Ты доверяешь мне?

— Нормально? — спрашивает Барри, отодвигаясь. Лен на пробу дергает руками, но веревки держат крепко, и с каждым рывком узлы затягиваются все туже. — Сойдет, — он усмехается, но в глаза не смотрит и будто деревенеет. Барри хмурится. Ему до боли хочется защитить, починить, собрать заново из разбитых осколков, потому что человек не должен так бояться, не должен уходить от прикосновений, не должен бледнеть при даже намеке на близость, его нельзя было так ломать, он же живой! Барри наклоняется, берет лицо Лена в ладони и мягко целует в губы, успокаивающе гладит кончиками пальцев за ушами. Лен коротко выдыхает. — Не бойся меня, — шепчет Барри ему на ухо, — я остановлюсь сразу же, если ты попросишь, веришь мне? Лен кивает и наконец-то перестает дрожать, раздвигает ноги шире и откидывает голову назад, закрывает глаза. Изображает статую. Барри спускается вниз, оставляя мокрую дорожку поцелуев — на груди, на животе, внутренней стороне бедра. Гладит впалые бока, хмурится — Лен слишком сильно похудел за последний месяц. Неожиданно возникает резкое желание выбить Рипу Хантеру пару зубов, а Вейврайдер — разобрать на детали, но он давит в себе это. Наклоняется ближе к чужому паху и неожиданно — для Лена, конечно, — берет в рот головку, аккуратно тычет языком в щелку, собирая капли предэякулята. И одновременно с этим толкает внутрь — в жаркое, тесное — скользкие пальцы. Лена выгибает на кровати до хруста костей, он коротко и задушенно стонет, кусая себя за губы, и Барри виновато гладит его по ноге, не переставая двигать рукой в поисках того самого — нужного, что заставить Лена кричать уже не от боли, — и говорить: — Потерпи, золотко, все пройдет, еще немного, еще чуть-чуть, всего минута, давай… Лен смотрит на него из-под мокрых ресниц, но без злобы, а покорно. Барри стыдно и страшно — за такое доверие, и хочется сделать хорошо почти до боли — чтобы хоть как-то отплатить. Он поворачивает пальцы — и наконец-то находит, потому что Лен моргает и как-то без перехода начинает скулить. Барри вздрагивает, а потом наконец-то принимается за дело всерьез. И понимает, что все — не нужно уже, достаточно — когда Лен, мокрый и горячий, отпихивает его коленом через несколько — бесконечное количество — минут и говорит (голос у него сиплый и тихий, но твердый, хотя видно — из последних сил):  — Хватит. Давай, я не стеклянный, не сломаюсь. «Сломаешься, — хочет сказать Барри, — тебя так легко разбить, но они не видят, и никогда не увидят, потому что я никому не дам тебя поранить, ты мой». Он сдерживает это в себе. Берет Лена под колени — там тоже мягкое и уязвимое место — и невозможно-медленно толкается внутрь. Это горячо, это мокро, это грязно — это идеально. Лен почти сразу сцепляет ноги у него на пояснице, притягивая ближе к себе, поэтому Барри видит его лицо — очень близко — каждую морщинку, каждую каплю пота, удивленно изогнутые брови, губы, искусанные до крови — он не может сдержаться и целует их, выпивая дыхание Лена (он хочет взять все, что только можно). Оторваться тяжело — но приходится, и как только Лен жадно вдыхает, то требует (просит): — Быстрее, ну! Сильнее! Барри даже не думает ему сопротивляться, он наклоняется, упираясь кулаками в матрас по обе стороны от чужой головы, и начинает работать бедрами всерьез. Лен начинает стонать через несколько минут, всхлипывать — еще через парочку, а потом все звуки, которые он издает, разом прекращаются. А потом превращаются в непрекращающийся громкий скулеж. Лен задыхается, его грудь ходуном ходит, но он успевает выдохнуть (вымолить): — Пожалуйста, Барри… Барри ничего не говорит, ожидая продолжения. — Пожалуйста, — продолжает Лен, — я больше не могу. Мне еще немного…я прошу! Все будто останавливается. Идея, поселившаяся в голове — злая, жестокая и бесконечно привлекательная. Барри пугается желания — желания полного контроля любых действий, любых потребностей, но все равно говорит, не совсем осознавая: — Давай сам, как хорошая девочка, — ловит непонимающий, потом возмущенный взгляд, — либо ты кончишь так, либо не кончишь вообще. — Нет…нет-нет-нет! Я не смогу! — выдыхает Лен, он буквально дрожит от возбуждения, облизывает яркие, припухшие и покрасневшие, блядь, губы, дергается, раня запястья о грубую веревку, сам того не замечая подкидывает бедра — восхитительные, сука, бедра, вверх, ближе, теснее, жарче. Барри начинает верить в Бога именно сейчас, когда ноги Лена — длинные, сильные, красивые — идеальные, так удобно лежат на его плечах, когда Лен — его любовник, его Мистер Самостоятельность, Господин Отвественность, лежит на насквозь мокрых простынях, мечется, как сука в течке, и даже не пытается контролировать ситуацию. Он теперь — Барри, и больше ничего не может решать. Барри наклоняется вперед, намеренно придавливая Лена своим весом — чувствуй меня, чувствуй мой жар, мою страсть, мою любовь, — заглядывает ему в глаза — в мутные, подернутые туманом, абсолютно бессмыленные глаза. «Как у наркоманов», — почему-то думает Барри. У Лена взгляд в никуда — и одновременно в самое сердце, туда, куда нужно, где холодно, где нужны тепло и ласка. Барри аккуратно, но твердо берет Лена за горло, чувствуя ладонью его дыхание, его всхлипы, и спрашивает то, что хотел спросить давно, но смелости набрался только сейчас, в темной, душной спальне лофта на окраине Централ-Сити. — Чей ты? Кому ты принадлежишь, скажи, а? Он и сам задыхается, ему страшно, ему кажется, что Лен снова вернет на лицо маску сухого, черствого мужчины — незнакомого ему человека, скажет: «Я ничей», встанет, уйдет и больше никогда не вернется. Но этого не происходит. Взгляд напротив перестает быть пустым, он все еще мутный, но твердый: — Твой. Я твой, — шепчет Лен охрипшим от долгих криков голосом. Барри чувствует его слова, его эмоции — всем своим телом, будто они уже давно — всегда, являлись одним целым, и нужно было просто найти нужную кнопку, чтобы все встало на свои места. Барри нашел. Он сглатывает слюну и с трудом держится, потому что ключицы-горло-живот-бедра-все-сука-тело, и ему так тяжело, но он хочет довести дело до конца. — Ты доверяешь мне? Лен кивает, дергается от одного особенного движения внизу, там, внутри, и Барри видит, как катится вниз по виску капелька пота, как дрожат ресницы и весь Лен целиком. — Тогда ты сможешь сделать это. Кончи для меня, Ленни, помоги мне. Ты же помогаешь своим друзьям? Лен смотрит на него с мукой, и Барри почти готов развязать веревки, но он знает — это обман. Доказальство обмана трется у них между животами, и заставляет Лена хныкать, скулить и краснеть, как девственника. Барри удобнее устраивается между чужих разведенных ног, вцепляется пальцами в бедро — специально, до синяков, и глядя прямо в глаза своему персональному счастью, начинает вибрировать. Лена буквально подбрасывает на постели, он больше не пытается… Он не пытается, и все вокруг наполняется криком, стоном, воем, до жути возбуждающим скулежом, бессмысленными, требовательными «Еще!» и жалобными «Пожалуйста!» Барри видит прямо перед собой соблазнительное плечо, мокрые ключицы, открытое, подставленное и беззащитное горло, и не может сдержаться. Он буквально вгрызается — в мягкое, горячее, вкусное, ощущает на языке стальной вкус, не успевает даже испугаться и чувствует, как между животами становится горячо и мокро, слышит, как протяжно и на одной ноте скулит Лен, и почти сразу же сам тоже — пропадает, исчезает, чтобы появиться вновь — чуть более чистым, более новым. Целым.