Dying by the hand of a loving man

Твоя кровь на моих руках (под ногтями, на оставленных тобой в неравной борьбе синяках), одежде (её дал мне ты, сказав, что я выгляжу как деревенский дурачок в своих костюмах), в волосах — и на губах. Железистая соль твоей крови смешивается с солью морской, только она горше и гуще. Ты мёртв, Дикки, и я больше не могу ничего у тебя забрать, раз уж ты сам не пожелал дать мне больше. Со мной останутся воспоминания о тебе, когда я смою кровь, выстираю брюки и сожгу их или отдам грязному бродяге в подворотне. Багряное пятно расползается тонкими лентами по лазурному стеклу воды, но я наблюдаю за этим сквозь туман памяти. Я вспоминаю тебя, пока ты был живым, и праздную твою никчёмную жизнь. Сцена первая. Тот вечер в баре, люди отплясывают, как безумцы, пьют и целуются с незнакомцами; ты вышел на сцену спеть и сыграть на саксофоне плечо к плечу с каким-то итальянцем. Мне было так легко и хорошо без чужих взглядов, ведь все они были устремлены на тебя, и я тоже смотрел только на тебя, а потом ты позвал меня к себе, на сцену, и я вышел в нерешимости, но этот ритм и эта энергия были так сильны, что я втянулся, пытался подпевать песне, которую не знаю, не отрывая от тебя взгляда. Таким я полюбил тебя, Дикки, слепой самовлюблённый идиот, когда в тебе плясало пламя жизни, ты улыбался, танцевал, пел, обняв меня за шею, а потом поцеловал так крепко, что сбил очки, а я смеялся и никак не мог остановиться, хотя ты уже забыл обо мне и водружал свою шляпу на голову девушки, которая строила тебе глазки... Сцена вторая. Мы играем в шахматы в ванной, играем лениво; ты абсолютно голый, но не беззащитный, твоя заносчивость всё равно защищает тебя от проявлений ненужной тебе нежности. — "У тебя есть братья или сёстры?" — "Нет, я единственный ребёнок в семье". — "Я тоже. Знаешь, что это значит? Мы никогда не делили ванну с кем-то ещё". Твой взгляд холоден и бросает мне вызов. — "Остыла... Можно к тебе?" Ты медленно подносишь сигарету к губам, затягиваешься, прищурившись, говоришь: "Нет". Это "нет" как пощёчина, я растерялся, и мы просто смотрим друг другу в глаза, я начинаю бояться тебя. Ты медленно поднимаешься; вода плещется о стенки фаянса и капает на кафель. Ты стоишь передо мной, не прерывая зрительного контакта, а я не двигаюсь, в голове статичный гул. Ты делаешь то, чего я ожидаю меньше всего: всё так же медленно, как хищное животное в засаде, готовое напасть, ты опускаешься на колени. Теперь наши лица на одном уровне, твои влажные ладони ложатся на мои бёдра, оставляют тёмные разводы на ткани брюк. Я хотел этого прикосновения, да, хотел, но я не вижу желания в твоих глазах, в них только холодное любопытство, что же я сделаю дальше, как отвечу на твои прикосновения. Это не любовная игра, это противостояние раздутого до предела "я" и мимикрирующего, лишённого личности ума. Притворяешься проигравшим? Ты никудышный актёр, Дикки. Твоя хватка причиняет боль, и это приятная боль, я позволяю ей обжечь мои нервные окончания. Твоя грудь вжимается в мою, капли воды впитываются в хлопок рубашки; кожа к коже, щека к щеке, твои губы тёплые и горькие, язык — как горячая от солнца фруктовая мякоть. Ты больше не смотришь мне в глаза, когда молча расстёгиваешь рубашку, медленно, словно борясь с самим собой. Думаешь, это незаметно? Я пытаюсь тебе помочь, но ты отталкиваешь меня ментально, хотя телесно мы так близко друг к другу, что по коже струится ток. Я пытаюсь поцеловать тебя так, как мне того хочется, со всем чувством, и — о боже! — у меня получается, ты даже не сопротивляешься. Я не закрываю глаза, но твои закрыты, брови нахмурены, ты напряжён. Я провожу ладонью по твоему позвоночнику: кожа тёплая и податливая, как остывающий свечной воск, пальцы так легко вдавить в каждый позвонок. Ты отстраняешься, молча смотришь на меня, поднимаешься и медленно выходишь. Хлопает дверь твоей спальни, ключ два раза поворачивается в замке. Я чувствую себя брошенным и уязвлённым. Сцена третья. Тёплый вечер, мы в твоей машине, подпеваем Чету Бейкеру, ветер безжалостно треплет волосы. Небо глубочайшей синевы, всполохи света. Я не помню самого себя, и мне от этого так хорошо. Ты смеёшься, запрокидываешь голову, но не так очаровательно, как бывает в фильмах. Ты грубый, резкий, циничный и лицемерный, избалованный папенькин сыночек, бессердечное животное, но я готов любить тебя и таким. Я вдруг понимаю, что впервые готов открыться кому-то, показать ту пустоту внутри, на месте которой у других то, что зовётся характером. Ты останавливаешь машину на пустующей набережной: позади и впереди череда рыжих фонарей, по левую руку лениво плещущееся море. Ты обнимаешь меня за шею: "Хочу, чтобы всё это было моим! Это море, эти люди, пусть весь мир принадлежит мне!" Я уверяю тебя, что так и будет. "И ты, Том Рипли, будешь принадлежать мне". Я чувствую, как мои губы сами собой застывают в жутковатом подобии улыбки. "Я уже", — говорю я. Ты подмигиваешь мне, целуешь меня в щёку, как тогда, в баре, а потом в губы, ещё и ещё, затем в шею, и уже на ключице я чувствую кончик твоего языка. Ты садишься на мои бёдра, сухими и горячими ладонями гладишь шею, а я так растерялся, что пытаюсь коснуться тебя везде и сразу. Ты беззлобно смеёшься (или злобно усмехаешься, как знать). Я целую твоё запястье, горькое от одеколона, а ты треплешь мои волосы. И вот эта сцена— последнее, что я помню до того момента, когда ты вынудил меня заставить тебя замолчать совсем не так, как мне бы того хотелось. Много позже я понял, что тебе было плевать на меня, и сейчас думаю, что между нами не было большей близости, чем тогда, когда я обнимал твоё ещё тёплое тело, уткнувшись носом тебе в шею, а волны убаюкивали нас. Что ты наделал, Дикки? Если бы ты позволил любить себя и не бежал от собственных чувств (о, я знаю, что они были, что бы ты ни говорил), сейчас всё было бы иначе: твоё тело по-прежнему источало бы жизнь, твоя рука под столом украдкой накрывала мою, заигрывала с пальцами и ложилась на бедро, ты улыбался бы всем широко, но только при взгляде на меня в твоих глазах вспыхивали бы озорные огоньки. Я был бы рядом — как друг, брат, возлюбленный, кто угодно, если бы ты позволил. Я был бы тебе женой вместо Мардж. Кто она и кто я? Но ты сделал неправильный выбор, Дикки, ты ошибся, а я тебя прощаю. Правда, прощаю. И теперь, прощённый, ты лежишь под толщей мерцающих бирюзовых волн; твой изумительный по форме череп, размозжённый веслом, стачивается об острые камни, кровь утекла с тёплым водным потоком, кожа выцвела и потеряла блеск. Теперь, Дикки, ты — холодная, безынтересная, бескровная кукла. Таким я тебя уже не люблю.