Незначительно

Маринетт была почти что полностью уверена, что Адриан — это ее родственная душа. Та самая, о которой пишут в книгах и неустанно говорят все вокруг. Ведь, если верить словам остальных, ты должен непременно почувствовать приближение родного человека. И Маринетт чувствовала. Чувствовала еще с тех самых пор, как Адриан случайно коснулся ее руки, когда пытался отдать ей чертов зонтик. Кто бы мог подумать, что взамен на эту вещицу себе он заберет ее сердце? Ведь, как бы глупо это не звучало, последние годы оно усиленно билось только ради него. Маринетт никогда не могла понять, как такое могло произойти именно с ней. Просто в одно мгновенье все эти глупые шутки про учащенное дыхание, пунцовые щеки и заикание стали реальностью. Той самой, которую принять было необычайно трудно. Ведь сама она никак не хотела мириться с тем, что даже поговорить с ним спокойно не может. Наверное, вина тому была даже не подростковая стеснительность, а элементарный страх того, что ее не поймут и не ответят взаимностью. Поэтому все, что ей оставалось — ждать, пока судьба подаст знак, или сам Адриан откроет, наконец, глаза и обернется посмотреть на ту, что всегда позади него. Но этого, как и первого, не происходило, отчего Маринетт постепенно стала терять надежду. Нет, она не переставала надеяться и верить, просто… Со временем это стало как-то тяготить. Ведь крайне тяжело любить того, кто равнодушен к тебе настолько, что не замечает элементарного. Дюпен-Чен может даже пересчитать по пальцам все разы, когда Адриан полноценно обращал на нее внимание и смотрел именно на нее, а не сквозь куда-то, так, словно она пустое место. Но, несмотря даже на это, Маринетт никогда не винила и не ненавидела Адриана. Возможно, у нее не хватало на это смелости и сил, или попросту понимала, что он не виноват. Во всяком случае, она продолжала бережно хранить внутри себя все те светлые чувства, которые к нему имелись. Порой, правда, они настигали ее слишком неожиданно и в настолько больших количествах, что в итоге вся любовь превращалась в нескончаемую муку. Особенно если приплюсовать к этому то, что все это не взаимно. Никакие советы и подбадривания Альи больше не помогали, и постепенно Маринетт поняла, что ей просто необходимо попытаться жить дальше, перелистнув не самую приятную страницу в жизни. Школьная любовь должна быть лишь в воспоминаниях, а не в сердце. И, пытаясь отпустить навязчивые и болезненные мысли об Адриане, она изо всех сил пыталась начать с нуля. Было, правда, как-то непривычно поначалу. Даже собственная комната казалась какой-то слишком серой, тусклой и пустующей без фотографий любимого. Да и перед сном больше не о чем было думать — мечты о прекрасной свадьбе и фамилии Агрест ей пришлось оставить. Зато появилось гораздо больше времени на то, чтобы проводить время с напарником и охранять Париж. Если раньше Маринетт предпочитала долгими вечерами продумывать до мелочей их первое с Адрианом свидание, то теперь нашла компанию Кота не менее привлекательной. С ним ей было действительно просто и, кажется, впервые за столько лет его глупый флирт и нелепые каламбуры больше не казались такими уж ужасными. Порой они были даже милыми и еще реже — почти уместными! Впрочем, говорить об этом самому Нуару было бы ошибкой — откачивать счастливого котика от сердечного приступа совсем не хотелось. С ним, к ее огромному удивлению, было действительно весело. За все эти долгие годы Маринетт впервые была не против общаться с ним за пределами долга и работы. Скакать ли по крышам ночного Парижа в образе героини или просто сидеть с ним на балконе ее дома в обычном облике — неважно, главное, что с Нуаром было спокойно. Пусть он и не подозревал, что любимая им Ледибаг и крайне уважаемая Дюпен-Чен — одна личность. Кот был Котом при любом раскладе, разве что с каждой из ее личностей он открывался по-разному. И если с Леди он продолжал неустанно каламбурить, намекая на отношения, то с Маринетт мог просто быть самим собой — мягким, ранимым, но все таким же верным другом. Порой, общаясь с ним, она действительно могла на некоторое время забыть об Адриане и не ждать каких-то чудес. Нуар просто принимал ее такой, какая она есть, и выслушивал, подставляя лапу помощи всякий раз, как было необходимо. Ей было стыдно, что, находясь рядом с безнадежно-влюбленным другом, она продолжает сравнивать с другим парнем, но поделать ничего с собой не могла. В конце концов, как не пытайся, а Нуару никогда не стать хотя бы блеклой копией столь родного ее сердцу Адриана. Когда напарник в который раз попробует признаться ей в любви, Маринетт устало отведет взгляд к полу, собираясь с мыслями. Она не хочет его слушать и попытается сбежать, но Кот, крепко хватая за руку, заглянет в глаза и пообещает, что это в последний раз. И, смотря на столь несчастного и полного надежды юношу, Дюпен-Чен почувствует укол жалости и неуверенно вернется обратно, убирая за пояс своё йо-йо. Зная, как больно от невзаимности, Маринетт хочет провалиться сквозь землю от стыда и чувства вины, но этого, увы, не происходит. В конце концов, Кот хотя бы набрался смелости для полного признания и вполне заслуживает быть выслушанным. У нее самой такой возможности ведь не было. Маринетт была вполне готова услышать огромную душещипательную тираду о любви и мысленно обдумывала более мягкие варианты отказа. Но когда Нуар говорит что-то о родственных душах и соулмейте, она боязливо поднимает глаза вверх. От этого внутри бушует какой-то странный ураган, а эмоции выходят из-под контроля. Он… Он ведь не может говорить это всерьез, правда? Напарник совершенно точно не мог признать и почувствовать в ней признак своей родственной души, ведь она ничего к нему не испытывает! Должно быть, Нуар просто очень сильно этого хочет и наивно ждет знака судьбы ровно так же, как этого ждала она сама, думая об Адриане. Закончив свою речь, напарник осторожно отпускает ее запястье, ослабляя хватку. А после, наклонившись, пытается поцеловать. Маринетт, имея хорошую реакцию и годы практики за спиной, успевает вовремя отвернуться. Его губы касаются ее щеки, и поцелуй выходит каким-то слишком смазанным и странным. Но, несмотря на это, она все равно покрывается мурашками, а кожа начинает как-то необычно гореть. Должно быть, это от смущения, страха и волнения. Не иначе. Незначительная слабость, которую так непрофессионально позволил себе Нуар, ничего не изменила. Он всё еще просто друг. В этот момент она узнает в нем саму себя и понимает, что не может солгать. Не хочет. Сдерживая слезы, Ледибаг торопливо извиняется и, стараясь на него не смотреть, отказывает. А после достает йо-йо и уходит. Ни разу не обернувшись. Кто бы мог подумать, что всего за две недели целых два человека способны навсегда потерять веру в такое понятие, как родственная душа. Ведь, даже избрав ее по собственному желанию, ни один из них не смог получить и удержать. Думая об этом, Маринетт чувствует самую настоящую злость. Она не понимает, почему вселенная жестока к ним настолько, что заставляет обоих остаться с разбитыми сердцами. Ей жаль саму себя, но гораздо больше жаль Нуара, который, кажется, потерял надежду не только на любовь, но и на дружбу. Ведь он не приходит ни на патрули к Ледибаг, ни домой к самой Маринетт. И это съедало ее ровно до тех пор, пока в ее жизни снова не появился Адриан. Только подумать — всего одна его неуверенная улыбка и все чувства, похороненные за два месяца, оживают за секунду. Дюпен-Чен была готова ненавидеть себя за слабость ровно до тех пор, пока он осторожно не дотронулся до ее руки, а после не пригласил на свидание. Сердце в тот же момент забилось в тысячи раз сильнее, но, вопреки обычаю, она ни разу не заикнулась перед ним — спасибо Нуару, чья компания когда-то от этого отучила. Маринетт не знает, почему вдруг давняя любовь обратила на нее внимание, ведь даже со времен окончания коллежа прошло пару лет, но, честно говоря, ей это уже неважно. Должно быть, это действительно просто игры судьбы и, чтобы получить своего, родного человека, ей было нужно отпустить и отказаться от кого-то другого. Именно этим она и предпочитает себя успокаивать, решив, что сделала все правильно. Адриан же, улыбаясь, умолчит о том, что ему тоже совсем недавно разбили сердце и только потому он обратил на нее внимание, считая, что никто не достоин быть разочарованным в любви. И, смотря в ее голубые, полные любви глаза, он изо всех сил будет отгонять мысли о девушке, которую Маринетт так ему напоминает. Вполне возможно, что в другой жизни и при других обстоятельствах Адриан смог бы полностью раскрыться ей, но, по крайне мере, не сейчас — его мысли целиком принадлежат героине Парижа. И даже милая, доверчивая и до умопомрачения любящая Дюпен-Чен не может этого изменить, как бы не старалась. Со временем она, правда, поняла это и даже смогла смириться. На секунду Адриан даже видел в ней самого себя — ровно так же он, будучи Котом Нуаром, следовал за своей Леди, когда она того позволяла. Плевать, что не любит; главное позволяет быть рядом и чувствовать хоть какие-то крохи тепла, верно? Маринетт впервые за столько лет чувствовала хоть и отдаленное, но счастье, и была благодарна. А потом тянулась к столь желанным губам, целуя до потери дыхания и остановки пульса. Она тянулась к нему, как к последнему лучику солнца в непроглядной тьме; прижималась ближе и выгибалась навстречу его толчкам, расцарапывая спину всякий раз, как он сбивался с привычного ритма. Маринетт таяла и тонула в нем, в этом омуте, в той игре, которую они ведут. Она принимала его полностью и отдавалась в ответ без остатка. Она любила его и была благодарна тому, что ей дали шанс. Его имя — такое родное и желанное — наконец стало тем, что она может нескончаемо повторять во времена их близости. Такие ночи становятся своего рода отдушиной, спасением, побегом от реальности — ведь, чувствуя его внутри себя, Маринетт почти ощущает себя полноценным человеком. Почти. Просыпаясь по утрам в его объятьях, она чувствует едва заметную дрожь не только между ног, но и там, где, кажется, находится душа. Когда Адриан просыпается следом за ней и переворачивает, подминая ее хрупкое тело под себя, Маринетт становится холодно. Сминая ее губы в страстном поцелуе, он отвлекает их обоих от ненужных мыслей и разбитых надежд, а потом, опускаясь ниже и оставляя засосы на коже, Адриан еле слышно шепчет «прости». И все остатки иллюзий растворяются, заставляя ее дрожать в приступе непрошеных слез. Неужели именно это чувствовал Нуар всякий раз, как она хоть и была рядом, но не отвечала взаимностью? Сколько бы своими действиями Маринетт не говорила «люблю», в ответ все равно было удушающее безразличие и еще около сотни — будто издевательских — поцелуев, которыми он словно пытался загладить свою вину. Однако это совсем бессмысленно, ведь до тех пор, пока его губы остаются для нее мертвецки холодными и чужими, она никогда не почувствует тепло. И в следующий раз, когда Маринетт, лёжа у него на груди, попытается намекнуть на родственную душу, Адриан как-то странно отмахнется, сказав, что не верит в этот бред. У таких, как он, не бывает соулмейтов. Свое счастье он потерял, ибо был отвергнут, а значит, его метка никогда не приобретет долгожданное свечение, повествующее о правильности сделанного выбора. Именно поэтому Адриану приходится прятать свою душу от взора других вместе с тем местом, где на его теле расположен знак судьбы. Но Маринетт, изучив его целиком и полностью, все равно скоро найдет — только, увы, это никак не поможет. Она не может быть счастлива ровно до тех пор, пока Адриан не признает в ней свою родственную душу. Его же сердце, душа и тело принадлежат кому-то другому, но не ей. Замкнутый круг, из которого нет выхода. Маринетт смешно почти до истерики. В этот момент она снова подумает о своем дорогом Нуаре, чьи чувства были так жестоко отвергнуты. Маринетт помнит нежность кратких, осторожных прикосновений и то тепло, которое она почувствовала во время его аккуратного поцелуя в щечку. Всего одно мгновенье, длиной в несколько секунд показались ей значимее и чувственнее, чем все то, что происходит в спальне Адриана последние несколько месяцев.