Гораздо важнее, чтобы шары были одинаковыми. Или хотя бы не слишком отличались друг от друга по размеру и весу: со временем приноровиться можно и к совершенно разным предметам, но зачем создавать себе дополнительные трудности? Аллен осторожно кладет шар обратно в коробку с ватой и берет следующий. Он похож, очень похож на своего собрата, и весит примерно столько же, но внутри вместо светлых искр как будто клубится серая дымка. И это немного странно. Неужели бракованный? Аллен даже видит на поверхности стекла собственное отражение – расплывающееся, темное. И чем-то неуловимо неправильное. Наверное, стоит убрать этот шар подальше, оставшихся шести вполне хватит для выступления, но кто поручится, что среди остальных не окажется чего-то подобного? В конце концов, это просто его фантазии. Аллен закусывает губу изнутри и подкидывает шар – отражение скользит по гладкому боку и словно усмехается… Дверь внезапно распахивается, с оглушительным треском впечатываясь в стену. Аллен невольно оборачивается на шум, его рука вздрагивает… Со смешанными чувствами глядя на пол, усыпанный мелкими осколками, Аллен на мгновение даже забывает о том, кто так бесцеремонно решил заглянул к нему в гости. Но некоторых людей невозможно долго игнорировать. — Где он? – Канда окидывает комнату быстрым взглядом и почти рычит. Аллен отвлекается от созерцания останков угробленного реквизита и возмущенно вскидывается: — Канда, какого черта ты врываешься ко мне как к себе домой?! Собственная досадная оплошность сердит его не меньше, чем наглое вторжение: это же просто стыдно, он уже давным-давно ничего не ронял, и мог жонглировать пятью шарами даже с закрытыми глазами… Заданный вопрос Аллен демонстративно пропускает мимо ушей. Канда, в свою очередь, никак не реагирует на возмущение Уолкера и цедит сквозь зубы: — Я спрашиваю, где он? Второй раз это звучит намного выразительнее. А в сочетании с угрожающе стиснутой в руках метлой, которую Аллен замечает только сейчас, окончательно раздразнивает любопытство Уолкера. Это за кем же Канда гоняется с метлой? — Кто, он? – Аллен невольно оглядывается вокруг, но не замечает ничего, что могло так срочно понадобиться Канде, что заставило ломиться в чужую дверь. С метлой. Честно говоря, Аллен вообще не замечает ничего интересного – за исключением припрятанного на столе среди всякого хлама огромного бутерброда. Но ведь вряд ли Канда решил изменить своей любимой лапше и покуситься на оставшийся с обеда бутерброд? Да и при чем здесь тогда метла? Канда еще раз внимательнее осматривает небольшую комнату, морщится: — Черт. И исчезает за дверью, от души захлопнув ее за собой. Аллен немного растерянно смотрит ему вслед. — Вот и поговорили, — Уолкер чешет в затылке и усмехается. — И зачем ему метла, интересно… Впрочем, Аллену самому сейчас не помешала бы метла – убрать с пола остатки погибшего шара. Мелкие осколки на полу – блестящие, светлые и выглядят совершенно невинно. Сметая их в совок, Аллен очень старается не думать о странно искаженном отражении и о собственных глупых опасениях. И о том, что возможно, в кои-то веки, Канда заглянул к нему очень вовремя. Хевласка, Линали. Предсказание будущего Останавливаясь в очередном городе, первым делом циркачи всегда обустраивают место для «лагеря». Разгружают телеги, расцепляют вагончики, расставляют шатры – и, кстати сказать, их расположение и внешний вид могут многое рассказать знающему человеку. О том, где живет укротитель, а где — фокусник, об отношениях в труппе, о том, кого ценят больше всего… Этот простой белый вагончик всегда стоит в самом центре. И хотя Линали уже не раз и не два приходила сюда – по делу, с просьбами или просто так – сейчас она долго стоит у двери, взявшись за ручку и в нерешительности кусая губы. Войти оказывается неожиданно трудно. Но других вариантов нет, если она действительно хочет спросить совета: Хевласка почти никогда не выходит из своего вагончика. Это к ней приходят все. Потому что Хевласка – ясновидящая. И, пожалуй, самая лучшая. Она слепа. И при этом она видит мир четче, чем кто бы то ни было, видит не только то, что происходит или произошло – но и то, что еще только может произойти. В этом нет никакого противоречия, потому что… К Хевласке не применимы обычные человеческие мерки: она слишком другая. Те, кто видит ее в первый раз, всегда чувствуют себя неуютно, хотя зачастую не могут сами себе объяснить, почему. В ее внешности нет ничего пугающего: длинные, до талии, белые волосы – не седые, как у Аллена, а почти бесцветные – светлая кожа, бледно-розовые губы, правильные черты лица. Но неподвижный взгляд серых глаз заставляет людей смущенно отводить глаза. Как будто они подсознательно чувствуют, что слепая женщина на самом деле видит их насквозь. Линали глубоко вдыхает и решительно нажимает на ручку – все равно ее наверняка уже ждут, так если ли смысл медлить дальше? Дверь отрывается легко и бесшумно. — Здравствуй, Линали, – Хевласка улыбается и приветливо кивает девушке. – Проходи, не стой на пороге. Хочешь чаю? Она стоит около окна и поливает из кувшина какой-то ярко-желтый цветок в горшке. Рядом, на столе стоит тарелка с печеньем и две кружки с дымящимся чаем. Линали слабо улыбается: действительно, Хевласка ее ждала. И даже чай приготовила. Хотя Хевласка всегда готовит сама, в своем вагончике она чувствует себя свободно, потому что знает здесь каждый сантиметр, и ей не нужно ни зрение, ни дар предсказательницы, чтобы безошибочно отыскать все, что угодно. Чай сильно и терпко пахнет травами, Линали невольно сглатывает слюну. — Нет, спасибо. Я… не хочу. — Ну, как знаешь, — Хевласка ставит опустевший кувшин на подоконник и поворачивается к Линали. – Но все равно садись. Так нам будет проще разговаривать. Девушка послушно садится за стол, складывает руки на коленях. Она впервые настолько волнуется перед тем как задать вопрос – и, может быть, потому, что впервые пришла сюда, чтобы спросить не о себе. — Тебе обязательно нужна новая обувь, — Хевласка садится напротив Линали и слегка наклоняет голову, словно прислушиваясь к чему-то. – К следующему выступлению. Твои сапоги больше не годятся, в них ты подвернешь ногу и упадешь с лошади. Позаботься об этом, ладно? Линали бросает короткий взгляд на свою обувь и согласно кивает: — Я скажу брату. Ее ничуть не удивляет неожиданное предсказание. Она давно привыкла к тому, что Хевласка действительно знает, что может случиться с ней, с братом, со всеми в цирке… Поэтому она и пришла к ней. — Я хочу спросить, — Линали опускает глаза и рассматривает свои колени. – Про Аллена. Я… То есть, он… Она запинается и беспомощно замолкает, не уверенная как лучше облечь в слова смутное беспокойство. Опускает голову. Там, за дверью ведь все казалось намного проще. Хевласка никогда не ставит ограничений, вроде того, о чем можно спрашивать, а о чем нет, и не составляет расписания, когда именно можно приходить к ней с вопросами. Каждый может заглянуть сюда в любое время, она всех встречает одинаково дружелюбно. Но существует всего одно неписаное правило – за своим будущим каждый приходит сам. До этого момента Линали даже не думала о том, чтобы нарушить его. И сейчас тоже бы не стала, если бы не… Просто она знает: Аллен не придет. Не станет обращаться за помощью до тех пор, пока не станет слишком поздно. Ласковое прикосновение к щеке заставляет Линали поднять голову. — Извини, но я не могу ничего ответить, — Хевласка легко гладит девушку по щеке и грустно улыбается. – Я не вижу, что происходит с Алленом, слишком много тени. И потом, он сам не хочет ничего знать... это тоже мешает. — Совсем ничего? – Линали растерянно смотрит на предсказательницу. – Жаль. Она тихо вздыхает. Такого следовало ожидать, правила возникают не на пустом месте – но все же она надеялась. Хеваласка на мгновение хмурится, а потом накрывает ладонью руку девушки. — Все будет хорошо. Это уже совсем не похоже на предсказание. В голосе Хевласки нет той отрешенной уверенности, к которой привыкла Линали, но зато в нем есть надежда. Утешение. Линали слегка сжимает в ответ ладонь предсказательницы и снова улыбается. На этот раз – немного светлее. — Я буду в это верить. Тидолл. Афиша Краска ложится на бумагу ровными мазками. Просто замечательно ложится, и, откровенно говоря, Тидолл приятно удивлен ее покладистостью. Он не ожидал, что в местной лавке, маленькой и пыльной, можно найти по-настоящему хорошие краски. Особенно, когда престарелый продавец начал испуганно креститься от одного их названия. Поццуола, охра, умбра, кобальт. Тидолл готов согласиться, что для непросвещенного человека такие слова, должно быть, звучат почти как черномагическое заклинание, или имена кровожадных языческих богов. Но на самом деле – это просто названия красок. Красной, желтой, зеленой и синей. Хотя почему «просто»? Еще до того, как присоединиться к цирку, Тидолл много путешествовал и многое видел. Например, он встречал людей, которые свято верили в мистическую силу разноцветных красок, в то, что нарисованный двойник со временем отбирает жизнь у своего хозяина. Что картины оживают по ночам. Или, что нарисовать человека – значит, украсть часть его души. Конечно, сам Тидолл не может принимать все это всерьез: он художник и слишком много знает о технической стороне живописи, чтобы для него в ней оставалось место каким-то зловещим чудесам. Но он прожил достаточно долго, чтобы понимать: некоторые вещи способны существовать независимо от чьей-либо веры. И на его картинах уже очень давно не появляются люди. Тидолл слегка макает кисть в баночку с пометкой «жженая кость» и отточенным движением наносит на полотно первый штрих. Пожалуй, черная пантера на первом плане будет неплохим выбором для цирковой афиши — в конце концов, значительная часть зрителей приходит сюда именно затем, чтобы увидеть потрясающую питомицу госпожи Клауд. …Но, возможно, Тидолл не рисует их только потому, что на каждом портрете его рука независимо от разума всегда пытается рисовать одно и то же женское лицо. И он ничего не может с собой поделать. Когда случившееся невозможно ни изменить, ни исправить, остается только вспоминать... А смерть – это как раз то, на что человеческие вера или неверие совершенно не влияют. Аллен, Лави, Канда. Пассировка* Холодно. Капли воды стекают по рукам, мокрая одежда липнет к телу. Волосы тоже совершенно мокрые и малейшего порыва ветра хватает, чтобы… Аллен обхватывает себя руками, пытаясь хоть немного унять дрожь. Ему так холодно, что не спасает даже накинутое на плечи шерстяное одеяло – ветер как-то исхитряется забираться под него. А едва взошедшее солнце еще почти не греет. Но не Аллен же выбрал такое неудачное время и место, так почему замерзать до смерти приходится именно ему? «Как же здесь хо-лод-но...» Ему кажется, что он не проговаривает мысленно это слово, а словно пропускает через все тело. Оно стынет где-то в груди, противным ознобом пробегает по сине, заставляет сильнее стискивать зубы – иначе они начинают выбивать какой-то затейливый ритм. И остается в онемевших пальцах. Да, март – совсем не подходящее время года для купания в первом попавшемся пруду. Но разве у него был выбор? — Аллен? Ты точно нормально себя чувствуешь? – Лави садится рядом и кладет руку ему на плечо. Улыбается немного тревожно. – А то я могу притащить еще чье-нибудь одеяло, мне не трудно. У Канды, вон, как раз дверь не заперта... Аллен молча качает головой, пропуская мимо ушей большую часть фразы. Ему почему-то трудно сосредоточиться: мысли путаются. Такое ощущение, как будто какая-то часть его осталась там, в ледяной воде. Или часть глубинного холода – в нем? Это кажется странным, но, с другой стороны, как еще можно себя чувствовать, проснувшись после ставшего почти привычным кошмара по шею в холодной воде? Заснуть в кровати – проснуться в озере. Неудивительно, что он едва не утонул от неожиданности, нахлебался воды и промерз до костей. Хотя, если бы Лави не помог выбраться, может, и утонул бы… И, что самое грустное, Аллен даже не представляет, какая нелегкая принесла его рано утром на берег и едва не заставила утопиться. Он никогда раньше не страдал лунатизмом. Аллен шмыгает носом, с вялой тревогой прислушиваясь к своим ощущениям: кажется, простуда ему обеспечена. И равнодушно отвечает: — Не надо ничего. Я в порядке. На самом деле, он совершенно не чувствует себя «в порядке», но просто не знает, что еще можно сказать. Мысли текут вяло и сонно, и сознание словно покрывается ледяной корочкой. Застывает. Аллен неожиданно ловит себя на мысли, что не может вспомнить, когда Лави успел сбегать за одеялом, и как долго они вообще сидят на берегу — может, пару минут, а может, уже целый час... Хотя какая разница? Холод пронизывает все тело, и чувства как будто замерзают вместе с ним. Но это почему-то совсем не тревожит… Хлоп! От неожиданно сильной пощечины у Аллена дергается голова. Он давится вздохом, машинально хватаясь за горящую щеку, и ошеломленно вскидывает взгляд на непонятно как оказавшегося прямо перед ним Канду. Резкая вспышка боли мгновенно стирает сонное оцепенение, и Уолкер теряется от неожиданно нахлынувшего острого ощущения реальности. Ноет щека. Одеяло на плечах тяжелое и колется. И голова кружится, как после сильного удара чем-то тяжелым по затылку или слишком долгой бессонницы. А главное, Канда – самый настоящий, слегка растрепанный со сна и чем-то страшно недовольный – стоит на расстоянии шага, сверля его раздраженным взглядом. ...Где-то на самой грани слышимости ему мерещится тихий звон — это лед, сковавший его изнутри, разбивается на мелкие осколки. — Приди в себя, недомерок! – Канда зло цедит слова сквозь зубы, и Аллену почему-то кажется, что он опасается сорваться на крик. – Болван. Идиот. Безголовый кретин. Бесят твои постоянные выкрутасы! Уолкер оторопело моргает, на секунду лишившись дара речи от такого напора, но почти сразу же спохватывается. Да какого черта..? В груди стремительно закипает возмущение: этот умственно отсталый отморозок только что врезал ему. Врезал – и еще предъявляет какие-то претензии? — Что ты сказал?! Аллен не успевает осознать, когда он вскочил на ноги – ему слишком хочется поскорее отплатить любезностью за любезность и навалять Канде от всей души. А тот встречает его яростный взгляд и приглашающе усмехается. Но начать драку у них не получается: Лави почти сразу крепко хватает Аллена за плечи и, прижав к себе, оттаскивает назад. — Эй, полегче! Аллен, успокойся... Ну, или хотя бы меня не пинай, я-то тебе ничего не говорил? Черт, все-таки вы совсем не можете нормально разговаривать, — но Аллену кажется, что вздыхает Лави как будто даже с облегчением. — Юу, ты как-то слишком круто, Аллен просто… К удивлению Уолкера, Канда, услышав свое имя, почему-то не вскидывается, а продолжает смотреть ему в глаза с каким-то странным удовлетворением. Перебивает: — Он просто идиот. А это не лечится. — Это ты сейчас о себе сказал? – язвительно влезает Аллен и дергается. – Лави, да пусти меня! Я не буду убивать этого придурка прямо сейчас, обещаю! Отложу такую радость до завтрака. — Руки коротки, недомерок, — Канда по-прежнему не двигается с места и продолжает ухмыляться. Желание дать ему по морде значительно возрастает. — А это мы еще посмотрим. …Только через несколько минут, когда его в четыре руки затаскивают в шатер медиков, до него, наконец, доходит – и Аллен не знает, продолжать злиться ему или благодарить. Он не привык получать помощь, и даже не собирался никому жаловаться. Не собирался рассказывать о своих проблемах — как бы это ни было страшно, Аллен привык со всем справляться самостоятельно. В конце концов, у него всегда замечательно получалось делать вид, что все в порядке, и он занимался бы этим и дальше, но… Наверное, вместо тщательной «прорисовки» собственной маски стоило повнимательнее присмотреться к окружающим. И понять, что в его объяснениях и просьбах здесь уже давно никто не нуждается. Когда каждый вечер выходишь вместе с кем-то на арену, вверяя в чужие руки свою жизнь и здоровье, вы невольно учитесь понимать друг друга без слов. Пассировка (от франц. passer — передавать, переправлять, переходить) – в партерной акробатике и гимнастике — оказание помощи исполнителю (в нужный момент подбросить его, подхватить, поддержать и т. п.).