Тихоокеанский шепот

Бейкон осенью такой же печально-серый, плачущий, заедающий депрессию кровавыми листьями, каким его помнит Ллойд многими годами ранее — вода барабанит по остывшему, но попрежнему копотью покрытому остову некогда семейного особняка, а сердце предательски сжимается в мелкий уголь. Ллойд, стоя под дикими слезами родного городка, говорит себе, что вернулся он только ради Дерики, улыбка которой похожа на серебряную лунную дорогу над рекой, к которой щенков водила Талия чернильными тягучими ночами. Хейл ступает по еще теплой от летнего жара земле, где его вскормила пахнущим полевыми цветами молоком мать, ради жалкого клочка прогоревшей в мгновение семьи и одинаково жесткой шерсти на волчьих загривках. Он желает огнем алым в своих глазах распалить революцию, совершить идеальный штурм — каждому альфе нужна стая; каждой заблудшей душе нужен дом. Мужчина убеждает себя кропотливо, что возвращается не из-за собственной, торчащей иглами из грудины агонии. // Сестренка притаскивает вечером следующего дня очередную побитую жизнью шавку. Девчонка в руках Дерики дрожит, будто приведена под дулом пятидесятимиллиметрового, загнанно заглядывает ей в глаза, руки кутает посильнее в посеревший свитер и, на удивление Ллойда, твердо спрашивает «где, черт возьми, Эрик?». — Он обретает величие, пташка. — отвечает ей Хейл, выбираясь из сетки теней, напряженный и расслабленный одновременно; в каждом движении его видется сила животная, первобытная, неприкаянная такая одержимость свободой. Девчонка глядит на него с немым вопросом, восторгом плохо скрываемым от нее разит на километры; внутри она собирает себя в кулак. Когда Ллойд подходит плавно, практически незаметно настолько близко, что лед глаз его тихоокеанских тает оттенками бардо, девушка перестает помнить, как дышать — хищник рядом останавливает время. — Как тебя зовут, милая? Но она молчит, потому что взгляда не может оторвать, звука не смеет произнести от липкого страха, за воротник ее старенького свитера пробирающегося; Хейлы ходят цепочкой вокруг, будто загоняя добычу. Младшая шепчет «Вера Бойд». — Красивое имя. — выдыхает Ллойд, губами едва касаясь тонкой оголенной кожи. Вера в нем распускается сапфировыми цветками аконита. // Они срастаются костями, и сталь из одного переливается плавно в другого по общим венам и кровотокам; Альфа раздает собвственное сердце своим щенкам. Бойд же называет Ллойда долбанным полуночником за привычку ошиваться возле пока остальные спят; она даже ловит его однажды, когда Эрик носом утыкается в ее кудрявую макушку, за руку крепко держа сопящую под боком бледную Айзу. Для Веры эти двое — семья; луной поцелованные маленькие дети, что жмутся друг к дружке, потому что порознь холодно и жутко, кричать хочется одному во тьме. Но Хейл ведь всегда рядом, бродит сутулой тенью, оглядывая своих волчат, гладит осторожно по беспокойным головам, спокойствием делясь и светом. Вера наблюдает за вожаком тайком из-под полузакрытых век, боясь спугнуть его что ли — Ллойд всегда собран и строг, оплошностей не прощает. Сейчас же он — отец им, брат им, часть их самих. А улыбка у альфы в ночи напоминает белесое солнце; Вера обжигается кем-то впервые за долгое время. // — Бей сильнее! Ну же! Ну! Давай!.. Девушка толкает его в грудь, неумолимо пытается выбить из альфы дурь, почуять кровь его на своих ладонях она желает, потому что держаться больше нет никаких сил. Бойд колотит Ллойда, словно грушу, когтями рисуя красные полосы на белизне застиранной майки, отвешивает пощечины, от которых мужчина едва дергается, и рычит так, как только позволяют ее обледенелые связки — Хейл лишь снова подставляется, но молчит; сам прекрасно знает, что его беты напуганы. Он, по правде, тоже. Только бояться вожаку нельзя. Вера расцарапывает ему лицо. — Скажи, что нам делать! Скажи, как не сдохнуть, Хейл, во всей этой херне! Я не хочу смотреть стеклянными глазами нашпигованной аконитом туши. Прошу, скажи хоть что-то… Ллойд подбирает слова, ловит сердечный ритм, заходящийся партичеллой за хрупкими ребрами, а у девушки рядом взгляд бегает шальными пулями по десяткам ран и швов на его загорелых плечах; она не может дыхание унять, злая и доведенная до предела. Веру трясет нещадно, клыки исчезнуть не хотят; ей бы избить любимого альфу до полусмерти, до конвульсий, до вспоротого живота, чтоб понял он ее чувства — их, волчат, чувства. Страх доисторический душит, калечит и не дает уснуть — Эрик по-мальчишечьи обнимает Дерику, сжимает в ладони длинные холодные пальцы Лейхи, успокаивает как может. А Бойд ощущает себя единственной мишенью, потому что Ллойд слишком много дней назад перестал с ней говорить; перестал подпускать к себе близко. — Хейл. — умоляет она, когда шерсть сходит вместе с остротой, оставляя смольные кудри, упавшие в драке на лоб. — Твою мать., — волк трет усталые глаза, вздыхает, потому что перед Верой устоять не способен; зверь одичалый ее просит, требует, взывает. Ллойд преодолевает пропасть между ними в два шага — кожа женская липкая и пахнет ельником; покорностью пахнет вся она, и, когда кольцо рук смыкается на талии, обжигает, Вера чувствует себя в безопасности. Для нее альфа — король и бог; смертельная доза толченой рябины, руническая вязь по обратной стороне век. — Не дай мне умереть, волче, хорошо? Бойд целует мужчину в яремную вздувшуюся вену, карими губами своими припадая теснее к телу; она пальцами цепляется за волосы его короткие, срастись желает нутром и сердцем с ним одним. Вера целует шею, щеки, острые скулы, закрытые глаза, лоб, прямой нос — показывает, по-собачьи верна и никогда не бросит. Любит, черт бы его побрал. — Я никому не дам тебя обидеть. Если охотники снова придут за семьей Ллойда Хейла — они умрут за считанные секунды.