Shallow

Он бежит, не чувствуя ног. Кажется, что все тело превратилось в неконтролируемый набат сердцебиения. Утопая в снегу, обдирая закоченевшие от холода ладони об ветви, покрытые льдом, он уходит все дальше в метель — прочь от старых привязанностей, прочь от друзей, что внезапно оказались врагами и предали, прочь от родного дома. Тепло и свет остается где-то далеко за спиной, в наступающей тьме теряются последние отсветы факелов и фонарей, а впереди — только ветер и колкие снежинки, сбившиеся в крупные хлопья. Тонкий слух не помогает разрушить убаюкивающую тишину снегопада, острое зрение не может прорваться сквозь бесконечный танец зимы, и ветер уносит все запахи в лабиринт из мороза. Это раздражает. Это приносит страх. Он чувствует себя потерявшимся, ослепнувшим и оглохнувшим, оставшимся одним в этом огромном, опасном мире. В груди помимо воли зреет паника, хочется забиться под корни деревьев, заскулить, почувствовать тепло материнского живота и запах выпечки от передника. Будто ему снова пять, будто он опять напуган воем, разрезавшим ночь при полной луне. Но мамы уже нет, и он — один. И ему нужно выжить. Это больно. Это всегда больно. Кости горят под плавящейся кожей, мышцы напрягаются до предела и кажется вот-вот порвутся, а из горла рвется крик боли. А получается — рык. Обрывки одежды падают в снег, и это — последняя капля. Потерять самого себя, потерять последние крупицы собственного запаха, былых уз, встряхнуться и переродиться в кого-то нового. Кого-то, кого больше не терзает тоска по ускользнувшей из рук мирной жизни, кого больше ничего не держит. Мощными широкими лапами легче бороздить снежные завалы, и ветви теперь не хлещут по лицу, а укрывают кружевным пологом, стирая с этой земли, закрывая собой от взгляда помутневшего, разгневанного неба. Ему нужно спешить, бежать — куда глаза глядят, лишь бы как можно дальше, прочь, прочь, прочь! Страх бурлит в жилах, прогоняя из тела усталость и какую-то детскую обиду, помогая поддерживать темп изнуряющей гонки не на жизнь, а на смерть. Сугробы, ямы, в которые проваливаешься с головой и теряешь драгоценные секунды, заиндевевшая кора на деревьях, одна половина которых облеплена снегом — страшная, разрушительная сила природы тормозит, но не может остановить до конца, и он бежит, бежит, особо не разбирая дороги. Горячее дыхание, окрашенное кровью, вырывается из пасти густыми облаками пара, длинная шерсть намокла и отяжелела, но сердце пульсируют жизнью за крепкими ребрами, не давая остановиться и упасть, гоняя алую металлическую жидкость, заставляя без остановок переставлять лапы в смертельном беге. У него нет сил запутывать следы, пытаться обмануть преследователей и их гончих псин, петлять и обманывать, так что вся надежда лишь на усиливающуюся метель и собственную выносливость. Нужно добраться до реки. За ней — спасение. За ней — свобода. Ледяная вода отрежет путь, прошлое, былые переживания и душевные метания. Она очистит и позволит начать все сначала. Но снег все идет, стирая сущее, и в какой-то момент он просто падает — выжатый и обессиливший, прижатый неимоверным грузом усталости к ледяной корке. Тело ломит, глаза закрываются сами собой, и белые осколки порошат густую шерсть. Теплые выдохи становятся все более редкими, и кровь больше не бежит и не окрашивает в красный.

~~~

Рассвет ползет по земле несмелыми лучиками, прокладывая себе тропы по искрящемуся крошеву. Оставляет длинные, резкие тени, заставляет сам воздух в лесу — плотно сбившийся, густой — сереть и становиться легче. Холод проник, кажется, в каждый член тела, но он двигается через силу, на одном упрямстве, выбираясь из сугроба и дрожа. Зло, остервенело скребет когтями все, что попадается на глаза, встряхивается в инстинктивном желании избавиться от ледяных сосулек на шерсти и, тяжело переставляя лапы, бредет вперед, к свету, не разбирая дороги. От смерти отделяет лишь желание жить, но и оно слабеет, отступает перед усталостью и тоской. Кромка леса уже виднеется впереди, а там — спасительная река, но разве имеет это значение, когда они уже рядом? Заслоняя солнечные лучи, из-за деревьев выходят люди, и в их лицах нет ничего человеческого. Оскаленные, отупевшие от жажды крови и усталости, они сжимают рукояти топоров и длинных, остро заточенных кольев. Он понимает, что шансов практически никаких. С ним будут драться насмерть, но смерть уже давно рыщет рядом, опаляя жадным огнем алых глаз, и он не собирается кидать ей подачек. Он не будет убивать, а значит заплатить цену придется собственной жизнью. Топор врезается в плечо, раскалывая налипший снег, рассекая плоть, окрашивая поляну кровью. Горестный скулеж прорезает студеный воздух, но бег не окончен, пока за ребрами пульсирует горячий комок, желающий жить. Он прыгает, скалит длинные клыки и рычит — всего лишь напугать, чтобы дали дорогу, но люди — самые страшные животные, поэтому преследователи неумолимо идут вперед, размахивая оружием, стараясь оттеснить его подальше от реки, отрезать путь к свободе. В этой круговерти смерти не осталось больше друзей и родных. Он то припадает к земле, заставляя согнуться уставшие лапы, то отпрыгивает и отмахивается длинными когтями, пожирая взглядом вожделенный просвет между деревьями. Гораздо проще было бы убить, но убегал он именно из-за того, что не хотел себе такого пути. Из раны течет кровь, делая все вокруг немного теплее, усталость наваливается в трехкратном размере, но он еще терпит. Он еще жив, а значит способен что-то изменить. Кол застревает в бочине — его пытаются насадить на него, как дичь, но, превозмогая дикую боль, он прет вперед напролом, таща человека за собой в образовавшуюся брешь, чувствуя, как от этого отчаянного рывка рана раскрывается сильнее, а все внутренности перемешиваются, как овощи в похлебке у умелой хозяйки. Он хрипит, дышит тяжело и надсадно — раненный, умирающий зверь, что так отчаянно хочет найти себе лучшей жизни. Бывшие друзья кричат, пугают своими голосами, заставляя прижимать уши к голове, но он бежит и бежит вперед, хромая, роняя алое на белое, но не останавливаясь ни на секунду. Быстрая, бурлящая река встречает ледяной синевой. Густая у берега, полная снега вода вязнет вокруг лап, пока он отчаянно, на последнем издыхании прорывается вперед. Прыгает, встречая грудью бурный поток, уходит вниз с головой, чувствуя, как сковывает тело ледяная смерть, но все равно борется, барахтается, а течение уносит его опутанное кровавой сетью тело вниз. Крики и проклятья быстро растворяются в морозном воздухе, остаются позади, но нет никаких сил грести, нет сил сопротивляться Ее алому взгляду. Он словно застывает посреди реки, не в силах ни вернуться, ни двинуться дальше, сознание уплывает вместе с остатками сил, и глубокая синева поглощает его, забирая без остатка.

~~~

Тепло. Что-то тяжелое прикрывает тело, и спустя какое-то время он догадывается, что это множество одеял, которыми он укрыт по самый подбородок. Зло и яростно потрескивает огонь, раны, как и все тело, немилосердно болят, но кажется больше не кровоточат, и это уже хорошо. Кто-то ходит совсем рядом — он слышит легкие шаги, скрип деревянного пола, может даже ощущать мягкое дыхание, вырывающееся из груди. Веки тяжелые, и поднять их сложно, мягкий солнечный свет слепит и больно бьет по глазам, вырывая из груди болезненный стон, но он должен увидеть… Должен увидеть свою новую жизнь. Того, кому обязан своим все еще пульсирующим горячим комком за ребрами. У Жизни длинные светлые волосы, широкие скулы и обеспокоенные глаза с застывшей в глубине зрачков хитринкой. Совсем молодой парень, еще почти мальчишка стоит у кровати с влажной тряпкой в тонких пальцах, обеспокоенно поглядывая в ответ. Он пытается облизать губы, слизав запекшуюся кровь, и мальчишка тут же подсаживается на краешек, помогая убрать сухость. — Ты валялся в отключке целые сутки. Мы уж думали и помрешь. Но лекарь сказал ты сильный, раз не подох еще на берегу в такую холодину в чем мать родила и истекая кровью. Ох, вот же «счастье» было найти тебя по утру, представляешь? Лежал, зарывшись пальцами в снег — голый весь, с кишками торчащими, фу. Кто тебя так? Ой, ладно, подожди, не отвечай, лекарь сказал тебя не беспокоить. Я Олли кстати. У меня отец рыбак, а я ему помогаю… Мальчишка еще что-то тараторил, выкладывая всю свою суть, жизнь за раз легко и не таясь, и это убаюкивало. Мальчишка поправлял ему одеяла, смывал пот со лба и окружал непосредственностью и добротой, и от этого под ребрами, там, у горячего комка, щемило и тянуло. Мальчишка улыбался и смотрел без страха, без ненависти и укора, и это подкупало. — Ладно, вижу, ты совсем меня не слушаешь, а это вообще-то обидно, так что я пойду займусь делами, а ты отдыхай. Папа сказал, что в благодарность за спасение ты должен будешь помогать нам по хозяйству, но мне кажется, что как-то плохо распоряжаться чужой жизнью, пусть и спасенной. Да и лекарь сказал, что ключицы всегда долго срастаются, так что ты еще долго валяться тут будешь. Мальчишка поднялся с места, склонился, забирая тряпочку со лба и заглядывая под одеяла, туда, где под окровавленными повязками заживала рана. Сильный запах трав и выпечки окутал, спеленал, отправляя в детство, и, проваливаясь в сон, с губ слетело имя — старое, но долженствующее стать началом новой жизни: — Марко…