Когда занавес раздвинется, то он останется не защищен, полностью обнажен. Когда на него нападут пренебрежительные взгляды, он окунется в жгучую ненависть. Ненависть к самому себе.
В темную комнату проникает зимний ветер, что навивает холод с улицы, а также приносит с собой горькие эмоции, ощущающиеся на кончике языка мелкими перчинками. Вещи разбросаны в разные стороны: скомканная одежда валяется на полу по кучкам, в проходе между кухней и гостиной лежат осколки стакана, цветок, который мирно стоял на подоконнике, сейчас перевернут, а почва рассыпана, книги, стоявшие на полочках ровными рядами, можно найти в самых неожиданных местах. На столике, что в центре, покоится телефон с треснутым дисплеем на всю длину, он все еще включен, а на иконке высвечиваются данные о недавнем звонке, ставшим крайним, последней каплей терпения и фарфоровой выдержки. Везде тихо-тихо, только тиканье часов перебивают обрывистые всхлипы, в которых смешалось все: бессилие, кромсающая на тонкие полосы боль, отчаяние и сгустки ненависти. Ненависти только к себе. Чимин сжимает в своих крохотных ладошках потрепанный плед, что кажется сейчас спасательным кругом, он стискивает его зубами, пытаясь сдержать крики истошные, прямо изнутри рвущиеся. По его мягким щекам стекает жидкий хрусталь молчаливо-молчаливо, он веки прикрывает, избавляясь от влажной пелены, стеной восставшей прямо в глазах. Ресницы трепещут, словно бабочки порхают, крылья изящные, узорчатые, расправляя и шевеля усиками-ниточками, они разносят соленое море по бархатной коже. Чимин терзает губы до кровяных пятнышек, по одному сдергивает ноготками кусочки прозрачные, сухие, проводит по ноющим трещинкам и слизывает сталь алую. Парень упирается пяточками в самый конец дивана, а сам сидит, прислонившись полностью к твердой спинке, поджав колени настолько сильно, что мышцы начинает неприятно колоть. Он пытается сделать вдох поглубже, но получаются только резкие и краткие, что отдаются между ключиц маленькими взрывами, его тело пробирает противная дрожь, а слабый озноб добивает только больше. Пак столько раз слышал в свой адрес оскорблений, унижений, почти все бросались в него колючками, но ему было практически все равно, дети не понимают до конца, какие слова вылетают изо рта. Но был тот, за кем Чимин мог пойти куда угодно, он за ним в паутине запутаться, оплетая собственные запястья белесыми бинтами, погрязнуть во лжи, надевая на лицо маски изысканные, всех оттенков и размеров, кинуться в водоворот забвения, где не вспоминается даже имя. Они расстались совсем-совсем недавно, но за эту неделю Чимин стал выпитым до дна, опустошенным бокалом вина, никому теперь ненужным, разлетелся на части по солнечной системе, только ядро – презрение, не та сверкающая звезда, что своими лучами грела планеты, а шар из грязи, облепляющей абсолютно везде. Чимин сейчас – это скучная оболочка, продажная шлюха, безнадежная истеричка, бесполезная половая тряпка, которая только и умеет, что трепать языком, да обижаться по пустякам. Его так называют. Он так себя чувствует. Его фиалковые мешки под глазами распустились от долгого недосыпа, а точеные скулы появились от недоедания, Чимин угасает, превращается в пыль, остается жалким осадком, густым туманом стелется. Он фортепиано, на котором поиграли ради забавы, и выбросили на свалку, предварительно выдернув все струны, больше нет той музыки, нет той переливающейся песни из под умелых рук пианиста, ноты оказались сожжены даже раньше. Пака сцепили оковы и заточили в высокую башню, из которой ему никогда не выбраться, тысяча крупных замков его скрывает тщательно. Чимин не губит себя алкоголем – он пьян внутри уже долго – и не затягивается сигаретами – он пропитался убивающим никотином насквозь, по венам бурлит не кровь, а разочарование, в себе самом разочарование. Когда-то уют в этой квартире перевоплотился в ужасающий хаос, здесь прошел разрушительный смерч, перемешивая все содержимое, наводя грязь вязкую, образовывая неповторимый завал, милые безделушки становились бессмысленным хламом. В спальне сильно мятые простыни, Чимин тогда вертелся по всей кровати, перебирая пухлыми пальчиками плотную ткань, что пахла кондиционером для белья. В ванной черным несмываемым маркером разрисовано зеркало, ломаные линии и причудливые изгибы, на белоснежной кафельной плитке мокрые пятна воды, а полотенца махровые испачканы чем-то красным, Чимин тогда порезался об осколки. Вдруг в дверь звонят, потом отчаянно стучаться, а после резко врываются, и слышаться тяжелые шаги, Пак никак не реагирует, даже носом не ведет, а только напрягается больше, по коже мурашки табунами проходятся, и бросает в озноб. На хрупкие плечи давит какой-то камень невероятной тяжести, а органы скручиваются в сложные узлы, внутри бушует буря и ураган волнения, нечеловеческого страха и желания чего-то опасного. Чимин отворачивается от себя самостоятельно, он ослеп, не видит своих талантов, своей привлекательности тоже, ему это навязали, говорили-говорили, затаскивали в болота затхлые. Пак уверен, что глуп, уверен, что уродлив и ни на что не годен, его пожирают пираньи презрения, зависти к другим, острыми клыками выпивают все светлое и пестрое, то, которое радовало других и заставляло улыбаться. – Чимин~хён! Черт, Чимин! — его трясут, вырывают из мыслей, кошмарной дымки, заполоняющей сознание, — это опять он, да? Что этот ублюдок сказал тебе? — в голосе прожигающая хрипотца от крика нескончаемого и волнение безумное, неподдельное, волнами о скалы бьется. – М? — Мин натягивает на запястья рукава свитера, только бы не заметил, только бы не заметил, он не простит, тогда уже точно не простит, сколько бы Чимин не молил, он убежден, что единственный человек его оставит, одного такого оставит, уйдет, как все остальные. – Слышишь? Он снова тебе звонил, верно? Знай, это не правда, все эти слова не правда, хён, — Чонгук разворачивает податливого от уныния парня и заглядывает прямо туда, в душу, которую трепетно и тщательно исследует на новые ранения, — ложь, только она, ты совершенно не такой, не нужно воспринимать все это всерьез. – Нет, — Чимин мотает головой, упорно отрицает и отстраняется, — все так, я просто… — новый поток слез готов вылезти наружу, распереть все тело, но вырваться из неумелой хватки, — полное ничтожество. Ты не понимаешь, Чонгук~и, я доверял ему и сейчас…ничего не изменилось, — он убирает от себя чужие руки. Чимин начал распадаться довольно давно, может, прошло несколько месяцев, а, может, и несколько лет. Сначала, будучи подростком, Пак ощутил неладное, его раздражало скользкое сияние на лбу и багровые прыщи на щеках, ему не нравились изменения в себе, лицо окутал отек, который напрочь отказывался проходить. Со временем это колющее омерзение отошло на второй план, когда Чимин нашел себя в танцах, а так же, когда встретил его, того, кто, казалось, сможет сделать Мина самым счастливым человеком во вселенной. Он говорил, что Чимин красивый, что Чимин – само совершенство, что милый и его глаза-полумесяцы обворожительные, что его губки самые чарующие и их хочется только целовать-целовать. Его смех заливистый, говорил, что обожал и, как Чимин двигается в танце пластично, тоже, забавные пакости и непредсказуемые сюрпризы, даже самые незначительные, привычку спать с плюшевым мишкой, аромат персикового шампуня в волосах после душа, а еще фантики его, чиминовы, от ирисок сладких в карманах джинс и курток. Говорил, что любовался Чимином изо дня в день, рассказывал, как ему с Паком повезло, клялся, что долго-долго, возможно, навсегда, это любовь была, но какая была, чистая или перепачканная в густом мазуте? А позже…легкие насмешки, ненавязчивые укоры насчет внешнего вида, улыбки, захлебывающиеся в фальши, больше походившие на жутковатые оскалы, обманы, которые Чимин раскрывал не сразу. Оскорбления стали побоями, а ласковый баритон заменился яростным криком, что прямо из глотки вырывается, распугивая воплощение игрушечных мечтаний, сентиментальных моментов. Чимин замазывал свои синяки, раны, от кинутой в него однажды вазы, скрывал за бинтами, а ссадины укутывал в свитера и толстовки, Пак не сопротивлялся, позволял все это делать с собой, потому что понимал, понимал и растворялся, он всегда рассуждает правильно – было навязано и обмотано прочными веревками. Продолжалось это до самого конца отношений и длится до сих пор, только словесно, ежедневно Чимину приходят сообщения и звонят, парень не знает, почему отвечает на них, наверное, хочет услышать любимый голос, тот самый, которым наслаждался, а теперь боится, словно огня. То громоздкое опять поглотило Чимина всего полностью, без остатка, он жадно глотает нужный воздух, но все выходит из-под контроля, легкие наполняются сточными водами, Пак тонет безвозвратно, скрытно, барахтается в этом, но тело пронзают мучительные судороги. Иглы вонзаются в мышцы, атрофируя их постепенно, проникают все глубже, Чимин отдается, отступает, поднимая полупрозрачный флаг цвета суровой вьюги. Он брезглив к себе, люто не выдерживает, терпит до последнего неприязнь, мороз, тошноту – целиком отвергает себя, является врагом заклятым. Его забавляет вся та ирония, которая получилась совершенно неожиданно, безрассудно и…слишком пылко. Чимин погибает униженным. Тенью бродит по этому миру. – Блять, просто перестань, — твердо произносит Чонгук и обнимает его настолько крепко, настолько тесно и жарко, старший расплавляется от этой внезапной духоты, — прекрати нести весь этот бред, никогда не читай это, удали его номер из контактов! — Чонгук срывается, не следит за собой, слетает с оборотов. От младшего ускользает, когда в Чимине что-то щелкает, он становится закрытым для других, Чонгук кое-как снес эту стену, чтобы быть ближе, старший подпускает только его, однако, ничего не объясняет, но Гуку, который в самого детства всегда догадлив, и так ясно. Чонгуку совестно и разрушающе, когда видит Чимина разбитым, что-то пульсирует ритмично, когда у Чимина соленый океан под нижними веками, Чонгука укачало, а брызги летят в ладони. Он теряется, не знает, как помочь и уберечь, Пак не тормозит, ничего не делает, только продолжает, продолжает себя калечить морально. – Ты же прекрасно знаешь, Гук~и, я не могу, не выживу просто, ты же знаешь, что твой хён такая бездарность, почему? Почему ты до сих пор пытаешься убедить меня в обратном? — Чимин чуть смущенно говорит, морщится и втягивает аромат чонгуковой толстовки в районе шеи, ему так вкусно, — прежде была только лесть, сейчас – безупречная честность. – Нет… Чонгук почти умоляет.***
Он завязал темную ленту себе на глаза, свет больше не озаряет его лицо.
Он совсем не привык жить касаниями.
Но даже так умудрился рассыпать жемчужины своей особенности, отличия от других.
Юнги откидывается на спинку кресла, его уже откровенно все заебало до такой степени, что готовые наброски строчек можно скомкать и свободно выбрасывать в мусорку, даже не читая. Он чешет затылок и слабо фыркает, опять сломал грифель карандаша, уже двадцатого за последние пару месяцев. Пустые стаканчики от черного кофе стоят друг на друге несколькими колоннами, горький напиток уже не спасает, сон берет верх на Мином, так хочется пойти домой, прилечь на мягкую кровать и укутаться в несколько одеял сразу, а потом, когда уже вдоволь насладишься, то начать работать с новой силой. Но Юнги только остается тереть глаза и припухшие от питья щеки, не обращать внимания на свои желания, а пахать до конечного, когда уже песня, наконец, будет сочинена. Парень потягивается и снова смотрит в небольшой монитор компьютера, сейчас он пытается собрать все едино, закрепить полученный результат мелодией, идеальным ритмичным звучанием. Юнги изучает текст, отмечая его сухость и полную бесчувственность, бледные пальцы, покрывшиеся мозолями, регулируют громкость на колонках, он надевает наушники и устало вздыхает, напрасная трата драгоценного времени. Намджун вваливается в студию с каким-то небольшим пакетом, от которого безумно аппетитно пахнет пончиками, и с очередными стаканами, Юнги замечает его не сразу, а тогда, когда ему буквально впихивают все, что старший еле удерживает содержимое, если он случайно сделает что-то с аппаратурой, то непременно убьет наглого мелкого. Тот хмыкает и падает на диван, легонько ударяясь локтем, тихо шипит, но держится, тут же становясь максимально серьезным и самоуверенным, а на устах появляется сдержанная ухмылка. Юнги бесится из-за этого, все, приехали, финальная точка, закругляемся, он рвет листы на части, а карандаш кусочками разлетается в стороны. – Что? Все еще ничего не можешь? — в голосе Намджуна больше игривости, чем упрека или разочарования, он осведомлен, что если у Мина буквы не складываются в волшебные строчки несколько часов – это уже проблема, только вот прошло уже два месяца. Юнги уже точно не помнит, где потерял свое вдохновение, не помнит, что вообще произошло в тот заветный день, в эту промозглую осень. Он только знает, что был тогда в парке, когда шел в свою студию, переполненный распустившимися цветами в ребрах, в районе запястий было приторное покалывание, предвкушение чего-то идеального и такого завораживающего. А потом на него спустились грозовые тучи, все куда-то исчезло, мигом испарилось, превратилось в пар и улетело вверх, к космосу. Пропасть поселилась вместо золотистого блеска, Юнги стал оболочкой, человеком без души, муза взяла и сбежала от парня в самый неподходящий момент, море, в котором плавали корабли, иссушилось, а они потерпели крушение о пустыню. Теперь зыбучая трясина глотает его по молекулам, пустота преобразуется в черную дыру, мысли, мысли туда уносит, и даже изображение того парня, что улыбался заразительно и милый-милый такой, идя с кем-то ладонями в замочек скрепленными, воронка не жалеет, поглощает жестоко всего без остатка. Оно больше не возвращалось. – Захлопнись, Мон — огрызается Юнги, он думает, что больше так жить не позволит себе, найдет другой путь через терновые кусты или заточенные камни, без разницы. – Оу, хорошо-хорошо, — младший качает головой, успокаиваясь, — без проблем, хён, — выдыхает тяжело через нос и растягивается на дряхлом диване окончательно. Юнги вновь слушает последнюю свою песню. Записанную два месяца назад.