Не навреди

       За закрытыми дверями оставлены телефоны, обыкновенно перезванивающиеся, как беспокойные птицы, оповещениями. Без них не то что думать, дышать легче. Ангела Циглер проглатывает вечерний разряженный воздух с той алчностью, что недолго и подавиться. Она силится вспомнить, когда в последний раз чувствовала себя настолько спокойно — невостребованно, — и навскидку называет первый курс в Цюрихском университете, когда ее имя еще не ходило по устам, но близилось к тому. Когда диким виделось бежать прочь в небрежно наброшенном на плечи пальто, увиливать от медных кругов фонарного света, от самого сизого рассвета, пока его первый луч не замахнулся для хлесткого удара. Сегодня — по-другому.        Лозы с колючими на вид, остроконечными бутонами сжимают душные объятья вокруг забора, просачиваются в каждую трещину, закручивают один стебель вокруг другого, как пара изголодавшихся змей на Кадуцее. Из-за них ксенон фар доносится редко, а освещения участка хватает ровно на то, чтобы разглядеть террасу изнутри и не позволить того же посторонним. Дом О’Доран что крепость: крытые балконы по периметру как смотровые вышки, металлические ставни на окнах — защита. Потому коротать время здесь особенно приятно.        Конечно, Ангеле удавалось — потому что навряд ли самому доверенному Рейесу случалось вступать во владения генетика — бывать в этом доме прежде. Более того, ей удалось заиметь свою полноправную кружку на чужой территории — это ли не признание? Однако как долго О’Доран будет терпеть присутствие посторонней остается загадкой. Каждый раз, что она отворачивается или резко взмахивает рукой, Ангела жмурится в тягостном ожидании. По ее меркам пора идти, невежливо остаться, но ее не гонят. Так почему не воспользоваться положением?        Рядом мерно вздымается и опускается на выдохе чужая грудь. На складках черной рубашки Мойры, как в желобах, глубокой синью скапливается небесное отражение. Негаданно, как цикады, на него налетели низкие бледные облака, и теперь не различить ни одной звезды, когда те должны блистать одна ярче другой. Иссиня-черный кусочек неба проглядывается лишь в скромном кружке, прорезаемом лунным лучами, как сквозь проделанную в покрывале дыру. В самом деле, луна — бедокурка. Она будит воспоминания — как легко расправляются ножницы с тканью, — вручает их в сияющей обертке своего тусклого свечения — как мама чинит костюм призрака, — а потом, ради звенящего смеха своих подопечных-звезд, сдирает ее — как надрывается голос тети, клеймя повторенную шутку неподобающим поведением. Говоря, что если сходило с рук раньше, теперь — никогда.        Перебарывая наваждение, Ангела смыкает веки. Верно, Мойра, узнав о ее страхах, которые на страхи-то не похожи, отсмеялась бы. Кажется, она не боится совсем ничего. Кажется, она сама — крепость.        Когда та хмыкает, Ангела активируется мгновенно и быстро, отчего акцент прорезается заметнее, спрашивает:        — Что такое?        — Я думала, сегодня звезды будут видны лучше, — Мойра берет паузу, чтобы подобраться вплотную к деревянной ограде террасы и опереться на нее. Неясно, куда направлены разноцветные глаза — к небу ли, к перемигивающимся ли окнам пентхауса напротив, и оттого Ангела зябко поводит плечами. — Похоже, сама природа против меня.        Несмотря на изогнутую бровь, среди морщин ее высокого лба проскальзывает беспокойство. Она переводит взгляд на фужер шампанского, будто не решаясь сделать глоток. На его гранях скачут цвета: прямоугольник черного, больший — синего, капли желтого и оранжевого, будто по неосторожности сбрызнутые на холст и волей Мойры превращаемые в кометы с длинными ветвящимися хвостами.        — Будто это когда-либо тебя останавливало.        Со стороны О’Доран доходит тихий смех. Всего на мгновение та задерживает губы вокруг каемки флюта перед тем, как со стуком отставить его на перила.        Волнами на шею накатывает ветер, предостерегает вкрадчивым шепотом. Вдоль тропы, ведущей к выходу, переговариваются ранее безмолвные кипарисы. Ангела предпочитает не слушать.        В следующую секунду ее бока прошибает острая боль, заставляя отшатнуться и практически упасть в чужие объятья. У Мойры развязываются руки. Она крепче впивается в кожу и, большими пальцами упираясь под ребрами, ведет от талии вверх. Под напором блузка собирается складками на груди.        — Мойра! Не так сильно! — командный тон ломается с самого начала. Пробудившаяся мелкая дрожь затрагивает все тело, включая губы.        — Насмехаться надо мной в моем собственном доме, — та будто не слышит; лишь ослабевшая, почти мягкая хватка указывает на обратное. — Ты прямо напрашиваешься.        Угрозу подкрепляет поцелуй в шею, мимолетно затрагивающий мочку уха, и череда новых. Стремительным потоком, как будто должны успеть, пока Ангела не развеялась миражом, они падают вдоль шейной жилки, заходят под горловину блузки, пока Мойра оттягивает ее руками до того, что вздохнуть трудно, собираются так кучно, что один от другого становится не отличим.        Ангеле кажется, ее никогда не целовали так. Нет, О’Доран не обладает никакой секретной техникой. Просто получается у нее лучше всех. Плавно, томно, иногда грубо, но тут же бережно. Настолько, что Ангеле остается подрагивать гаснущим пламенем. Кожа требует и просит, плавится, как воск свечи, готовится выступить первая капля пота... Нет, нельзя.        Из последних рациональных соображений девушка ухватывает руки Мойры своими и выворачивается из хватки.        Лицом к лицу эта женщина не так страшна. Пойманная на пакости, она взмывает руками в воздухе и отступает. Уголки ее малокровных губ остаются победоносно поднятыми.        Больше науки Мойре О’Доран нравится разве что дразниться. В псевдодружеском жесте сложить ладонь на плечо, чтобы спасть ей к бедрам, или царапнуть шею, поправляя якобы плохо сидящий халат. А затем, когда низ живота ранит молящая вздыбленность, — остановиться. Однако фитилю достаточно единственной искры, чтобы загореться.        Ангела делает шаг навстречу. Стук каблуков полнит тесное пространство между женщинами. Места для сомнения не хватит. Чуть подаваясь вперед, так, чтобы пересечься с девушкой взглядами, Мойра делает только хуже.        Этого мало. С ней приходится планировать на два хода вперед, как в шахматной партии, где обе стороны поставили на кон нечто настолько же важное, как жизнь или смерть. Их — на грани трагического пата. Раз победительницей выйти невозможно — к чему разбираться?        Еще шаг. Не без удовольствия Мойра спускается взглядом до самых голеней Ангелы, а ноги у той подкашиваются так, будто ее касаются по-настоящему. Будто заключают в тягучий еще, горячий воск, чтобы сохранить в неизменном виде. Это почти присяга, разве что дать ее не на чем. Кроме как на разгоряченной коже.        Застоялую тишину разбавляет осторожное пение сверчков. Может, оно было здесь всегда, только Ангела не обращала внимания. Трескучая мелодия срабатывает как разрешающий сигнал светофора — девушка упирает ладони в грудь Мойры, метко ловя своими губами чужие.        Жесткие и иссушенные, они мнутся с той же легкостью, что сигаретная бумага, но голову кружат куда ощутимее. С новым касанием раздражение постепенно уходит, уступая место азарту. Ангела хочет больше, куда больше.        Продолжая мазать по лицу Мойры, она обхватывает ту за плечи — только бы удержаться на ногах, и перестает чувствовать под собой землю. Прежде, чем Ангела успевает сообразить хоть что-то, ее усаживают на узкий столик. Фужеры неминуемо падают, но никому нет до них дела.        Громом проносится скрежет металла. Против спины Ангелы трется деревянная ограда. Отрывисто, грубо, как будто снова зудят снятые на этот вечер железные крылья, снова поле боя, снова потери. Циглер спешно запахивает глаза. Под сомкнутыми веками зрачки ходят быстро-быстро. На багровом пятне перед ними в агрессивном танце вьются мутные силуэты, скачут в зверином экстазе и стучат, как черти копытами. Им не обрести покоя. Они ждут, когда цюрихская пташка упадет настолько низко, что собственные крылья не смогут вернуть ее к свету. Но пока Мойра прижимает ее ближе, этого не произойдет.        — Ангела? — сквозь плотный занавес мыслей пробивается один голос. — Все нормально? Если ты не хочешь...        — Хочу.        От тупого раздражения ломит кисти. Поэтому, мутным зрением уставляясь на Мойру, девушка обвивает ее шею руками, заглушая боль. Она хочет.        Чтобы горела грудь от обрушивающихся поцелуев — хочет, чтобы каждый чеканился с той алчностью, что становится нестерпимо жарко — хочет, чтобы сам Дьявол возненавидел ее за эту ночь — хочет больше всего.        Объятая пламенем бессильных желаний, Ангела гнется звонкой дугой и вслепую марает лицо напротив напомаженными губами. Челюсть, скулы, лоб, убирая с него рыжие прядки, — все, до чего в силах дотянуться, и все, до чего дотянуться позволено. Мойра смеется почти беззвучно, подставляя на растерзание шею.        Прикосновения отпечатывается бордовыми пятнами. Скоро они скроются на фоне румянца, порожденного по неосторожности взращенной искрой желания. Но если выдержат хоть еще мгновение — это станет величайшей из побед. Так что Ангела разводит ноги так, как никогда бы себе не позволила, позволяя теплу тел оказаться в преступной близости, и целует снова. Если бы не стесняющая одежда...        Пуговицы рубашки поддаются на удивление легко, собственная блузка — того проще. С лифом выходит иначе: обиженная на саму себя, Ангела едва не хнычет, пытаясь вывернуться из него. В беспомощности она заводит к застежке руки Мойры, а та непримиримо гнет свою линию: резко поднимает лиф на уровень ключиц, выуживая из девушки сдавленный вздох. Усмехается. Ангела пробует тоже — выходит нечто среднее между всхлипыванием и натруженным стоном. Реакцией Мойра довольна — прибивает влажные от испарины груди, какие не вмещаются в ладони, к упруго прогибающимися ребрам. Вместе с удивленным выдохом из Ангелы выходит, кажется, весь воздух. Но этого мало.        У Мойры власть, от которой виски пульсируют, а мысли кипят. Даже касаясь ее мельком, Ангела чувствует, как сила бьется током на губах и подушечках пальцев. Как блеклые тучи луны струятся сквозь них податливым шелком, как упирается в макушку вечно недосягаемый солнечный круг — вечно недовольное совершенство. Как он выгорает дочерна, пряча нос за лазурным одеялом ночи, пока Ангела Циглер разгорается.        Ей кажется, сейчас она ведьма, питающаяся чужой силой, а в следующую секунду — святая, которой на алтарь простых удовольствий возложить нечего, кроме себя самой. Когда расстегнутая рубашка Мойры остро задевает соски, девушка до побеления костяшек сжимает ее воротник и выпускает в него стон, упираясь щекой в налившуюся розовым грудь. На ней веснушки выделяются еще отчетливее, чем на равнодушной белизне.        Потными пальцами Ангела обводит их, царапая в случайном порыве, как будто соединяет созвездия. А настырная дрожь сбивает с курса, вынуждая начать сначала. С приглушенным рыком девушка припадает к ярко выдающейся ключице Мойры, когда та вдруг ускользает. Как?..        Тысячу раз Ангела жалеет о том, что опускает глаза. Другую тысячу — о том, что не сделала этого раньше. Этого прищуренного взгляда гетерохромных глаз между своих ног ей не забыть.        Под коленями — широкие угловатые плечи. Ангела думала, на них можно сложить вину любой тяжести — все вынесут, — но насколько приятнее оказывается свесить с них ноги, позволяя слипшейся от смазки коже разомкнуться. В нетерпении девушка ерзает на месте, придвигаясь к Мойре.        Жадные ладони той обхватывают бедра так быстро, что Ангела вскрикивает. Кусачим поцелуем Мойра вцепляется в открытую кожу, оставляет еще один и еще, прикусывая сильнее, заставляя дрожать сильнее. Она играет на нервных окончаниях так, будто все они обнажены перед ней, пока девушка перед ней отзывается короткими стонами. Собственное тело предает Ангелу, не позволяя свести колен, остановить бессрочную пытку. Тогда она взмаливается к той, кто может:        — Мойра, пожалуйста!        На миг та поднимает глаза. В искусственном желтом сумраке они почти черные, только в середине, на зрачке поблескивают блики краснеющего неба. Ангела обхватывает ее лицо руками, чтобы уцепиться хоть за что-то, чтобы хоть куда-то отдать скопившуюся энергию, и Мойра, читая ее намерение, подается вперед.        — Так лучше? — хрипло спрашивает она, наставляя палец к самой вагине Ангелы. Шершавая подушечка описывает окружность на чувствительном месте.        Против воли девушка вздрагивает всем телом. Губы покидает стон упоения, а внизу живота тянет с новой изголодавшейся силой. Ангела сгребает чужие волосы, хватается жадно, даже больно, но недостаточно, чтобы испортить момент. Лишь тогда она набирается сил ответить:        — Лучше.        Кивая, Мойра наконец отводит взгляд. Она притягивает девушку под бедра и, наклоняясь к ее лону, пылким дыханием упирается в лобок. Быстрый и резкий, как речи О’Доран, язык подзадоривает, терпеливо обводит половые губы, затем просачивается глубже, касается там, где все просит, но всего на мгновение, в которое Ангела успевает лишь испустить рваный вдох. Она разочарована, обманута, зла. Ей хочется больше — ближе, — поэтому Ангела двигается вслед за Мойрой, только бы усмирить внутренний жар.        Когда палец заскальзывает внутрь, девушке не удается сдержать крика. Внутри он разгоняется постепенно, остерегаясь навредить, но стоит Ангеле выдохнуть “еще”, как заходит дальше, елозит по самым чувствительным стенкам, изгибается чуть ли не крючком. Уже зрение идет пятнами, уже хочется упасть вперед, во всепрощающие объятия, но девушка держится. Так живо вьется вокруг руки, так алчуще перебирает медные пряди Мойры, что та подает ей ладонь. Узловатые пальцы генетика ловят тонкие и белые, будто не знающие труда, пальцы хирурга.        С большой радостью Ангела принимает ладонь — целует, тут же прикусывает и целует снова, надеясь не быть услышанной, мямлит против кожи все известные молитвы, когда становится хорошо настолько, что почти невыносимо. Она не справляется только в один последний раз, что пальцы Мойры касаются ее глубоко внутри.        Болезненно вздыбленный ком внизу живота распускается удовольствием, простираясь по всему телу дрожью. Бедра сжимаются вокруг ласкающих в последние разы пальцев. Выгнутая спина идеально выпрямляется. Из последних сил Ангела тянет на себя Мойру — только бы не покинула. Она не может думать уже ни о чем: ни о работе, ни о луне, ни о шампанском. Только о том, как хорошо в руках О’Доран. И как в них хочется остаться на подольше.