И ныне и присно

Ночь после ссоры Антонина Петровна провела ужасающе. Голова раскалывалась, в висках стучало — нет, это была уже не просто бессонница, это была настоящая паника. Сердце билось как ненормальное, дыхание захватывало, а при одной мысли о последних словах девочки накатывал ещё и жуткий стыд. Она ведь знала, что девочка здесь не при чём! Знала это давно, знала с самого начала! Но упорно держалась на стадии отрицания, мучая ребёнка и себя саму, уходила с головой в религию и хваталась за слово Господне, как за спасательный круг, только чтобы не видеть, не слышать, не помнить!.. Не давая себе уснуть, Антонина Петровна ворочалась и металась на простынях, почти физически ощущая, как рвётся и спадает с сознания пелена, которой она окутала себя; пелена, что не давала её разуму воли, проводила все мысли сквозь призму Священного Писания; усмиряла гордость, успокаивала душу. Спасительная пелена отчаявшейся, жертвующей собственным ясным рассудком, чтобы сохранить в безопасности душу. Сколько лет она не видела для себя иного выхода, кроме Христа!.. Сколько лет судила неразумно, нелогично, не по-человечески — но по-христиански, отметая очевидное, не веря собственному рассудку! И всю эту защиту, выстраиваемую годами, всю железную уверенность в Господе, о которую ломались любые копья сомнения, — разбила девчонка своими упрёками. Нашла момент, когда вера её была наиболее уязвима, когда принципы пошатнулись под гнётом усталости и бессонницы — и ударила, рассыпая всю систему убеждений Антонины, как карточный домик. «Как же так вышло… всего пара фраз и долгие, долгие годы…». Она знала, как так вышло. Понимала с холодной беспощадностью, вздрагивая в такт звукам, доносящимся из проходной гостиной. Девочки в квартире не было. А звуки никуда не делись. Ровно как в тот раз. Чудны дела твои, Господи, эхом раздалось в голове Антонины Петровны. Радостным, звонким, счастливым голосом — произнёсшая их была весела и беззаботна. А какой ей ещё быть? Прекрасная новость — беременность, в сорок пять лет, поздняя, выстраданная, долгожданная. От любимого мужчины, которого не станет спустя несколько месяцев, и на зависть младшему брату, у которого уже подрастает дочка… — Чудны дела твои, Господи, — рассмеялась Тонечка. Моложавая, полноватая, она стояла на выходе из женской консультации и вся светилась изнутри. Вот-вот подъедет муж, и она обрадует его: у нас будет ребёнок, дорогой! У нас будет малыш! Они пытались зачать уже не первый год, но всё никак не выходило: то ли с мужем что-то не так, то ли у самой Тони неполадки со здоровьем. Врачи говорили: ну что же вы хотели? Не молодые уже, раньше надо было думать. И вот, когда они уж было отчаялись — такая оказия! Тонечка оказалась права: Максим, услышав хорошую новость, пришёл в настоящий восторг. Тогда, на залитом солнцем крыльце женской консультации, он кружил её на руках и смеялся, как ребёнок. Знай Тоня, чем обернётся эта их беззаботная радость, не стала бы она так заразительно хохотать в тон мужу. Но знать будущее люди не властны. Месяц спустя они сидели на кухне, и Тонечка тихо гладила ладонь Максима, по-щенячьи глядя на него снизу вверх. — Ну что же ты, Максик, — ласково выговаривала она, — ты себя накручиваешь, право слово… ну какие такие проклятия? Какие ещё чудовища? Ты переволновался на работе, отсюда и плохие сны… — Я тебе клянусь, Тонь, — Максим чуть ли не ударил ладонью по столу, — там что-то было не так! Жернова Господни, он сказал. Жернова Господни. Мол, божья кара и всё такое. Ну ты посмотри на меня, я похож на тех, кто в эту чушь верит? Тонечка покачала головой. Угораздило же её мужа попасть в гнездо религиозного фанатика! Мужик сошёл с ума, зарубил топором собственную дочь за то, что та не хотела креститься, а в ответ на все вопросы лишь хохотал и кричал что-то про божье наказание, которое настигнет неверных. Максим в этой истории оказался замешан невольно. Он не был ни милиционером, ни врачом: просто мебельщик, который пришёл в запланированный день собрать шкаф — а вместо шкафа нашёл мёртвую девушку и её безумно смеющегося отца. — Не похож, — продолжал Макс. — А вот меня пробрало. С ним что-то совершенно не так было. Будто… будто им кто-то управлял, понимаешь? Нечто чуждое, нечто… злое. — Ты очень устал, — Тонечка встала со стула и обняла мужа за плечи. — Извини, но ты бредишь, дорогой. У нас всё хорошо, слышишь? Пусть их разборки останутся с ними. Ты здесь не при чём, тебе просто… не повезло оказаться не в том месте не в то время. Незачем забивать этим голову. — Да если бы. Мне слышатся голоса, Тонь. Какие-то скрипы и… царапанье. Будто из-за стенки. Неужели ты не слышишь? Тоня отрицательно покачала головой, жалостливо глядя на мужа. Максима мучила бессонница, начавшаяся аккурат с того жуткого случая. Не помогали ни врачи, ни снотворные: Макс не мог уснуть до середины ночи, ворочался в кровати и что-то бормотал. Неудивительно, что ему с недосыпа слышится всякое. — Они рассказывают мне… разные вещи. Про чудовищ, про веру, про… про Бога. — Сходи к врачу ещё раз, Макс, — деликатно посоветовала Тоня, — ты меня очень тревожишь. А мне тревожиться нельзя. Муж тогда, казалось, внял. На следующее же утро он записался на приём в ПНД, и некоторое время Тонечка не слышала от него никаких жалоб. Но длилось это недолго: спустя какой-то месяц он вновь начал бредить, а заодно — прикладываться к бутылке. Пахнущий перегаром, с горящими на осунувшемся лице глазами, он вещал: — Да пойми же ты, Тоня, здесь не всё так просто! Мне недавно… как будто что-то открылось. Ты представь себе, что Бог — ну, тот, в которого мы вроде как верим, — на самом деле и не Бог совсем. Нечто живое, нечто очень могущественное — но не Бог! Представь, Тоня, что-то пришло извне, увидело, как здешние обитатели молятся Христу и святым, и возжелало того же! И… и заняло его место, Тоня. Медленно, год за годом, оно грызёт мозги попавшихся ему людей, заставляя их молиться — молиться вроде как Богу, но на самом деле ему. И ему никогда не будет хватать. В доме начали появляться иконы. Максим сидел около них целыми днями, наблюдая за неподвижными ликами на куске дерева. Тонечка плакала и просила мужа остановиться, чуть ли не пинками гнала его на очередной визит к доктору — но после приёмов у врача лучше не становилось. Вскоре Макс вылетел с работы, и им стало почти нечего есть: Тоня получала немного, а найти новую работу за пару месяцев до декрета не представлялось возможным. За пару дней до того, как случилось страшное, Максим разбудил спящую жену среди ночи. — Тоня, — заговорщически прошептал он, — ты слышишь эти звуки? Они громкие, как набат. И Тонечка действительно услышала. Скрежет и шум из-за стены не могли принадлежать ни соседям, ни их собаке, хотя бы потому, что доносились из её собственного коридора. Она похолодела. Неужели всё это время муж был прав? — Да, Тоня, да, — Максим часто закивал, — а теперь послушай меня. Оно обращает людей в свою веру. Всех тех, кто хоть немного колебался, оно опутывает своими чарами — и те поклоняются ему. О, они не ведают, чему на самом деле молятся, Тоня, они даже не представляют… и оно довольно, если они дают ему пищу. Оно спит. Оно спит, пока ему не становится скучно, пока оно не начинает жаждать новых жертв, и тогда — тогда случается страшное. — Что?.. Что случается? — Тонечке было страшно. Сейчас она могла поверить во всё, что угодно, лишь бы это объяснило те звуки, что доносились сейчас из-за стены. — Каждый раз по-разному, — пробормотал Макс. — Я общался с их соседями, знаешь… лет десять назад такое уже было. И ещё годы, и… и ещё. Даже срок всегда меняется. Кто-то погибал в пожаре, кого-то топили, у кого умирали родные… некоторые кончали с собой. Ему становится мало молитв, Тоня. Ему всегда мало, оно всегда голодно… Она протянула руку. Лоб мужа был горячим и мокрым, тот вспотел и трясся. — Жернова Господни мелют медленно, Тоня… они могут молоть десятилетиями и только потом, когда ты уже обо всём забудешь, перетрут тебя в порошок. Меня уже не спасти, родная, но, пожалуйста, прошу тебя — переезжай. Замети следы. Пусть оно не найдёт тебя. И если захочешь молиться, о, если оно всё же тебя отыщет, и ты вдруг до ужаса захочешь молиться — тогда молись! Молись истово, Тонечка, прими крещение… это не спасёт тебя, но отсрочит твой конец на долгие и долгие годы — оно уснёт, ему будет не до тебя, Тоня, слышишь… Тонечка слушала мужа, глотая слёзы. Максим бредил; у него явно был жар. Речь становилась всё более бессвязной, пока не превратилась в невнятное бормотание, в котором невозможно было различить ни слова. Она не уснула до утра, сидя на кровати и прижимаясь к Максу, слушала его горячее дыхание. Из-за стены выло и скрежетало до самого рассвета. Через пару дней Максим скончался. Несчастный случай: автобус, в котором он ехал к врачу, занесло на повороте. Ещё и фура, ехавшая сзади, не успела затормозить и врезалась в искорёженный остов «икаруса». Из пассажиров выжили единицы, и Тонечкин Макс не был в их числе. Его убило на месте, и иногда ей казалось, что это к лучшему: было бы куда хуже, умирай её муж медленно и мучительно, терзаясь болью и кошмарами. Он очень хотел, чтобы Тоня сохранила ребёнка. Не сохранила, не смогла: после похорон Макса, почти в тот же день — выкидыш. Нервы, слёзы, много дней в больнице, беспощадный вердикт — детей больше не будет, можно даже не пытаться. Горе и болезнь иссушили хохотушку Тонечку, выпили из неё всю радость, и с больничной койки она встала уже Антониной Петровной — твёрдой и прямой, как сухая палка. Квартиру, где они жили с Максом, Антонина продала. Не могла больше даже смотреть на жилище, где медленно сходил с ума её любимый человек. А ещё — бежала от звуков, усилившихся после смерти мужа. Переехала в свою старую трёшку, которую до этого сдавала, сменила место работы, изменила своей привычке подолгу гулять в парке. Закрылась на замок и занавесила шторы. Не помогло. Не убежала. Полгода спустя Антонина Петровна приняла крещение. Все эти годы она смиренно глушила горькие воспоминания, запрещая себе даже вспоминать о том, что случилось с её мужем. Жила спокойно и тихо, не привлекая внимания. Растеряла подруг и почти разучилась улыбаться. И никаких, никаких мыслей о событиях того солнечного лета. Он сошёл с ума и погиб. Только и всего. Остальное она накрутила себе сама, потому что была слаба в вере, грешная. Бог милостив, Он защитит и прикроет свою рабу от всякого зла. И все мы ходим под Его взором. Раз Он решил прибрать к себе Максима — значит, так было надо… И даже когда погибли родители Лизы, и события стали разворачиваться с ужасающей быстротой — кошмары девочки, бессонница Антонины Петровны, шум в гостиной — она упорно продолжала отрицать очевидное сходство. И теперь вот эта ссора, сорвавшая нарыв со старых ран. Сколько прошло времени — лет десять? Медленно мелют жернова Господни… медленно, но неумолимо. Насколько глубоко оно успело прорасти в сознании Антонины? Может ли быть так, что и её прозрение — лишь часть его жестокой игры в куклы? Муж успел сказать ей ещё кое-что. Что-то, чему она поначалу не придала значения. — Женщины сильнее мужчин, Тоня. Всегда сильнее. Там, где мужчина продержится день, у женщины есть месяц. Где у мужчины месяц — у женщины годы. А сильнее всех те, чьё неверие не порушит даже самое сильное убеждение. И, натыкаясь на таких, это нечто начинает злиться. — И что происходит, когда оно злится? — робко спросила Тонечка. Максим ничего не ответил. Теперь Антонина Петровна видела это своими глазами. Девочка, несгибаемая в своём безбожии, пробудила нечто, что могло дремать ещё годами и лишь изредка ненадолго просыпаться, чтобы собрать жатву смертей её родных и близких. В каком-то смысле это действительно была её вина. Антонине Петровне было страшно. Страшно даже не из-за чудовища, которое скрежетало за стеной: из-за того, что она лишь сейчас поняла, как нечто играло её мыслями и суждениями, точно марионеткой. Как побудило её винить во всём несчастную девочку, держать её в строгости и мучить запретами, как разладило их и настроило друг против друга. Антонину захлестнуло презрение к себе: старая, больная развалина, положившая жизнь, чтобы ублажать монстра. В конечном итоге именно она подставила под удар и Виталика с женой, и их дочь. Жернова Господни давно затянули её, и все эти годы Антонина Петровна смиренно перемалывалась и тянула, тянула за собой всех, кто был ей дорог. Она сама не заметила, как встала с кровати и вышла из комнаты. Поглощённая собственными мыслями, Антонина будто на миг провалилась куда-то — и пришла в себя уже сжимающей ручку двери в гостиную. Время пришло, шептал где-то внутри головы грустный голос, так похожий на голос покойного мужа. Не упрямься, Тонь. Не сегодня, так завтра оно возьмёт своё. Антонина зажмурилась и почувствовала, как по дряблым щекам текут слёзы. Она испортила уже всё, что только могла. Она отравлена, опутана этой ядовитой верой, и вырваться не получится. Бороться? Продлить собственную агонию, жалкое, бессмысленное существование дойной коровы голодного нечто? Или отбросить всё и жить как раньше, всю оставшуюся жизнь вздрагивая от каждого шороха, боясь, что это пришли по её душу неумолимые жернова? Антонина Петровна всхлипнула: жалобно, по-детски. Нечто не оставляло ей выбора. Разве что девочку она ещё может вытащить. Пусть та не возвращается сюда, пусть уезжает в интернат, к другу, в старый дом родителей, пусть заметает следы… а с ней, с Антониной, уже всё кончено. Её старый «бабушкин» мобильник лежал на полке в коридоре. Дрожащей рукой, не отнимая вторую ладонь от дверной ручки, она набрала короткое сообщение: «Здесь опасно. Не приезжай». И, нажав на кнопку «Отправить», отшвырнула телефончик в сторону. Говорят, сдаваться тоже надо уметь красиво — по крайней мере, она всегда в это верила. Дверь проходной гостиной Антонина Петровна открыла сама, по собственной воле, не слушая никаких голосов и не пугаясь шума и скрежета. Вошла в шевелящуюся, почти осязаемую темноту и спокойно подняла глаза к злобным, источающим голод и ненависть иконописным ликам. Лишь глаза у них были живые: грустные, отчаявшиеся глаза Макса, Виталика с женой, Тонечкиного нерождённого младенца и той девушки, которую забил насмерть топором её безумный отец. Антонина никогда её не видела, но сейчас почему-то узнала. — Ибо Твоя есть Сила и Слава и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь, — звучно произнесла Тоня и усмехнулась. Темнота поглотила её. Валяющийся на полу коридора мобильный телефончик издал жалобную трель: «Сообщение не доставлено. За дополнительной информацией обращайтесь по номеру…».