Подлинный Дориан

Это было странно: полицейские сновали туда-сюда, двое молодцов перегородили вход в дом. Гарри подошёл полюбопытствовать. Он обратился к рыжебородому пареньку-полицейскому так, как привык обращаться к людям, которые (пока что) знали о происходящем больше него — с мягкой ухмылкой и «на самом деле, всё это не всерьёз, верно?» С едва уловимой надеждой на лучшее. «Не волнуйся, парень, всё можно объяснить, душевных ран можно избежать. Это просто игра». ...Гарри не привык слышать настолько дивные истории из первых уст и он очень не любил, когда в них фигурировала смерть. Он ушёл домой сам не свой — лишь бы поскорее уйти. Завалиться на кровать и переспать с тем, что он услышал. Он впервые был искренне рад, что его жена больше не живёт с ним и ему не нужно ничего перед ней разыгрывать. Портрет удалось выкупить. На самом деле, это было несложно — большинство в Лондоне знали Дориана Грея как пропащего человека и не хотели видеть в своём доме его вещи. А если бы захотели, то побоялись бы осуждения. «Вдруг эта картина проклята, Карла?» — Гарри услышал это от одной некрасивой дамочки, когда он назвал свою цену за «лот». Это позабавило его? Рассердило? Не вызвало никаких чувств? Гарри не понимал своих ощущений и это непонимание почему-то больше не казалось ему интересным и правильным. Оно не давало простора для творчества. Наоборот. Оно сковывало. Он попытался представить, что бы он сказал Дориану, озвучь тот столь абсурдное предположение. Наверняка Дориан не раз выступал перед ним с идеями подобного рода. Он не помнил. В голову не пришло ровным счётом ничего — как будто все теории Гарри стёрли вместе с живыми голубыми глазами и алыми губами его мальчика. «“Мальчику” было сорок два года». Лорд Генри не верил ни в какие проклятья. А ещё, он надеялся, что Дориан жив и скоро явится к нему с объяснениями. Никто не становится дряхлым стариком за несколько дней. Это ненаучный бред. В него могут верить милые экзальтированные юнцы и дамы всех возрастов — Гарри в свою очередь найдёт эту веру очаровательной. Но сам он ни за что не поверит в подобное. Скоро он начал говорить с портретом, который сначала из прихожей был перемещён им в гостиную, а оттуда — в спальню. Генри пытался не думать об абсурдности ситуации. Он рассуждал перед своим «Дорианом», лёжа на кровати, поедая клубнику и куря. Зачитывал портрету свежие выпуски газет и понравившиеся отрывки книг. Объяснял, опережая вопросы, предугадывая их — как раньше. Только собеседник оставался молчаливым. На это время Гарри становился самим собой — самоуверенным, красивым, знающим, ироничным. Тем человеком, каким он впервые предстал перед юным Дорианом в мастерской Бэзила. «Слишком высокая ставка не на того. Внушая другому себя, перелил себя в другого». Эта мысль всё ещё порой казалась Генри ничего не значащей теорией. А потом она накрывала с головой и тогда его трясло, он курил опиум и пил крепкий алкоголь — некрасиво, без вызова, наедине с собой и для себя. Чтобы заснуть. Думать становилось всё труднее и всё неприятнее. Мысли и идеи постепенно перестали быть блестящими побрякушками. Даже tête-à-tête с портретом они стали больше напоминать крапиву и рой насекомых. Жужжание и укусы. Где-то через месяц откуда-то пошёл слух. «Лорд Генри Уоттон сошёл с ума, знаете? Принц Парадокс доигрался». Подробности менялись, суть оставалась. Гарри решил чаще выходить в общество. Он насмехался неуверенно, говорил невпопад, неудачно копировал собственный стиль и плохо рассказывал собственные шутки. Он знал, что это так. На него смотрели странно и его это не веселило, а пугало. А ещё он начал увеличивать дозу опиума, потому что его стали мучать головные боли. Теперь он не только курил, но и употреблял опиумную настойку. В маленьких медицинских бутылочках — апельсиновый сок, корица, зерно гвоздики, окаменелая смола и шафран. И опиум. Это даже вкусно. Половина чайной ложки. Одна. Две. Три. Засыпать было всё труднее. Портрет смотрел на него с тем-самым-выражением лица. «Зачем Дориан его скрывал?» Гарри теперь почти не говорил вслух. «Дориан» всё равно не отвечал ему. Теперь ему было достаточно мыслей — он в сотый раз прокручивал когда-то пришедшую в голову идею, пытаясь оформить её как ответ на заданный Дорианом вопрос. «Какая разница? Главное — ощущения». Лорд Генри вспомнил отрывок из книги, которую он однажды дал Дориану: «Если перейти от мира материального к духовному, применить также и к нему закон всеобщего надувательства, то и тут очевидно можно, причем столь же легко, насладиться вымышленными радостями, которые ничем не отличаются от явных; очевидно и другое: можно, не отходя от камина, странствовать по свету, если возбудить праздное или строптивое воображение книгой о дальних странствиях...» Генри был уверен, что обуздал свой разум, когда перестал говорить. Опиум помогал мечтать и чувствовать себя хорошо. Замечательно. Лучше прежнего. Реальность больше не имела значения, она отступила перед человеческим воображением и достижениями медицины. Гарри на давала покоя только едва тлеющая мысль о том, что он будет делать, когда Дориан вернётся. Когда в газетах заявят о случившемся конфузе. Когда ему доставят письмо. «Гарри, я вернулся из незапланированного путешествия в жаркий Египет. Очень скучаю по нашим разговорам. Вы представляете, у меня на чердаке, куда я запрятал нарисованный Бэзилом портрет, полицейские нашли труп какого-то старика и решили, что это я. Вы смеётесь, а я ещё несколько дней представлял себя старым и сморщенным. Интересно, меня видели в столь любимом нашими газетчиками Сан-Франциско? Не зря вы ругали английскую полицию, Гарри, не зря...» А впрочем... Гарри поднял глаза на застывшее лицо Дориана с портрета. В нём — доверчивость, пылкость, очарование. Он останется тут. С подлинным Дорианом. Уж он-то точно будет его слушать. Даже теперь. Даже такого.