Тихоокеанский шепот

Джон к полуночи ближе слышит, как звонко смеется Кларис — в красной шапке набекрень, позабыв на мгновение о массовой геноцидной войне, в пластиковые стаканчики наливая невадский брют и индейку украшая жереным картофелем. Она летает за стеной где-то по маленькой кухне счастливая по привычке с Лорен Страйкер под боком, а аккомпанементом им служат местные рождественские программы по старому телеку; Джон же просто хочет к чертям стереть весь прошедший год и сдохнуть в какой-нибудь зашуганной подворотне. Потому что впервые за долгое время он оказался без неё. Наедине с собственным мешком костей. С извращенной иллюзией, будто вокруг звенящая пустота давит прессом на перепонки, фейерверками за стеклом рисуя те самые янтарные пряди волос. Буревестник ведь предчувствует бурю — после Гаса, Шаттера, потери Лорны и Подполья, — он кричит о надвигающейся гирляндовыми огнями катастрофе, глазами сониными — бурлящими недрами болот — смотря из мути дряхлого трюмо. И Праудстар словно даже не может заставить этот голос молчать, или заткнуть, или убедить себя в отчаянности идиотских видений, но вот она, Мечтательница, стоит перед мужчиной в нежном ореоле медового света, как показывать любят подросткам культовые режиссеры, и миллион вещей в мире, дающих людям кайф, оказываются обыкновенной просроченной дешевкой. — Здравствуй, Джонни. — а ему бы только на улыбку ее смотреть; медленно сходить с ума. Это кажется правильным — выстраданным, вымученным, выбитым иглой на застиранной джинсе фиолетовой нашивкой «dreamer»; рождественским чудом или бредом спятившего дурака, — Симонсон же в одном быстром касании руки, вздохе и взгляде. А запрятанная горесть разлуки поднимается из низов пуленепробиваемой души раскуроченной помятой грудой эмоционального хлама, накатывает, накрывает — не высечь, не утолить. — Что же с тобой случилось, милый? — она приближается так близко, что воздух вновь наполняется сладким запахом знакомой кожи, садится перед Праудстаром на корточки, проводит по щеке. — Я ведь даже не в силах коснуться твоих ресниц, — голос хриплый, глухой, измученно-усталый, который тайны внутренние выдает, стоит лишь на секунду в Соню действительно поверить; отпустить заржавелую, ласковую, как женские пальцы, боль, — Наверное, я все-таки перебрал. Не нужно было столько пить. Буревестник поднимается со скрипучей кушетки стремительно, усмехается всей абсурдности ситуации, буквально вскакивая на ноги и убегая прочь, в страхе поджав хвост, но — Джонни — Симонсон предплечье мужское сдавливает ладонью крепко-крепко, ощутимо, тепло. А контур ее пряных вишневых губ впечатывается резко в узор черного зрачка; сердце пропускает удар, бухает, торопится и замолкает. Ти-ши-на. Горькая, словно полынь; дикая; ненормальная; пугающе-необходимая. — Я здесь, Джонни. Всего лишь я. — пульс в голове зажимается с высокогерцовым длинным пип, и прекращается, кажется, абсолютно все; ориентиром — девчачьи ведовские глаза и руки — его, ее, неважно, — сплетенные воедино нервы, когда Праудстар сжимает хрупкое тело в объятиях, вторя «только не исчезни, пожалуйста». А после в макушку сонину, мол, я Богу молился, в которого нихрена не верю, явись, покажись, тот, что жизнь мою разрушил, но появилась ты, и я не хочу тебя опять ему отдавать. Мечтательница отвечает «все будет хорошо. обязательно будет», потом холод ее стеклянных слез жжет грудь и «кларис рядом. она тебя любит, запомни». Джон бы просто заткнул девушке рот, чтобы чуши не несла, прекратила, но она улыбается, будто печальная осень, отстраняясь; на часах без пяти минут двенадцать. — Знаешь, Джонни, любой вечности придет когда-нибудь конец. Моя завершится сегодня, — Соня на мысочках поднимается, целует невесомо красные сжатые веки Праудстара, нос, щеки, губы; делит с ним свой последний воздух, — Но я буду любить тебя всегда. Из соседней комнаты слышатся радостные крики Фонг и Страйкеров, Маркоса, который пускает цветные конфетти, а открыв глаза перед Буревестником вновь оказывается пустое ничто — ярко раскрашенное небо над Вашингтоном за битым окном; Блинк, хохоча, спрашивает, все ли у мужчины в порядке, выглядывая осторожно из-за двери в своей скошенной на бок красной праздничной шапке. — Конечно, я сейчас подойду. На землю же плавно опускается со снегом новый год, стирая волшебным ластиком все плохое, когда-либо существовавшее — неудачи, потери, крушение заветных мечтаний, смерти. Джон вздыхает полной грудью, и за ней, под ребрами, кажется, больше не так уж сильно и болит, легчает, уменьшается гравитационный груз. Праудстар знает, что по-прежнему любит свою единственную Мечтательницу и будет любить, бережно храня октябрьскими листьями в памяти; он понимает, что больше не услышит ее мягкий голос и снова люто ненавидит всех тех, кто ее несправедливо отобрал. Только становится как-то проще. Приходит время отпускать.