Вот она любовь. Забивает горло комом, Мы как будто бы в оковах. Так вот она любовь.
«Что мне сделать, чтобы ты остался?» Ньют не произносит этого вслух. Лишь смотрит выжидающе, скрестив руки, и привалившись плечом к стене. Невысказанный вопрос висит в пространстве, в сером мареве уходящей ночи; скользит в отблесках отбрасываемого огненно-рыжими вихрями пламени факела, замирая где-то вдалеке, за стенами Глэйда, на копьях первых золотистых лучей восходящего солнца. — Я не останусь здесь. Ньют безразлично пожимает плечами. Смотрит перед собой, нахмурив брови. — Думаешь, у тебя будет шанс в Лабиринте, а, новичок?***
«И ты прав. Ты как всегда прав. Выжить за пределами Глэйда почти нереально». «Не все выберутся отсюда, не всем может так повезти. Здесь у нас есть система, есть порядок, а что там, — Ньют указывает пальцем вдаль, и Томас прослеживает взглядом траекторию, — неизвестно». Ты повторял это неоднократно, как и Алби, а я, глупец, не слушал. Только всё делал что-то. Очертя голову, бросался в омут, пытался спасти, не одного, не нескольких, всех. Это ведь я привёл вас сюда. Должен отплатить. Если не потерянным временем, то хотя бы возможным будущим. Вот и вся философия.***
Томас усмехается горько, качает головой и с шумом выдыхает: — Хотя бы попытаюсь. — Что ж, возможно, — Ньют кивает в подтверждение своих слов. — Скорее всего, это самоубийство, а может, кто знает, и путь к спасению. Но, знаешь что? — Он выгибает бровь, ухмыляясь. — Ни за что не прощу себе, если не увижу этого своими глазами. Древко самодельного копья вгрызается в землю с глухим звуком. Голос тонет в мерном рокоте механизмов — тысячи шестерёнок, приводящих в движение массивные ворота лабиринта, в то время как озаряемый тёплыми солнечными лучами Глэйд постепенно пробуждается ото сна. — Ты пойдёшь за мной? Сомнение вкупе с надеждой — вьётся тонкой красной нитью вдоль двух запястий. Скрепляет не хуже клятвы на крови, обещание, данное в преддверии карминового рассвета. На губах кривая улыбка вместо ответа.***
«Наверное, это и была точка отсчёта. Первый лист новой истории. И дело было вовсе не в забытых воспоминаниях, не в отсутствии прошлого и каких-либо упоминаний о нём. А в том, что жизнь сама по себе резко и бесповоротно разделилась на «до» и «после». П.О.Р.О.К, Тереза, всё, что случилось — осталось за чертой. А я даже поначалу и не заметил. Как выбор стал даваться слишком просто. Как все варианты начали сводиться к одному ответу. Как ноющее чувство где-то в груди становилось сильнее, стоило красной нити, обвивающей запястья, растянуться. Всё изменилось».***
Ньют знал об этом с самого начала. Смотрел с хитрым прищуром, с лукавой улыбкой на губах. В то время как Томас шёл впереди, не замечая, как расстояние из метровой дистанции, сокращалось до пары шагов, до вытянутой руки, и цепких пальцев в вороте куртки. Считал сантиметры, оглядывая руины хаоса, предшествовавшего обрушению всего мира, бросал быстрый взгляд за спину — не больше пары шагов, так, чтобы успеть прикрыть, первым попасть под удар. И ведь попал; едва успел отскочить в сторону, после того как шиз бросился на Томаса, получив пулю в кровавое месиво, вместо грудины. Разворотил внутренностями наружу, на пыльный бетон, чуть не выблевав весь обед от мерзкого отвратительного запаха гниения. А когда отвёл взгляд от чёрных сгустков, разбросанных у носков ботинок, на отряд, следовавший за ним, выхватил из вихря самых разных проявлений на побледневших полотнах лиц чистого неприкрытого ужаса, глаза, горящие откровенной яростью. Они возвращаются на базу в гробовом молчании. Томас наблюдает, как парни, участвовавшие в вылазке, переносят всё найденное на импровизированный склад, и думает о тех мгновениях, которые вполне могли стать последними. Спрашивает себя о том, стоило ли вообще так рисковать, и ответ приходит ещё до того, как монотонное звучание внутреннего диалога и самого вопроса достигает окончания. На задворках разума мелькает мысль о том, что сделал бы. И не один, не два, а сотни раз. Столько, сколько потребуется. Холодный ночной бриз с океана пробирает до костей. Томас похрустывает позвонками, разминая затекшую шею, и заходит на склад с оружием, в надежде скрыться от промозглого ветра, когда его внезапно обдаёт горячечным жаром. — Ньют? Какого… — удивлённый возглас тонет в глубине пыльного помещения. Ньют кидается с кулаками, со звериным рыком, сквозь зубы, бросая в лицо лаконичное «придурок». Толкает к стене, предплечьем одной руки сдавливая ключицы под взмокшей тканью футболки, а другой упираясь в стену. Цедит слова о безрассудности, о расхлябанности и полнейшей недисциплинированности и о том, «какой же ты идиот». А Томас стоит, молча, впитывая в себя жар чужого тела, пытаясь сконцентрироваться и понять, откуда, чёрт возьми, в Ньюте вообще взялось столько силы? Томас сглатывает ком, вдруг вставший поперёк горла, не понимая, что это рука Ньюта скользнула вверх, обвив цепкими пальцами шею так сильно, что не продохнуть. И становится жарко, нестерпимо жарко. Воздух накаляется. Томасу совершенно не холодно, но тело пробивает мелкая дрожь. Он смотрит в глаза напротив, мечется меж двух огней истинной ярости, и видит то, что скрывается за её пламенем. Страх. «За меня?», — мелькает быстро мысль, и тень надежды загорается мерцающим огнём в груди. Лица в считанных миллиметрах; Томас вдыхает всё, что срывается с губ напротив, нервно облизывая свои, и делает рывок вперёд, не думая, не размышляя. Они сталкиваются зубами, не рассчитав расстояния, ведь каждый рванул навстречу со всей силы. Резко. Отчаянно. Чертовски близко друг другу, так, что становится больно, и найти бы удобное положение, но нет времени. — Блядь, — срывается с губ в коротком перерыве, потому что дышать уже практически нечем. Потому что воздух дерёт горло, а тело горит от желания. Потому что рука, сжимающая шею, исчезла, и в одно мгновение, точно кто-то нажал на педаль газа, зарылась в волосы. Пальцы цепляют тёмные пряди, тянут вниз до боли, пока чужие зубы терзают искусанные в кровь губы. Их роли меняются, власть переходит из одних рук в других. Томас мало помнил из того, что их окружало, когда всё вдруг стало чертовски правильным. Лишь двигался быстро, рвано, дышал часто-часто, сжимал до хруста позвонков в объятиях, отдавая всю боль, горечь и одиночество, предшествовавшие их единению, и Ньют принимал. Всё, до последней капли, до синяков на спине, до следов от коротких ногтей на плечах и меток по всему телу. С отчаянным шипением сквозь зубы, тяжёлыми вздохами, сопровождавшими каждый толчок, приближающий их обоих к разрядке. Даже когда наступает рассвет и разливается золотистыми волнами вдоль искрящегося океана, к самому побережью, Ньют принимает уход Томаса как нечто само собой разумеющееся.***
Из носа льётся кровь ручьями, мажет губы до подбородка и ниже, ниже, течёт, орошает землю. Томас шмыгает носом, запрокидывает голову, пальцами свободной руки пытаясь остановить кровавый ручей, и чуть не захлёбывается, когда Ньют бесцеремонно толкает его в плечо кулаком. — Ты, кажется, не понял, Томас, — цедит блондин и убирает ставший ненужным нож в кобуру на поясе, — Мы же договорились, что как только что-то пойдёт не так, отступление будет по первому же сигналу. Томас сплёвывает кровь, потирая пальцами ушибленное место, и смотрит на Ньюта. — У них есть информация о П.О.Р.О.К.е, — он качает головой и переводит взгляд в сторону. — Стоит рискнуть… — Сунуться в тот сектор? Ты с ума сошёл, Томас? — Ньют выгибает бровь и наклоняет голову, не замечая, как переходит на крик. — Там дохрена шизов! Если хочешь сдохнуть, дело твоё, но не подписывай на это и других! Ньют делает несколько шагов вдоль периметра жалкой комнатушки, подсобки заброшенного магазинчика, останавливается, прислушиваясь к звукам извне. Он слышит сквозь приоткрытую дверь голоса остальных парней из разведотряда; они перекидываются нервными шуточками, попутно обыскивая прилавки в поисках чего-нибудь съестного. Ньют останавливается в паре шагов от Томаса, спиной к нему, сжимает кулаки, делая несколько коротких вдохов, и поворачивается. — Я хочу спасти Минхо не меньше тебя, ты знаешь, я дал тебе слово. Но мёртвым ты никому не поможешь. Томас жмурится, руками упирается в стол, что стоит позади, и садится на него, опуская голову. Он кивает, сглатывая скопившуюся во рту слюну с отвратительным ржавым привкусом крови, и хрипло выдыхает: — Ты прав. Ты как всегда прав. Томас не поднимает взгляда, постукивая нервно пальцами по крышке стола, смотрит на свои ботинки и следы крови на полу. Он вздрагивает едва заметно, когда его плеча касается чужая рука, чуть сжимая, в немой поддержке, приободрении, обещании, что завтра всё будет иначе. Лоб ощущает прикосновение жара горячей кожи, и Томас подаётся вперёд, правой рукой вцепляется в предплечье, тянет на себя и Ньют, улыбаясь уголками губ, оставляет смазанный поцелуй, не обращая никакого внимания на солоновато-ржавое послевкусие.***
Вся база покрывается чёрным фетровым покроем мрака, когда они возвращаются с очередной вылазки, без каких-либо перспектив на будущее. Ньют руководит разгрузкой внедорожников, в то время как Томас, мрачнее тучи, проходит мимо и скрывается за жилыми бараками. Он идёт вниз, провожаемый беспокойным взглядом Ньюта, вдоль побережья к самому океану. Солёный воздух щекочет лёгкие, и першит где-то в глотке, отчего Томас пару раз хрипит, прочищая горло. Он сидит на берегу, пролистывая странную книгу, найденную ими в одном из домов, среди ненужного хлама, скрытого толстым слоем пыли. Пытается занять мысли чем угодно, читает один и тот же абзац снова и снова, но строчки ускользают, теряют смысл и повисают перед глазами чёрными точками, которые складываются в воспоминание и очертания лица парнишки, которого он сегодня собственноручно пристрелил. Томас чертыхается, закрывает с глухим стуком книгу и жмурится. У него не было другого выбора. Ему оставалось минут десять от силы, не больше. Он избавил его от мучений. Он ведь правильно поступил? Томас запрокидывает голову, вглядываясь в ночное небо, усыпанное звёздами. Оно мерцает холодным светом далёких созвездий, и Луна, точно маяк для потерянных душ, отражается в зрачках серебристыми бликами. Чьи-то шаги утопают в песке, приближаются быстро и замирают в паре метров. Песчинки шуршат, когда некто за спиной переступает с ноги на ногу, подходит ближе и садится. Ладонь скользит по взмокшей шее, чуть сжимает, в приободрении, и исчезает. А у Томаса где-то глубоко внутри разрываются снаряды, и ноет от агонии, от фантомного ощущения следов крови на пальцах, тёплой и склизкой, стекающей по предплечьям, окрашивая руки по локоть. — Это грёбаный новый мир, Томми, в нём не удастся спасти всех. — Негромко произносит Ньют и смотрит пристально, не отводит взгляда. Томас сжимает пальцы, сцепленные в замок до судорог в побелевших костяшках. Смотрит куда-то вперёд и чертыхается сквозь зубы. Ньют бы и хотел протянуть руку, сжать чужие ладони в своих пальцах, сцеловать кровь со сбитых костяшек, вобрать в себя всё, что терзает Томаса, но на ум приходят лишь слова, сказанные в той треклятой подсобке, где они скрывались от шизов пару часов назад. «Не дай мне стать одним из них, Томми». Томас тогда сначала тупо смотрел в глаза блондина, точно пытался понять, серьёзно ли он или нет. А потом размахнулся со всей силы и ударил в стену один раз, другой, пока пальцы не онемели от боли и Ньют не прижался своим лбом к его, увернувшись от вихревых замахов парня, проскользнув между ним и стеной, точно преграда, буфер между Томасом и его кратковременным безумием. Шептал что-то, какой-то бред, тихим заговорщическим тоном, дышал одним воздухом, держал чужие запястья цепко, сам поражаясь, как Томас ещё не припечатал его к стене и не оставил на его лице пару хороших таких ссадин. Ведь он переступил черту, завёл тему, которую тот терпеть не мог и сразу впадал в бешенство, стоило лишь намекнуть, напомнить, что устойчивости у Ньюта к вирусу может и вовсе не быть, а везение не может длиться вечно. — Пойми, Томми, я бы не хотел не успеть попрощаться… — Я бы сжёг для тебя сверхновую. И Ньют улыбается. Как тогда, когда он впервые услышал эту фразу от Томаса. Он тогда говорил, что это было в одном из старых кинофильмов, которые крутили ещё до начала эпидемии. В том другом, неизвестном, таком далёком от реальной действительности мире. «Я сжигаю сверхновую, чтобы попрощаться с тобой». «И ты бы сделал это?» Тихая усмешка мелькает у плеча, оставляя лёгкий поцелуй. «Не задумываясь». Теперь же это стало их словами. Синонимом фразы, которую они боялись произнести. Томас нередко порывался, сквозь зубы, дыша тяжело и часто, пока тело содрогалось от внезапно нахлынувшего оргазма.***
— Я… — Знаю.***
Ньют улыбается мягко, немного криво. Ловит на себе взгляд Томаса, смеётся над очередной шуткой одного из парней, выгибает бровь, читая по губам запретную фразу. И взгляд в мгновение ока темнеет от желания. За усмешкой прячет то, что давно тянет сказать вслух. Облечь бы в слова.. так просто, казалось бы, и невозможно. Ньют кивает, салютуя поганым пойлом в стеклянной бутыли, одной из тех, что разведотряд разыскал в последнем из заброшенных городов, наряду с канистрами с бензином, вещами первой необходимости, водой и пропитанием, — всё тогда было доставлено на базу ближе к вечеру, когда солнце уже почти скрылось в тёмных водах океана. А потом весь мир замер, Земля остановила вращение. И песок больно царапал спину, а прибой шумел, скрадывая посторонние звуки. Каждое движение давалось с таким трудом, усталость брала своё, и хватило всего лишь пары толчков, чтобы завершить начатое пару часов назад. Взмокшие, они замерли в этом отрезке времени, впитывая в себя всё, что случилось, так, словно это было в последний раз. И следовало бы испытывать умиротворение, но что-то в груди давило и скребло, так, что не продохнуть. И закричать бы, но слова застревают где-то в глотке. Они же спасли Минхо, оставалось — всего ничего. Выбраться из этого грёбаного города, вместе, как договорились. Ты же обещал! Томас хочет прокричать, ударить, сломать, лишь бы не болело так, лишь бы не терзало…***
— Блядь, — не дышит, хрипит, ловит ртом воздух, и слёзы предательски щиплют глаза. Голова гудит, взрывы где-то за спиной, сбоку, рядом, так близко, чертовски близко, что Томас даже на мгновение думает, что один из снарядов попадёт и в них. Он бы этого хотел. Хотел бы? Томас ловит себя на этой странной мысли, моргает пару раз, думая, что так ведь и было бы правильно. У него ведь нет сердца, его осколки разбросаны вокруг. В груди зияющая пустота ревёт раненым зверем. — Что мне сделать, чтобы ты остался? Ньют не может ответить, не знает. Впервые, за столько времени. Томас усмехается, скалясь, скрадывая волны паники и страха, животного страха, скребущего в груди острыми когтями, и наблюдает, как чёрной линией на белом полотне проявляется улыбка. Ньют кривит губы; ухмылку — точно маску наносит мазками, рисует браваду, Томас понимает. «Я бы тоже храбрился, как делал это тысячу раз до, но, чёрт возьми, теперь ведь придётся и после». Лицо искажается судорогой боли, побелевшими пальцами Ньют впивается в предплечье Томаса, и терпит приступ, тугим узлом скручивающий внутренности, тяжело сглатывая. А рядом разрываются снаряды, рушатся здания, всё летит к чертям, но это не имеет значения. Томас бы спалил весь город дотла, до основания, до воронки от взрыва, но всё, что ему остаётся, это наблюдать как дым над равниной, точно над гатями, развеивается в ночном мороке, разукрашенном кроваво-красными оттенками зарева. — Ты доверился мне. Ты пошёл за мной… — И пошёл бы снова. Ньют хрипит, откашливаясь чёрными сгустками гнилой крови, а Томас дышит тяжко, скрипит зубами от грёбаного бессилия, сжимая тело Ньюта в объятиях, и вдыхает прогорклый запах пепла, покуда едкий запах гари дерёт горло. Хочет сказать такое блядски пошлое, но правильное «люблю», но выдавливает только: — Я бы сжёг для тебя сверхновую. Щербатая Луна скрадывает ночной туман, отступающий к самым волнам. Рассеивается мираж, видение исчезает, прохлада бриза освобождает разум, гуляет вдоль выжженной пустоты в груди, успокаивая фантомную боль в мёртвом сердце. Томас смаргивает солёные капли, сжимает кулаки, наблюдая, как чёрный камень, становится серым с первым лучом солнца. Золотые пики одна за другой пронзают синеву, оживляя имена всех погибших. Взгляд цепляет самое дорогое, и крик в глотке опять застревает. Имя Ньюта выщерблено с яростью, с горечью, с болью, с засохшей в камне кристаллами солью. Я же... И сказать больше некому, слова — камни, падают в пустоту. Грудь разрывает от хриплого крика. Обещал сжечь сверхновую. Но не могу.