Тепло наших тел

      Солнце постепенно заполняло город светом, проникая нежными лучами во все закоулки и трещинки. На розоватом снегу стелятся причудливые тени, странно контрастируя своей сумрачной лиловостью с персиково-розовым снежным покровом. Небо постепенно светлеет, и день начинает вступать в свои права.       Мужчина наблюдает за всем этим, стоя у окна гостиничного номера. Очередной город, грандиозный концерт, чёртовы коммунальщики, отключившие отопление в самый неподходящий для этого момент. Музыкант кутается в тёплый свитер грубой вязки в надежде хоть немного согреться. Холод прочно обосновался в стенах комнатки, затопил собой всё вокруг, постепенно прорываясь в душу поэта.       Лёва бросил ещё один взгляд на утреннее свежее небо и, зябко ёжась, отошел от окна. Совсем светло стало, и снег больше не кажется мягкой тёплой периной, а тени перестали быть гостями из других невиданных миров. Утро убило ту призрачную сказку, что он создавал для себя всю ночь, мирок, в котором можно было забыть обо всём на свете, полностью отдаваясь воспоминаниям, оставить в голове и сердце только одного человека, что по-настоящему важен и нужен, и который сейчас сидит чёрт знает где, а может, уже на пути сюда, где-нибудь в тёплом салоне самолета или в такси… Вот какого чёрта ему вздумалось на пару деньков слетать на другой конец света?! На кой чёрт это было нужно?! Вот сидит он там и не знает, что его Лёвчик тут один, в холодном гостиничном номере, медленно покрывается инеем и совершенно не знает, как согреться.       Поэт возвращается в развороченную холодную постель. Забирается под одеяло прямо в одежде, кутается в рукава свитера и кусок ткани, сворачиваясь в кокон. Тело пробивает лёгкая дрожь, но мужчина старается не обращать на это внимания, желая скорее провалиться в сон.       Настойчивый, слишком громкий для спящего, закоченевшего разума стук в дверь вырывает Лёву из теплых снов. Нехотя мужчина поднимается с кровати и прямо в одеяле плетется к двери, матерясь на коммунальщиков, зиму, холод и незваного гостя. Тихонько скрипит дверной замок, дверь почти бесшумно открылась, впуская в номер морозный воздух и разрумяненного, лучезарно улыбающегося гитариста.       — Привет, соня! Всё спишь? – весело начинает мужчина, снимая куртку и ботинки. Бортник отходит чуть в сторону, пропуская друга в номер, смотрел недоуменно в спину Умана, будто не веря в реальность происходящего, словно всё это сон. – Эй, Лёва, прием. Ты чего завис? – гитарист подходит вплотную, закрывает дверь на замок и быстро чмокает поэта в нос.       — Шурик… — вокалист подаётся вперед, обнимая любимого человека, закутывая и его в одеяло, делясь теплом. Руки гитариста обнимают за талию, пальцы сминают и комкают свитер, осторожно пробираясь к коже. – Ай! Ты чего, у тебя же руки ледяные?!       — Тшшш… - мужчина прихватывает губами мочку уха Лёвы, обдавая жаром дыхания нежную кожу. Прижимается ближе, согреваясь сам и согревая друга. – Лёвчик, я так соскучился… Лёвчик…       — Я тоже скучал по тебе. А ещё жутко замерз. Здесь как в морозилке.       — Замерз совсем… Будем тебя согревать! – музыкант резко отстраняется, заставляя поэта поёжиться от внезапно вернувшегося холода. – Лёвчик! Ты идёшь? – кричит гитарист, уже уходящий в глубь номера на импровизированную кухню. Он уже вовсю что-то напевает себе под нос, такое вёселое и бодрое, одному ему понятное. Слышит, как тихонько шуршит по полу одеяло, как вокалист подходит к кровати, осторожно опускается на неё. И Уман точно знает, что его друг сейчас свернулся в клубок на постели, ещё больше укутавшись в одеяло, накрывшись им с головой. Ещё он знает, что холодно мужчине не из-за отсутствия отопления, а совсем из-за другого. Одиночество… Оно и его самого достало. Гитарист провёл с семьёй лишь полтора дня от силы и, не выдержав, рванул ночным рейсом до Москвы, а потом в этот город, в эту гостиницу, к этому человеку, без которого не может представить свою жизнь уже лет так ...дцать. Уман нажимает на кнопку включения электрочайника, откапывает в шкафчиках чай в пакетиках – гадость, но хоть что-то, – и тянется за сигаретами. На третьей затяжке чайник оповещает о готовности тихим щелчком. Мужчина оставляет чай завариваться и, затушив сигарету в грязной чашке, что стоит рядом, поворачивается к вокалисту. Всё так и есть. Комок из одеяла беспокойно шевелится, музыкант под ним вертится, как уж на сковородке, пытаясь устроиться поудобнее, чтобы терять как можно меньше тепла. Гитарист осторожно присаживается на кровать, пробирается рукой под одеяло, нащупывая руку друга, крепко сжимая его ладонь, тянет на себя, вытаскивая Бортника наружу. Не даёт опомниться ошарашенному мужчине, обнимает, крепко прижимая к себе замёрзшее тело, и легко целует в макушку. Дышит жарко, согревая. Языком проводит по коже шеи, заставляя поэта вздрогнуть, наконец приходя в себя, и обнять друга. Объятия прерываются на мгновение: Шура устраивается на кровати, опираясь спиной на её спинку, Лёва усаживается ему на бёдра, натягивая одеяло на плечи, укрывая уже их двоих. Руками обвивает шею друга, чувствуя его горячие руки на своей талии, пробравшиеся уже под слои одежды и обжигающие кожу своим теплом. Лёвчик сладко выдыхает Шурику на ухо, заставляя его вздрогнуть и крепче обнять мужчину. Наклоняется, касаясь губами губ Умана, постепенно углубляя поцелуй.       — Тепло тебе? Согрелся? – гитарист разрывает поцелуй, скользит руками по телу вокалиста от талии выше к животу, груди. Гладит ласково и нежно, согревая, разгоняя жар по телу Бортника.       — Теперь мне тепло, да, - мужчина стонет, выгибаясь, прижимаясь ещё ближе. Смотрит в карие глаза, веселые и такие родные, и шепчет в самые губы, — Хочу, чтоб было жарко…