Осколок детства по щеке слезою...

Папа! Ушастик выпал из рук и камнем полетел в снег. Китнисс со всех ног бросилась вперед, мимо дороги, что была проложена буквой «Г» прямиком к шахте. Наискосок и по полю — быстрее. Утопая в сугробах по пояс и набирая полные сапоги ледяного снега, она прокладывала себе путь туда, где продолжал полыхать огромный факел, путающийся в складках черного дыма… Папа… Папочка… Спустя, наверное, миллиард лет, она добралась до железных ворот, у которых уже столпились люди. Но миротворцы, выставленные по периметру, на территорию предприятия никого не пускали. Все смешалось вокруг… Истошный вой. Отчаянные мольбы. Бесполезные рыдания. Яростные проклятия. Девочка застыла среди всеобщего хаоса, не замечая, что вся трясется от холода и шока. Но вот, где-то у самых ворот, мелькнула светлая коса, что выделялась ярким пятном среди черных макушек других жителей Шлака. — Мама! — крикнула Китнисс, но вышел лишь жалкий писк. Она помчалась вперед, стараясь не упустить мать из виду. Ступни жгло огнем, напоминая о пламени, бушующем по ту сторону ограждения… Растолкав сгустившийся народ, ей удалось подобраться ближе, но картина, представшая глазам, заставила ее остолбенеть — мама, рухнув на колени, глядела туда, где в огне догорала надежда, измазанная в саже и пропахшая смертельной гарью. Подбежав к матери, Китнисс схватила ее за руку и попыталась поднять, только ничего не вышло — женщина, напоминая безвольную куклу, застыла на снегу, словно впечатавшись в сугроб острыми коленками, и только ее руки безжизненно болтались, стоило за них подергать. — Мама… Пожалуйста, мамочка… — девочка бесполезно тянула мать за рукав. В отблесках пожара она вдруг отметила, что на матери голубое платье цвета лазурного неба, которое так нравилось папе… — Папа? — одними губами, уже практически превратившимися в пару льдинок, прошептала она. А потом… как будто очнувшись ото сна, заскулила… — Папа! — воздух, вконец окоченевший сам от дикого мороза, ворвался в глотку вместе с криком, обжигая легкие болью и холодом: — Папа-а?! — Китнисс бросилась к воротам, но миротворцы, сомкнув ряды, стояли на страже, — Спасите моего папу! — завыла она нечеловеческим голосом, цепляясь скрюченными пальцами за бронежилет одного из солдат. — Убирайся! — он влепил ей затрещину и оттолкнул от себя, — Никого уже не спасти! — от удара губы треснули. Нет, это ее сердце треснуло и раскололось от страшной правды, брошенной впопыхах и со злостью. Никого уже не спасти… Пройдет немало времени, прежде чем девочке удастся склеить осколки, только цельным оно уже никогда не будет… — Деточка, иди сюда… — над Китнисс склонилась старуха — лицо показалось смутно знакомым. Наконец, пришло узнавание — женщина несколько раз встречалась ей в Котле, когда они с папой… Папа… — Там остался мой папа… — жалобно пропищала она, надеясь, что женщина сотворит чудо и вернет ей отца. — Да, милая. Они все… остались там… — в коралловых бликах пламени блеснули слезы, окропившие сморщенные сухие щеки… — Пойдем, я отведу тебя домой… — Моя мама… — Мама скоро вернется, я обещаю. Как тебя зовут?.. — Китнисс… — Красивое имя. Китнисс, давай я провожу тебя и вернусь за мамой? — Я не пойду… — Ты совсем замерзла… — женщина сняла с головы платок и накинула на ее худенькие плечи, — Пойдем. — Но мой папа… и мама… — У тебя ведь, кажется, есть младшая сестренка? — Прим… — Ты ведь не хочешь, чтобы Прим проснулась совсем одна в темноте и перепугалась? — женщина взяла ее за руку. — Нет… — Китнисс вспомнилось, как сама она еще совсем недавно тряслась от страха, боясь даже слезть с кровати. — Вот и хорошо… — две сгорбленные фигурки, шатаясь, двинулись прочь… в этот раз по дороге. Маленькая девочка и древняя старуха шли, держась за руки, только разница в возрасте уже не имела значения — когда дело касается трагедии, взросление приходит, не спрашивая разрешения. У крыльца Китнисс вдруг бросилась за дом — там, в снегу, одиноко валялся Ушастик — символ ее пусть убогого, но счастливого детства. Дрожащими руками девочка подняла игрушку и поцеловала в мордочку. Губы, и без того ледяные от холода, обожгло мокрым снегом, но Китнисс показалось, что ее друг, каким-то непостижимым образом узнав о произошедшем, оплакивает ее отца. — Китнисс, пойдем, — это старуха доковыляла вслед за ней. Вместе они поднялись на крыльцо. Дверь оставалась распахнутой настежь, и ветер продолжал кататься на ней, словно на качелях… Кх-х-ы-к! Кх-х-ы-к! В остальном, казалось, в доме было тихо. — Деточка, переоденься и закутайся в одеяло. У вас холодно. — в прихожей и правда было немногим теплее, чем на улице. Пламя затихло, и печка уже не краснела, ведь никто вовремя не накормил ее дровами. Пусть так… Хватит огня… — Приведите мою маму, пожалуйста… — она скинула с плеч платок и протянула его старухе деревянными пальцами… — Хорошо… — женщина, тяжело вздохнув, вышла на улицу, не забыв плотно закрыть за собой дверь. Китнисс побрела в спальню. Забравшись на свою кровать и обернувшись одеялом, она крепко сжала Ушастика в горсти, все еще надеясь на чудо. Ведь чудеса случаются, так ей рассказывал папа… Папа… Очень долго ее трясло и знобило, а потом тело словно окунули в огонь — жар плавил кожу изнутри, разгоняя кровь по венам вместе с болью и сожалением. А на соседней кровати сладко спала Прим, не подозревая, что мир рухнул, похоронив под обломками и их отца… Сколько вот так она просидела, Китнисс не знала. Но когда послышался тихий скрип, девочка даже не подумала испугаться и бросилась вон из комнаты. Оказалось, скрипело старенькое кресло с зияющей раной вместо сидушки, которое мама вылечила, заткнув нутро ненужными рваными тряпками. А теперь мать сидела в нем и раскачивалась вперед-назад, а деревянные кости кресла скрипели в такт ее движениям… — Мамочка… — Китнисс бросилась ей на шею. Вот сейчас мама обнимет ее, погладит по голове и скажет, что все будет хорошо… И пусть это будут только слова, все равно станет легче… Секунда. Две. Три. Минута. Пять. Вечность. Ничего. Девочка медленно отстранилась, потом отошла, чтобы зажечь керосиновую лампу, на дне которой оставалось немного масла. Папа должен был с утра принести керосин. Папа… Зажечь огонь вышло только с третьего раза, потому что руки ее дрожали. При этом не обошлось без ожогов — подушечку указательного пальца слегка ужалило пламя, но этот укус — ничто, в сравнении со смертоносным нападением на шахту… Ее мысли прервал шорох, донесшийся из спальни, затем раздался тихий плач. Прим… Китнисс снова кинулась к матери. — Мам?.. Прим плачет! — никакой реакции. Девочка потрясла ее за плечи — бесполезно. В свете лампы, что отбрасывал мрачные тени на стены, она вглядывалась в неподвижное лицо матери, застывшее, будто каменная маска. А ее глаза… Потухшие. Пустые, — Мамочка, пожалуйста, очнись! Осознание накрыло подобно взрыву, что прогремел совсем недавно — мама вернулась домой, но душа ее осталась тлеть на пепелище… Прим плакала все громче, и Китнисс никак не могла решить, что делать — то ли попытаться привести мать в чувство, то ли пойти к сестре… Последнее все же перевесило — если Прим увидит маму в таком состоянии, будет еще хуже. Бросив последний взгляд на сломленную женщину, что продолжала раскачиваться взад-вперед, она бросилась в спальню. — Китнисс, это ты? — донеслось до нее из темноты. — Я… — она шагнула к кровати сестры. — Я проснулась, а тебя нет… — всхлипывая и шмыгая носом, поделилась своею бедой семилетняя девочка. — Я ходила в туалет, — вранье, но все лучше страшной правды. — В темноте? Но ведь под кроватью живут чудища! — с испугом проговорила младшая сестренка. — Прим, чудищ не бывает… — теперь Китнисс знала это наверняка. Темнота больше не пугала ее, сегодня ночью она окончательно поняла — самое страшное чудовище таится вовсе не под кроватью… Есть лишь один монстр, что бушует вокруг и имя ему… смерть. — Нет, они есть! — захныкала Прим, — Ты ведь сама мне говорила, будто слышала их… — что можно на это ответить?.. Только одно… — Прим, страх может убедить человека в чем угодно. Чтобы от него избавиться, нужно встретиться с ним лицом к лицу! — И ты встретилась с ним? — затаив дыхание, поинтересовался белокурый ангелочек. — Да… — обреченно вздыхая, ответила старшая сестра, — Хочешь, я тебе расскажу?.. — Расскажи, расскажи! — хлопнув в ладоши, отозвалась малышка, и Китнисс, устроившись рядом и приобняв ее за плечи, поведала историю о варежке, не забыв отчитать сестру за то, что та везде разбрасывает свои вещи. — Ох, какая ты смелая! — не без гордости заметила Прим, — Надо завтра рассказать папе… Папа… — А теперь давай спать! — Китнисс не могла заставить себя рассказать сестре о шахте… Может, все дело было в том, что ее опаленная душа продолжала верить в чудесное спасение отца? Ведь он был таким сильным, таким… живым. — Спой мне! — попросила Прим, и Китнисс не посмела ей отказать. Только не сегодня. — Ножки устали. Труден был путь. Ты у реки приляг отдохнуть. Солнышко село, звезды горят, Завтра настанет утро опять. Тут ласковый ветер. Тут травы, как пух. И шелест ракиты ласкает твой слух, — голос ее глухой и печальный, звенел в воздухе, словно хрусталь, — Пусть снятся тебе расчудесные сны, Пусть вестником счастья станут они, — горло сдавило огромной глыбой, но она продолжала петь, — Глазки устали. Ты их закрой. Буду хранить я твой покой. Все беды и боли ночь унесет. Растает туман, когда солнце взойдет… — всхлип вырвался откуда-то из глубины, из раненого детского сердца, но Прим уже тихонько сопела и ничего не слышала. Страх иного плана стиснул в своих объятиях маленькую душу — что будет дальше? Папа… Мне так страшно… Ничего не бойся, Китнисс… Девочка, что с гордостью носит имя стрелолиста, часто задышала, стараясь успокоиться, но одинокая слезинка, точно осколок детства, предательски процарапала ее обветренную щеку…