Вкратце про Святки

Царь даже сам не может решить, когда Федька нравится ему больше всего. Когда, ожидая царственного любовника, лежит на животе на алых шелковых простынях, нагой и лукавый, чуть склонив голову и покачивая в воздухе босою ногой, весь готовый для ласк – такой, что хочется одновременно, и самому не решить, чего больше, хочется неторопливо ласкать, любуясь, наслаждаясь, познавая, в ладонях держать, губами повторять восхитительные изгибы, и хочется разом пасть, как на добычу, жадно смять, закогтить, сей же миг взять эту сводящую с ума красоту. Или когда уже после, расслабленный и мягкий, прижимается к нему теплым телом, привычно кладет голову ему на грудь; Ивану так почти ничего не видно, кроме черной кудрявой макушки да нежного обвода щеки, да ему и не надо ничего больше, ему довольно – пока… и он лениво перебирает спутанные, чуть влажные шелковистые кудри, и Федька ровно и сонно дышит, и Ивана и самого уже клонит в сон, и жалко спать… Хотя нет, совсем не тогда! А вот когда они, хохоча и цепляясь друг за друга, вваливаются в опочивальню, чуть не падая с ног, то ли поддерживая, то ли роняя друг друга, раскрасневшиеся с жары и с давешнего мороза, мокрые от тающего снега, хмельные, не столько и от вина – хоть и не без него! – сколько от смеха и святочного веселья, когда вваливаются в опочивальню вдвоем, позабыв обо всех, едва вспомнив со стуком захлопнуть тяжелую дверь, с ходу рушатся на постель, в чем есть, и целуются и хохочут, и целуются снова, сладкими от вина и хмельного меда губами. Шарят друг по другу, хватаются друг за друга, лапают друг друга бестолково, бесстыдно и жадно, разлетаются в разные стороны сапоги, пояс «с чепями», пуговицы от кафтана вылетают из петель, как только не выдранные с мясом, и Федька с хохотом сдирает и никак не может содрать с царя вывороченную мехом наружу медвежью шубу, кое-как выпутывает его из одного рукава, и Иван, тяжко навалившись, задирает бессчетные, как ему кажется в этот миг, шелково скользящие, мокрые по подолу Федькины юбки, открывая желанную, роскошную мужскую стать… Вот когда они, мокрые и пахнущие друг другом, конями и медом, пролитым вином, мокрым мехом и сладко-медовым с горчинкой воском догоревших свечей, валятся рядом друг с другом на спину на развороченной царской постели, оба тяжко и устало дыша, вытирая прямо об шелковые простыни перепачканные друг другом руки… да все равно уже! И Федька на минутку, перекатившись, приникает лицом к Ивановой груди в распахнутом кафтане. И, не торопясь уже, уже с тягучей, медово-истомной ленцою и все еще с остатками давешнего хмельного смеха, освобождают друг друга от оставшейся, смятой и сбитой в комок одежды… - Федя-а-ашь… - Иван хитро подмигивает, встряхивает на весу, расправляя, летник шитой золотом цветной камки – редкостная ткань, по золотистой земле алые с рудожелтым, распустившие огненные хвосты жар-птицы. – А ты, чай, наряды-то к празднику на заказ шил, а? - А то ж! – Федька охотно подтверждает, кивает, не без тайной гордости – уголки губ дрожат в потаенной улыбке. Под летником у него прежде, пока не улетел на пол, был сарафан гладкого васильково-синего бархата. – Хороша мастерица, а? Непросто найти было. В своем дому такого ведь не пошьешь. Между прочим, здесь, в Слободе сыскал, не в Москве. Вдова, с маленькой дочкой живет… - Федька вдруг улыбается, широко, неприкрыто, вспомнив что-то невероятно забавное – такое, что и Иван, заразившись, смеется, спрашивает, в чем дело, тормошит, тянет его за подол белой шелковой сорочицы. Сорочки-то, Иван только сейчас замечает, скроенной по-бабьему, не по-девичьи… это надо взять на заметку, непременно – вот только Федька наконец скажет. - Я ж платья много заказал, до конца Святок рядиться, - посмеиваясь, говорит Федька. – Снимает она с меня мерки, а дочка тоже тут крутится. Смотрит на меня, смотрит, да и говорит: «Дяденька, а зачем тебе сарафан, как у тётей?» - А ты ей? - «Как зачем, - говорю, - для смеху!» - И ведь не соврал! – Иван хохочет уже в голос. Ловит своего Федьку за талию, благо тот не особо и уворачивается. Ладони скользят на шелке. И вот тут-то, не утерпев – а хотел еще погодить, досказать – запускает руку в глубокий вырез сорочки, чудом каким-то до сих пор не развязавшейся, с удовольствием ощупью находит нежный, вмиг под его пальцами отвердевший сосок. – Завтра отнесешь девочке золотые серьги, скажешь, государь жалует. Возьмешь из казны на свой вкус, - государь забавляется с тем, что у него под рукою, обстоятельно забавляется, и не собирается прекращать, - да подбери по размеру. И… - он ненадолго задумывается и все-таки высвобождает руку, дергает за шнурок и, подхватив за подол, стягивает через голову с Федьки сорочку. Больше теперь на том ничего не осталось, кроме единственно длинной жемчужной нити, зацепившейся было за ворот, но все-таки удержавшейся на шее. И это зрелище ему, Ивану, определенно нравится. Так нравится, что он, хотя и не собирался сначала, прибавляет, - и матери ее с царского стола снеси жареного гуся да кабаний бок. - А пряников? – невинно уточняет кравчий. - Растратчик! – негодует царь. И машет рукой, - Ладно уж. И пряников оттащи, сколько не жалко. В синем рождественском небе хрустально сияют высокие звезды, и белый снег высокими шапками серебрится на каждой крыше. В такую ночь сладко спать, перед тем нагулявшись вволю... А поздним декабрьским утром над домами по небу растечется ярко-розовый, в дымке, морозный рассвет, а там уж и снова веселье и пляски, и искристая снежная пыль разлетится из-под копыт, и посвист и скрип полозьев, и девки, со счастливым визгом цепляясь за плечи парней, будут кататься в расписных санках с высоких ледяных гор, и разрумянившиеся дети – бегать туда и сюда по всей Слободе, всюду совать свой любопытный нос, и маленькая девочка, крутясь перед крохотным зеркальцем, «прям как большая», примерит свои золотые сережки, и кто-то пройдется по цареву двору, точно в танце, выхваляясь серебристым парчовым, на беличьем меху, коротелем…