Ёлка

Был вечер тридцать первого декабря. В гостиной фоном играли предновогодние программы с отечественной попсой, которая раз в год внезапно переставала бесить Лёву и даже вызывала какие-то, похожие на тёплые, чувства. Напоминала то время, когда со всей семьёй, ещё будучи маленьким, весь обмотанный мишурой, он сидел за праздничным столом, слушал что-то подобное (хотя понятно, что под «подобное» он относил скорее жанр эстрады, а не исполняемое) и даже тихо подпевал. В этом году он решил напомнить себе об ещё одной традиции из детства. Просто из вредности упросив Шуру купить елку, он понял, что уже тысячу лет не наряжал (и вообще не ставил) главный новогодний символ. Накупив в придачу столько ёлочных игрушек, что хватило бы на пять таких пусть и двухметровых ёлок, он принялся её украшать. Однако спустя каких-то пять минут гордого одиночества (Шура отказался разделить с ним счастливую участь наряжения вечнозеленой) ему стало скучно, и он пошёл приставать к гитаристу. — Шууур, — протянул он, зайдя на кухню. Шура в это время тщетно пытался дозвониться хоть до одного суши-бара или пиццерии, которые не были бы ещё закрыты. — Чтоооо? — так же ответил Шура. — Пошли ёлку наряжать. — Я тебе сколько раз говорил. Если ты хочешь страдать этим детским садом, то страдай им сам. — Ну пошли. — Лёвчик, иди ты в пень. Лёва принял то самое ангельское выражение лица с щенячьими глазками, которое обычно заставляло дать трещину настойчивости гитариста. Шура вздохнул. — Хорошо. Вот я сейчас пойду с тобой. Не закажу эту дурацкую пиццу. Новый год встретим без еды. А я лично уже проголодался. — Да позвони ты Лакмусу, он закажет. Ему там всё равно по пути. Наверное. Шура уже было сдался и собирался встать, но гениальная, как казалось, мысль пришла ему в голову. — Точно. Лакмус же с сыном приедет. Вот с ним и нарядишь. Он будет рад. — Кто? Лакмус или сын? — Знаешь, оба. И дитю счастье, и мы с Максом нормально выпьем, без детских капризов. — Ты издеваешься?  — Ладно, попытаться стоило. И Шура вместе с Лёвой направил стопы к ёлке. Увидев масштабы работы («Да почему ж, когда мы её покупали, она казалась меньше?»), Шура ужаснулся и окончательно убедился, что отделаться парой повешенных гирлянд и последующим затаскиванием Лёвы в кровать хотя бы на полчаса до прихода гостей, не получится. Вокалист был настроен решительно и, казалось, даже атомный взрыв не заставит его отступить. — Ну? — Шура развёл руками. — Что делать? — Шур, ты когда-нибудь ёлку наряжал? Гитарист сощурился, будто усердно вспоминая. — Лет в шесть, да. — Берешь шар и вешаешь, — Лёва подал ему коробку с разноцветными игрушками. «Как будто без тебя бы не догадался, — подумал Шура, однако, чтобы не вызвать гнев Бортника, вслух это говорить не стал. — Ладно, если поразбиваю их все нахрен и уроню ёлку, то он сам виноват.» Шура осторожно повесил на ветку усыпанный блёстками шар. Второй. Поняв, что выполняемая работа скорей всего будет исчисляться в затраченных украшениях, он повесил ещё два на ту же самую ветку. Ещё четыре на другую. Потянулся за новой коробкой. Спустя пять минут Шура «заканчивал» уже четвёртую коробку. Приятно удивлённый Лёва решил всё же посмотреть, что там получается у внезапно притихшего гитариста. — Шура, блин! От неожиданного восклицания, сказанного почти в ухо, Шура нечаянно отпустил из рук ветку, а та, отпружинив, уронила на пол все надетые на неё украшения. — Ну вот что ты разорался? — Ты что делаешь? — А если бы они разбились? — Они бы не разбились, они пластмассовые. — Да? — удивился Шура, видимо заставший только стеклянные шары и мамины подзатыльники за разбитые украшения, в прошлый раз, когда сталкивался с новогодней ёлкой. — А, да, — кинув ещё один, на этот раз специально, он вынес вердикт. — Не заметил. А то думаю, что у меня вдруг в этот раз без жертв обошлось. — Философ, блин. Ты лучше объясни, как вот это называется? — он махнул рукой на ту часть ёлки, которую украшал Шура. — Тебе не нравится? — искренне удивился фронтмен. — А мне кажется красиво. — Ты нахрена на одну ветку по четыре шара вешаешь? — Тебе что, жалко? Ты их вон сколько накупил, хватит на каждую по десять повесить. — Ёлка уже прогибается под их тяжестью. Видишь, упали уже. Снимай остальные и перевешивай нормально. Шура хотел возразить, что они рассыпались не из-за того, что ветка не выдержала, а из-за самого Лёвы, но передумал и стал покорно убирать, всё, что повесил. Ещё пару минут и несколько восклицаний: «Ай, блин, колется!» спустя, Лёва опять решил осведомиться об успехах Шуры. — Ты что так медленно? — Да подожди ты, она колется. — Так нахрена ты все снимаешь? — Я тебя сейчас убью. Лёвчик, ты мне что сказал? — Ну оставлял бы по одной, а три снимал. А так их обратно надевать надо будет. Шура, не бей меня! Нельзя было что ли самому догадаться? И не смотри на меня так. Всё, ухожу, ухожу. Лёва вновь оставил друга самого распоряжаться творческим процессом. Несмотря на все первоначальные нежелание и возражения, Шуре даже начала нравится эта идиллия, и ёлка вроде как получалась красивой. Настроение его заметно поднялось, а на душе наконец-таки воцарилось спокойствие, впервые за столько времени предновогодней суеты с гастролями, с покупкой подарков, с утрясением мелких, но жутко противных проблем. Можно даже сказать, новогоднее настроение появилось. На какой-то момент он, казалось, прозрел и понял, что вся эта чепуха с украшением ёлки, обматыванием квартиры мишурой существует не просто ради эстетического удовольствия и жажды прекрасного, а ради самого процесса. Ради вот этой идиллии. Ради фигни, доносящейся из телевизора, ради облезлой мишуры, валяющейся на только что вымытом полу, ради глаз, слезящихся от ярких огоньков гирлянды. Только фронтмен готов был растрогаться, пустить скупую мужскую слезу и пойти поцеловать Лёву, как бьющемуся фонтану положительных мыслей вновь суждено было заткнуться. — Шура, ты смерти моей хочешь? У гитариста дёрнулся глаз. — Ты читаешь мои мысли. Я сейчас задушу тебя. Что опять не так? — Оранжевый с розовым, ну ты сам как думаешь. Они ведь вообще не сочетаются. Тем более, эти в блёстках, а эти матовые… — Ты напросился, — руки Шуры сомкнулись на шее друга. — Э, ну ты и монстр. — Нет, Лёвчик, после всего, что я пережил за сегодняшний вечер, меня надо в ряд святых записать. А монстр тут, как раз таки, ты. Ты за что меня так не любишь? За что принижаешь мои творческие способности? Да ты этим мне буквально рот затыкаешь. Самовыражаться не даёшь. Гореть тебе в аду синим пламенем за это. И под их общий смех, Шура наконец сделал то, что так давно хотел — скромно поцеловал Лёву в щёчку. Тот усмехнулся и поцеловал гитариста в губы, положив руки на его талию. В дверь зазвонили. Им нехотя пришлось отстраниться друг от друга. — Нужно открыть. — Открой ты. А то я, наверное, опять раскраснелся, как чёрт знает что, — после улыбки Бортника, Шура понял, что так действительно и было. Через пару минут Лёва вернулся в гостиную, а за ним зашёл Лакмус с женой и сыном. — О, ты всё-таки поставил ёлку, — обратился к Лёве Макс. — Я думал, что ты шутил. — Не поверишь, но я её вместе с Шурой наряжал, — ответил Бортник. — Сочувствую, — рассмеявшись, Лакмус хлопнул гитариста по плечу. Шура улыбнулся. Был вечер тридцать первого декабря. На душе было до боли хорошо.