Десятая Триада

      В Гнезде Триесты твёрдо и ветрено. Гнутая гора — холка вмурованной клячи — выглядела побито. Кратеры раззевались круглыми ртами и, казалось, что каждую неделю по вторникам здесь украдкой проходит немилосердный метеоритный дождь.       — Будь благодарна Святой, что мы не растерзали вас сразу, как только заметили, — сказала Тамита. С облегчением, которое ни за что не выдаст ни голосом, ни взглядом.       Чтец рассказала ей о Памите и её птенце. На свет Саариана появился мальчик, сын вольной гарпии. И первый пушок его отливал золотцой. Новый Принц Вышнекрылых.       — Ей хватило ума не дать роду Тейнов загнуться и теперь…       И теперь Тамита сидела на скальном вытесе в глубокой задумчивости и растрепанных чувствах.       Чтец рассказала ей о Фикани, Хедвине и их крылатом первенце, который появился почти одновременно с её племянником. Он вышел недоноском, но вполне способным к жизни существом. Его рождение праздновал весь Саариан. И первый пушок его отливал золотцой. Новый Принц Союза.       — Соитие гарпии и человека — это уродство, — сказала Тамита.       — Но это же и доказательство, что такое соитие возможно и плодоносно, — отозвалась Чтец, держа себя за локти в ветреных тоннелях широких рукавов.       <Ты говоришь это, но слова твои даже тебе тошнотворны>, — посмотрела Тамита.       <Не трогай. Я тебя не трогаю, и ты не трогай>, — посмотрела Чтец.       <Если я хоть одной мыслью почувствую твое присутствие…>       — Мне нужен один ответ. Ты пойдешь со мной?       Тамита отвернулась. Позволила ветру вывихрить волосы в тугую, лазоревую волну. Сестры поглядывали меж зубьев скал, зубами отрывали и сплевывали перья, выбивающиеся из плеч. Одно её слово… Одна только тревожная вещательная волна…       Чтец отыскала взглядом Оралека (тот наблюдал поодаль, привалившись могучим плечом к острому валуну) и Тарика (это благодаря нему они зашли так далеко во владения Тамиты и избежали многих столкновений). Фургон пришлось оставить у горного подножья — плоского, как копыто. Баркер предлагал подняться воздухом и «повисеть на крыле», но ветер. Бесы не справятся.       Фургон Первородных стоял на вершине, плотно зажатый камнями и щедро присыпанный хвоей и перьями. Он был похож на скворечник. Видимо, гарпии давно оставили мысли о путешествиях и сняли колеса.       — Тамита, — окликнула её Чтец.       — Довольно. Ты достаточно сотрясла воздух, ночекрылая. Я не готова дать тебе ответ. Дай полетать до рассвета, — она поднялась, хлопком развела крылья и вся встрепенулась под ветром, как под плеснувшей в лицо холодной водой.       Потом повела головой под куполчатым шлемом и обронила через плечо:       — Останься здесь до утра.       Чтец смотрела, как она взлетает. Летит всего минуту и тут же садится на ближний вытоптанный насест. Подрезанные крылья не могли долго её удерживать. Чтобы держаться, ей всегда нужно было что-то ещё. Неистовство, враждебность, указующая ненависть. Угроза, против которой нужно идти, и народ, за который нужно сражаться.       Титаны были отличной угрозой. Сын заносчивой, лукавой, до боли в крыльях родной сестры — прямым продолжением её народа.       Продолжением Тейнов. И продолжением её самой. …       Оралек нашёл её во впадинке запушенного кратера. Ветер согнал сюда все перья и весь комчатый пушок многих облинялых крыльев.       Чтец сидела в этой перистой стихии, будто на поляне после обильного разноцветного листопада. И смотрела куда-то вверх.       Оралек присел рядом. Пух взметнулся и спустился обратно, как стайка беспокойных ворсистых мотыльков. Окаменелая Титан-Кобыла гнула шею и смотрела бесстрастно.       — Однажды она оживёт. Может быть, очень скоро, — сказала Чтец.       — Когда я смотрю на тебя, часто думаю точно так же, — сказал Оралек.       Чтец неопределенно хмыкнула. Потом качнулась назад и опустилась в пух, как в пенную ванну. Сначала Оралек смотрел, как пушинки одна за другой попадаются на крючки её бронзоватых волос, и, окончательно запутавшись, дрожат и скоро затихают, сдавшись.       — У человека и гарпии не может родиться крылатый отпрыск, — сказал он чуть погодя. — Это генетически невозможно. Человеческий, гм, состав всегда будет доминантой в подобных связях. С медицинской точки зрения, это чудо.       — Ну зачем? — выслушав, прикрыла глаза Чтец.       — Ты жалеешь себя.       — А ты хочешь смять мною весь этот пух, но я отчего-то не лезу и не берусь тебя переубеждать.       — Рискуешь, — предупредил Оралек.       И ментально отстранился, чуть-чуть замкнулся и опасливо свёл свои мысли, точно руки на груди. Чтец пожалела о своём ехидстве. Его намерения были нерешительны и едва заметны, как пенка на берегу во время прилива. И нужно было просто уловить её взглядом, пока не смыло новой волной, но никак не хватать вместе с песком и бросать ему в лицо.       — Прости меня, — проговорила она и для ясности, чтобы подчеркнуть искренность слов, нашла под пухом его ладонь. И слегка сжала пару пальцев.       — Это тоже лишнее, — сказал Оралек, все ещё чувствуя острый песок за шиворотом.       — Нет. Мне нужно.       Это правда. Когда делишься состоянием, лучше касаться.       Её виноватая ласка была настолько неожиданной и приятной, что могла довести его до внутренней надтреснутости, которую не скроешь и под ворохом суетливых надуманностей. Возможно, именно поэтому он бегло, слегка растеряно провёл большим пальцем по её костяшкам и, будто стыдясь своей огромной, нечеловеческой, когтистой лапищи, убрал руку подальше.       Чтецу понадобилось время, чтобы снова её найти:       — Это неправда. Меня в тебе ничто не отвращает. Напрасно ты так считаешь.       Оралек напрягся, но промолчал. Не решаясь более следовать за ходом его мыслей, как ищейка, Чтец отпрянула ментально, но приблизилась физически. Лениво катнулась на палых перьях, провоцируя маленький пуховый апокалипсис. Взяла его запястье и подставила голову под его ручищу.       — Убедись, если хочешь.       Он ничего не понял, но решил убедиться. И провел ладонью по её волосам. Осторожно, чтобы не задеть когтями кончики ушей. В двух местах под пальцами вдруг отыскались уплотненные шишечки. Ещё мягковатые, скромные и под волосами пока незаметные чужому глазу.       — Так-то, — улыбнулась под его рукой Чтец. — Имею полное право с тобой бодаться.       — Когда появились? — спросил Оралек с тем выражением в голосе, которое невозможно было прочитать, не трогая мысли.       — Накануне последних Обрядов.       — Рано.       — Думаю, это оттого, что я Чтец. Мы связаны с материей Нижнекрая теснее остальных.       Она не стала вглядываться в лицо Оралека, потому что весь его вид и без того говорил, что «медицина бы с этим поспорила».       — Они знали? — спросил он вместо того, чтобы бодаться.       На самом деле он хотел спросить «знал ли он» и, если знал, то как позволил ей — такой — тут остаться. Хедвин мог бы освободить её вместо себя. Любой из них мог бы — пусть не отгораживаются незнанием традиций. Брехня, что Чтецы — это клетка навсегда. Брайтон был их Чтецом и пушкой выстрелил прочь отсюда самым первым.       Как? Как он мог так глубоко проникнуть в её сердце, знать о ней и ничего не сделать?       — Я не посчитала нужным сказать. А Хедвин меня не касался, — сказала Чтец Оралеку, но больше — себе.       Сейчас-то он точно никак ее не касается. У него Союз, выстраданная супруга и новорожденное чудо с медицинской точки зрения.       — По крайней мере, — сказал Оралек, — скоро ты перестанешь себя жалеть, перестанешь узнавать и начнешь ненавидеть.       — А, может, у меня будут замечательные рога, и глаза станут выразительными, как у Джодариэль.       — У тебя и без этого нормальные глаза.       Чтец рассмеялась. И её смех заставил Оралека посмотреть на неё по-новому, чтобы в тот же миг отвернуться.       — А что? Если я начну меняться и растеряю весь свой человеческий шарм, ты перестанешь на меня так смотреть?       — Снова рискуешь, Тень.       Она действительно рисковала. На этот раз — сознательно.       Ксильвиас Конеголовая смотрела со своей небесно-каменной высоты. Морда её была величественная, но глупая. Глаза тухло, по-рыбьи мерцали, в ноздрях свистел ветер.       Чтец чувствовала себя развеселенной и легкой, как пух — впервые за долгое время. Оралек устало лёг, ломая бороздки в перьях.       — Он тебя не касался, но многое знал.       — Не знал, — отозвалась Чтец.       — Если ты его научила…       — Он не брался меня читать.       Но он дважды пытался вернуться, хотел сказать Оралек, но не сказал. Мысли ушли глубоко под льдистую корку никем не читаные; по поводу Хедвина у демона был пунктик и отдельно от неё. Слишком долго он считал, что Вольфред нашел этого мальчишку ему на замену. И теперь он заменит его. Рано или поздно.       И, видят Книжники, лучше поздно — когда между ним и Тенью будет что-то ещё, кроме общей скорби, её боли, его маяний, да пары побежденным Титанов.       — Он знал твоё преступление, — сказал Оралек вверх.       Небо было мутное и розовое, как титанья грива.       — Также, как и ты знаешь о приговорах и мотивах любого из нас.       — И теперь ты призываешь к справедливости вместо того, чтобы признаться, что хочешь ближе меня узнать, — поделилась занятным наблюдением Чтец.       С первого дня их встречи Оралек держался стойко — как нерушимое, ИМЕЮЩЕЕ ПРАВО существо. А теперь отчего-то шёл в обход и скрытничал, точно в чужом саду. И от этого Чтец почему-то развеселилась сильнее.       — Там ничего примечательного, правда, — сказала она, отгоняя пух. — Твоя история изгнания хотя бы имела глубокий подтекст.       — Я предал своё дело.       — Зато ты не предал себя. В моем случае всё наоборот — и можно сокрушаться или гордиться собой до опухоли, результат всё равно один и тот же.       Она помолчала немного. А потом негромко задала вопрос:       — Тебе встречался ведущий лектор Саарианского Союза — Яр Верба-Лист? …       — Два отростка ветрокорня, щепотку зольной стружки и настойку из крыжолтника, пожалуйста.       Вот, что он сказал, когда я впервые его встретила. Наверное, тебе известно, что я росла в простой семье. Родители держали аптеку под маленьким городком недалеко от столицы. И когда наступал травный сезон, они уходили на свою тихую охоту и оставляли прилавок мне.       — Я слышал, тут делают составы по рецептам? — он держался одновременно любезно и отстранено, и это выдавало в нём столичника. — Могу я продиктовать?       И он продиктовал рецепт. Медленно, мерно и безошибочно, точно молитву. Он представился Яром — посыльным-словесником; и не поскромничал добавить, что способен слово в слово запомнить до десяти минут устного сообщения. А, если того требует отправитель, может ещё и повторить его с той же интонацией, какую услышал.       Тогда девчушка за прилавком подивилась и, собрав нужный состав — максимально целебный, насколько она могла судить — даже окликнула у самого выхода того, кто для простого посыльного выглядел ну слишком уж самодостаточно.       — Я впервые встречаю такой рецепт и вряд ли смогу повторить его по памяти, — сказала она, глядя на пёрышки вплетенные в его волосы, а потом опустила взгляд. — Но точно знаю, что ногу он вам всё равно не вернёт.       Яр улыбнулся и вышел.       Девчушка была совсем глупой. И совсем простой.       Возможно, именно поэтому он и стал нашим постоянным клиентом. Я была безграмотной дочкой аптекарей, от которой невозможно было ожидать подозрительности или трюкачества. Он приходил, оглашал чьи-то причудливые заказы, диктовал рецепты, которые у меня никогда не получилось бы запомнить даже машинально: каждый раз он менял дозировку и чередование ингредиентов. Едва в моей голове назревал какой-то вопрос, от умело отвлекал меня разговорами. О жизни в большом городе, о слухах с Границы, о белой змее, которая долгое время была его любимым питомцем. Часто шутливо пересказывал разговоры горожан, услышанные по пути. Иногда даже по ролям. И эти короткие представления были лучшим, что случалось в моей незатейливой жизни. Разумеется, я полюбила его. Так глубоко, как могут любить только совсем глупые и совсем простые.       … А в один из дней он пришёл в аптеку с дырой в животе. Просто открыл дверь окровавленной ладонью и вшатнулся внутрь, неся в руках обрубок метательного гарпуна, угнездившегося где-то внутри.       Она метнулась. Яр встретился с ней взглядом и рухнул. Рук её он уже не чувствовал, не мог шевелить губами — и потому потянулся к её сознанию.       Она услышала его слова у себя в голове так же отчетливо, как слышала звон склянок или стрёкот оповестительной погремушки, подвешенной над самой дверью.       Он говорил, что эти ублюдки, эти твари схватили Учителя. Взяли какого-то профессора, и теперь его везут к Судьям Мира.       — Я слышу тебя… — прошептала она, ошарашено всматриваясь в набухшую на глазах пелену слез.       Он говорил, что он червь и не смог ничего сделать. И если он умрет прямо здесь, это не будет большой потерей, но ей очень нужно, просто необходимо связаться с какой-то сироткой, которая живет…       — Я слышу тебя! Я слышу тебя, Яр… Я слышу…       Ей нужно будет её найти, сказать, что эти гады сожгли станок, что нужно отправить письмо, и что Учитель…       — Я слышу тебя, Яр. Я слышу тебя…       Родители чудом его выходили. Но, даже выбравшись из погребальной ямы, он стал мрачен, а глаза — тусклы, как затёртые монеты. Яр понимал, что в предсмертном отчаянии вывалил на меня слишком много информации, которая теперь нуждается в осторожном объяснении.       Яр смотрел на неё прямо, но в глазах его не было и намека на благодарность. Это был взгляд вымотанного человека, который вдруг столкнулся с нежелательным, кроющим в себе затаенную опасность элементом. Он сосредоточенно вспоминал, успел ли тогда назвать имена и конкретные локации.       — Хвала звездам, — счастливо шептала над ним девчушка, даже не подозревая, какой она нежелательный элемент. На сухой, но пятнистой от недавней крови простыне лежала её ладонь. Совсем рядом с его рукой — непростительно слабой и в жизни, и в присмерти.       Яр вздохнул и толкнул проклятую конечность ближе к её пальцам: через прикосновение куда легче вещать.       < Ты успела кому-нибудь рассказать? >       — Как ты это делаешь? — заворожено мотнула головой девчушка.       — Тш, — шевельнул губами Яр.       < Не так громко. Ты можешь просто подумать. Подумай хорошенько, хорошо? Как много ты слышала? Кому рассказала? >       Его окатило целым водопадом мыслей — контролируемых и нет. Она подумала обо всём на свете: и как он её напугал, и как она счастлива, что он выкарабкался, и как она его любит, и как ничего не поняла, но готова слушать его у себя в голове целую вечность и дольше, и как намертво вгрызётся в шею тем, кто сделал это с ним, если он ей всё расскажет…       Яр наклонил голову. Потрепанные перья на веревочках соскользнули с его плеча к ключице. Сознание девчушки вдруг открылось ему — чужому, по сути, человеку — как дикий лес открывается путнику. Мысли, как звери — скачущие, мощные, жадные — восхитительно отличались от лощенных, строго выструганных ментальных посланий его коллег-агентов. Он понимал, что ей и самой трудно с ними совладать, и что она вот-вот вновь разревётся.       — Спокойно, — сказал Яр вслух. — Расскажи мне, как шли ваши дела в аптеке. Какая сейчас погода? Какой нынче день?       Девчушка моргнула. Яр улыбнулся:       — Расскажи словами.       И она стала говорить. Мысли кое-как связались, откатились на кончик языка. В ничем ещё не стращенном сознании осталось только ослепительное обожание первой влюбленности, колоссальное облегчение и жертвенное желание помочь.       Яр опустил взгляд. Две руки по-прежнему неподвижно лежали рядом, и приглушенный голос говорил о безразличных вещах. Внезапно его охватила беспомощная нежность — та, что умиляет мастера, когда в руки его попадает свежий материал. Неискушенный разум, из которого можно… лепить.       И в порыве этой нежности он внезапно схватил лежавшую рядом руку и резко пресёк суетливые излияния о ярком солнце, которое не сходит с небосвода вот уже три дня.       <Если я всё тебе расскажу, в твоих мыслях осядет то, чему там совсем не место. И это может стать опасностью. И для тебя, и для меня>.       <Ты не просто посыльный, я это сразу поняла, — подумала девчушка вдруг складно и ясно. — Если ты можешь оставлять в моей голове свои мысли — значит, наверное, ты в силах и забрать их назад? >       Уже тогда он был преуспевающим чтецом. И честно предупредил, что ментальные вторжения в мою память могут понести за собой ряд, гм, побочных эффектов. Мне было все равно. Единственное, чего мне хотелось — это быть причастной к его жизни. Ассистировать. Уметь, как он. Наверное, уже тогда он рассказал мне, что после ареста Вольфреда его последователи разбежались по норам в панике и отчаянии. Именно из-за прорех в их рядах, он и взял меня в ученики. Конечно, всего этого я не помнила. Он мастерски вычленял из цепочки моих воспоминаний любые имена и любую конкретику. Так, что я и под пыткой не смогла бы выдать Содружеству ничего важного. Ожидаемым побочным эффектом стали провалы в памяти. Порой они случались независимо от его вмешательства. Не то, чтобы меня это волновало. Яр Верба-Лист показал мне новый мир. Он показал мне книги.       И был весьма разочарован, что напыщенные романы и фольклорные истории казались ей куда привлекательнее, чем специфическая литература, полезная для любого чтеца.       — Я отбываю завтра, — сказал Яр, когда они отдыхали наедине, и его флейта выдувала мелодию лёгкую и неуловимую, как дым. — Старик уверяет, что Учитель наконец вышел на связь.       — Мне хотелось бы вам помочь, — отозвалась чтец.       — Я ценю это, но не вижу в тебе достаточного потенциала, — сказал Яр; губной кончик флейты качнулся в её сторону. — Я говорю это прямо, потому что любая иллюзия в нашем деле может привести к фатальным последствиям.       Его ученица опустила взгляд. На коленях её лежал съёмный протез. Огромная птичья лапа. Ярова ассистентка вновь набрала в пипетку раствора и пустила по креплениям росинки маслистых капель.       Он был умнее, но она — рукастее.       — Иногда мне кажется, что я с тобой слишком строг, — посмотрел Яр.       — Это правда.       — Прости меня. Порой я не чувствую границ, — он улыбнулся, а его ученица замерла, ослепленная редкой вспышкой его великодушия. — Мне сложно с людьми. С тобой. Я предупреждал. Я со всех сторон — калека.       — Ты гений, — с улыбкой вздохнула чтец.       Он помолчал немного. Потом заиграл. Флейта была белая, как перья в его волосах, и тонкая. Часто он прятал в ней скатанные в трубочку послания особой важности. Он сам так сказал. Завтра она об этом забудет.       — Не жалеешь, что покинула дом?       — Не очень.       Это правда. Она оставила родительский дом и отделилась от семьи очень легко. После первого полугода обучения, она вдруг поняла, что им совершенно не о чем разговаривать. Они оставались очень милыми, но стали совсем чужими.       — От знаний быстро черствеешь, — сказал Яр Верба-Лист, посмотрев в круглую прорезь флейты. — С каждым новым открытием ты сначала глубоко сотрясаешься, а потом погружаешься в глубокое оскучнение. И любое явление перестает тебя удивлять.       — Даже любовь?       — Если бы ты читала Госвилля, то знала бы, что любовь, по базису, это био-химические реакции организма, спровоцированные…       Ну какой он прекрасный, подумала чтец. Прервала его. И спровоцировала био-химическую реакцию.       Я была с ним восемь лет. До того самого дня, как он попался Содружеству.       <Они идут. Спрячься. >       Чтец вскочила. Книга выпала у неё из рук.       <Они идут и ведут меня. Спрячься, как можно скорее. >       Она услышала шаги и, запаниковав, забилась в скрипучий шкаф, хранивший коллекцию её любимых романов.       Дверь с открытым переломом замка болезненно распахнулась. И они зашли.       — Как я и говорил, судари, я всего лишь посыльный. И не отвечаю за содержание конвертов. Нос в них не сую, и вам не советую.       Яр вёл себя безызъянно — спокойно и ветрено, как случайный человек, совершенно ни в чем не участвующий. Всего лишь посыльный.       — В письме на схеме обчерчен этот дом, — сказал сиплый голос, а за ним звякнула и медалька уличного дежурного. — Сюда должен был письмо доставить?       — Верно, сюда, — отрешенно пожал плечами Яр и огляделся, будто впервые это скромное жилище видел.       — Читай! — рявкнул голос.       — Будет вам, судари, я не умею! Вы знаете, что я не умею! — попятился Яр, постукивая лапой-ногой и встал точно перед шкафом, как бы случайно заслонив его спиной.       У стиснутой темнотой и испугом чтеца сильнее заколотилось сердце: она невольно прочитала чьи-то неприятные намерения и услышала неприятный звук.       — Не надо так хватать, — спокойно сказал Яр. — Куда я от вас на одной ноге убегу? Да и зачем мне? Вам не меня хватать надо, в адресата. А его, кажется, и дома-то нет.       — Обыскать, — приказал уличный дежурный.       Чтец сжала губы. Она не помнила точного места, но знала, что где-то в доме припрятан тайник, а в нем — что-то важное для дела Яра и его друзей. Напрягся и сам Верба-Лист; она чувствовала его опасения даже сквозь дверцы шкафа — остро, как заросли шиповника.       Застучали ботинки, шелестливо заиграли гармошки ширм, хлопнули тяжёлые занавески. Заросли шиповника сухо и больно разрастались…       …А потом от шкафа вдруг со скрипом отвалился кусок. Чтец увидела плечо Яра и сначала даже не поняла, что это распахнулась одна из дверец. Что это он её открыл…       — Господин дежурный, — сказал Яр, тускнея взглядом, но оживляясь в движениях. — Кажется, я нашёл.       И крепко, очень бережно взял её за локоть. Пришлые сразу же оставили всякий обыск.       — О! Да тут у неё целый склад вот этого самого, — сказал кто-то из дежурного отряда и кивнул на книгу, впопыхах забытую на полу. — Она из этих! Из грамотных!       — Тащите её сюда!       — Книги сжечь!       — Пусть по всей строгости приговора!       <Надеюсь, ты всё понимаешь>, — услышала она у себя в голове поверх всей этой эйфорической крикливости.       Но ничего не ответила.       <Ты ученица, которой я горжусь. И ты всё понимаешь>.       Через несколько дней она обнаружила себя в клетке. Потом — в воде.       И всё равно никак не могла понять… …       — А потом Хедвин… Ночекрылые меня спасли, — сказала Чтец, глядя высоко между лошадиными ушами. — Вот и вся история.       Она усмехнулась, и Оралеку не понравилась её усмешка. Она была, как внезапная язвочка на лице совершенно здорового человека. Или как подтёки под глазами незрячей Сандры.       — Теперь ты знаешь, Оралек. Чтобы у нас всё сладилось, мне нужно кинуться за тобой с горы, а тебе — не открывать мои двери.       Оралек молча лежал в облаке птичьего пуха. И пух этот теперь казался ему колючим, как молодой шиповник. …       Они вернулись в Гнездо Триесты спустя несколько месяцев. Тяжелый дождь и серный пар — пот ожившей титанической кобылы — изуродовали это место ещё сильнее.       Тамита хватала Сферу стремительно и хищно, как ястреб зайца. И та, касаясь её ауры, превращалась в пять огромных сияющих стрел. Они остро и неотделимо кружили вокруг неё, посаженные на незримую орбиту, словно на тетиву. А как точно и неумолимо они били по кострам Ксильвиас Конеголовой! Вся её грива была пылающим костром, и теперь кобыла с рёвом лысела.       Потухала, обрушивалась горой. Хвост Делюжа придавило каким-то камнем, и Ти`зо так рьяно вызвался его вытаскивать, что в попытках едва не прокусил клычками доминионский шлем.       Тамита торжествовала; её сестры участвовали в битве вместе с ней. Победа была за Десятой Триадой, и Ксильвиас уже должна была вновь окаменеть на долгую тысячу лет… Но вместо этого Титан-кобыла вдруг бросила на гарпию свой последний — ослепляющий взгляд.       Тамита слепо метнулась, неосторожно зацепила крылом скалу и, вконец потеряв траекторию, камнем полетела вниз.       В первую секунду она пыталась парить. Во вторую — кто-то налетел на неё сверху. Лихорадочно схватился руками без перьев. Обвил талию ногами. Тамита перестала мириться с падением: чей-то взметнувшийся плащ отрезвляюще захлестал её по щекам.       < Тамита! >       — Свихнулась? — она, наконец, поняла, кто повис на ней якорем. — Вес!       < Держи крылья распахнутыми. И сама распахнись. Пусти. >       < Ты никогда… >       Внизу — свистящий пласт пустоты, а за ним обломки и скалы.       < Мы разобьемся, Тамита. Пусти. >       < Ты!..>       Внизу обломки и скалы.       < Пусти, я направлю! >       Свист.       …Оралек смотрит с загривка горы вниз, и внутри у него сейчас свист и ветер. Словно живот пробило ядром. Он видит, как они падают. Видит, как гарпия раскидывает в стороны крылья и лежит в воздухе, в зеве пропасти, точно прибитая к ней гвоздями. И как потом крылья её вдруг выходят из оцепенения и в первый миг будто бы выворачиваются наизнанку. Их обеих бросает в сторону. Потом парой взмахов вколачивает обратно вверх, но совсем ненадолго — гарпия уходит в косое, но мягкое парение, и обходя самые опасные участки для приземления, в конце концов рушится животом вперед. Чтеца протаскивает по камням спиной. Шелест перьев, как тревога деревянных трещоток. Встреча с землей закручивает кубарем, и после очередного удара Чтеца отшвыривает от гарпии и ментально, и физически. В какой-то момент обеим кажется, что их ноги остались далеко позади, и теперь существуют только гудящие болью туловища, да и те, наверное, не целиком. Последнее, что они слышат, это когти Баркера — самого быстрого в их Триаде. И его резкое «Эй, сюда!». …       Прошли недели. Может быть, месяцы, он давно перестал считать. Скрученная, гнутая гора, в которой теперь едва ли угадывался лошадиный силуэт, вдруг поросла островатой розовой травой, точно шерстью.       Оралек стоял на рукаве горного уступа — ровно в том месте, откуда сбросила себя вниз Чтец. Он стоял и задумчиво, без страха смотрел под ноги. Далеко. Туда, где сложила голову великая Ксильвиас.       — И теперь это просто безвредная гора холодных камней, — сказал он вниз.       — Когда я смотрю на тебя, часто думаю точно так же, — сказали у него за спиной.       Демон скосился через плечо и увидел улыбку. Значит, расходилась, наконец. Вышла на своих двоих — без помощи и даже без трости. Давно пора. Эти ноги должны ходить.       — Гарпии отпускают нас, — сказала Чтец, мельком взглянув на беззвездное, все ещё поддетое краснотой небо. — Тамита показала им, что снова может летать, и все они успокоились.       Они успокоились, а Оралек — никак не мог. Тень уже говорила ему, что если кто-то из её Триады будет падать в самую глубокую пропасть — она последует за ним тенью. Она говорила, но не думал же он, что однажды эта женщина действительно возьмет и…       — Падать страшно.       Сказала Чтец тихо. И пошла к нему. Небо было беззвездным, но грохотливым. Будто за красным занавесом кто-то ворочал круглые камни.       Чтец шла по траве. Пушистый пух, в котором они когда-то лежали, скатался в грязно-серые горошины и застревал меж острыми травинками. От перьев остались облезлые скелетики. Чтец шла, собирая их хвостом плаща, как подвески.       Оралек отвернулся и снова посмотрел вниз.       — Падать очень страшно, — повторила за его спиной Чтец.       — Да, — отозвался Оралек.       Он знал, что она никогда не бросится за ним в пропасть. И он знал, что к чертям сорвет с петель все её двери, если она сделает хоть еще один шаг.       Многое было сказано, прочувствовано и прочтено за последние… недели? Месяцы? Он давно перестал считать. Её заживающие раны стали его календарём и доказательством времятечения.       Чтец сделала ещё один шаг. Она знала, что никогда не бросится за ним с горы. И она знала, что больше не хочет запираться.       Небо грохотало.       Оба понимали, что у них вряд ли что-то может сладиться. И если катастрофы все равно не избежать — то какая разница.       Она прикоснулась к нему, как к самому обычному человеку. К тому, кто как будто бы не был в два раза больше неё самой — не ходил на копытах и не носил рога.       Она обняла его сзади очень легко и крепко — будто удерживая от падения. И прижалась виском к позвонкам между его лопатками.       Именно в этот момент о твердь грянул первый метеор. Прогоревший до сердцевины и к концу пути ослабший и охрупневший настолько, что при ударе рассыпался на осколки, как стекло. За ним последовал ещё один. Потом ещё. И ещё. Они падали — бились о гору гулко, но почти не сотрясая землю. Розовая трава расходилась от их ударов кругами, как вода от камешков.       Двое на уступе не двинулись с места, не нарушили свое первое единение ни единым движением. И будто не замечали этого нового катаклизма.       В их глазах метеоры падали медленно. И замирали, взрываясь красными осколками.       Оралек плавно запрокинул голову, чтобы не задеть Чтеца рогами, и наконец выдохнул — коротко, одними губами.       И закрыл глаза.       Новая Титанова Звезда глядела сквозь дыры в небе. И звала в путь.