Считайте звезды

      Город, глухой и тихий, шел весь в печали и холоде ещё не ушедшего тумана. Время близилось к полудню, густела лазурь, блеклое солнце тлело среди неё, казалось, таяло, как масло на огне, шипело у себя в вышине, будто капнули воды. Нагревались городские крыши, отступал туман, а прохлада все равно оставалась неведомо как, зачем и почему. Шелестели молитвы, кони кривили шеи, фырчали, высоко поднимали ноги и косились на Николь. Та шла в прохладе босиком, смерено склонив рыжую голову. Вокруг шли стражи, служители, возглавляя толпу. Все оставляли дела и примыкали к процессии, бок о бок шли богачи и нищие, мастера и дипломаты, дети и взрослые, все склонивши голову и молясь. Город тогда стал жутким - туман, легкой дымкой висевший в воздухе, сонные солнечные лучи, гордые лошади впереди и шум тихой молитвы, пестрое шествие, как река текло за городские ворота. Даже птицы затихли, летели над процессией, чуть шурша крыльями, без песен, будто они часть этой печали.       Здесь даже трава росла мелко, мало, крохотными пучками. Земля вся черная, выжженная, сыпучая, оседает от каждого шага. Даже не земля - пепел, прах и пыль. Среди неё стоит высокий столб, подъеденный злобным пламенем, весь черен, а на макушке сидит ворона, нахохлившаяся, будто ставшая частью него. Она, кажется, тоже вся из угля и пепла - неподвижная, жуткая. Люди не поднимали на неё глаз, продолжая прибывать к темному холму, шепча молитвы, будучи похожими на стадо послушных овец - такие же пустые и никчемные. Лошади были выше этого и бунтовали, ругаясь и пытаясь объесть жалкий клочок земли, вытоптать его до пустоши, сбежать от глупости и мерзости, от общей свинцовой печали. Кони тянулись к небу, теплому и яркому, но увы - не могли улететь в его объятья с этой серой и холодной земли. Молодняк ещё бесился, а гречневые, с проседью, кривыми ногами и тяжелыми копытами уже остались здесь, во всеобщей сырости и печали.       Николь притащили, принялись привязывать, гонять хворост. Она подняла свой рыжий взгляд на толпу, ища знакомых и любимых. В людском стаде их было невидно, потому она смотрела на ласточек. Кажется, они единственные жили в этот миг.       Они стаями метались по небу, скользили в густеющей лазури, перекрикивались далеко-далеко отсюда, от шелеста и печали. Во всем их движении была какая-то тревожность, суетливость, невозможность и скорость. В них не было никакой грусти, только страх, как у любого зверья от плетки. "Люди - тоже зверье," - подумала про себя рыжая, широко улыбаясь черным птицам в вышине. Они метались из одного угла неба в другой, поднимали дикий шум, но он не долетал до земли, не доходил до людей, а оставался в мыслях и небе, только между Николью и ласточками. Они свободны.       Прозвучал треск, послышалось тепло. Разгорался язвительный огонь.       Ника заметила - огонь горит и в стаде. Братец летел к ней с криками и слезами, погребенный тревогой и ужасом. Он мчался, как птица к птенцу. Бежал, как скакун по лесу - ворошил соседей, зовя своим видом с собой. Данте оставлял выжженную полосу, приводя в чувства народ, пробуждая от бессмысленных молитв. В них просыпалась дьявольская ярость, вспыхивал шум, поднимался крик, разгорался бунт. Туман поднимался. Уже пять минут как полдень.       Она ощущала, как пламя пожирает её. И это было страшно до невозможности - она кричала беззвучно, со всей силы кричала. Таяла и кричала:        - Считайте звезды!       И в этом крике жизни хватило бы на всю толпу. Стоя на грани смерти, держа её костлявую руку - Николь даже тогда была живее всех живых.       Толпа вся очнулась. Поднялся шум, подобный грозовому грому. Разлился крик. Толпа помчалась к огню.       Оживились и птицы - с карканьем, чириканьем, курлыканьем, свистом, трелями, гоготом и кряканьем они летали, кусались, метались, дрались, нападали, рвали одежду и самозабвенно клевали людей и стражей, не трогая двух - огня и камня, что мчались к костру, где в пламени таяло пламя. Она уже не говорила, не смотрела, а лишь ревела, с немым криком, от боли и досады, слушая птиц и стадо, тянувшись к небу и солнцу, не слыша и не чувствуя ничего, кроме отчаянья и этой, безумной, кусачей тоски, по свету и звездам, по птицам и персикам. Николь уже стояла на пороге нового мира, читала свою книгу, вспоминая о лучшем, об огненном брате и каменном друге, о небе и шуме, о счастье, что было бы в будущем, о горе, что осталось в прошлом и о миге, что ждал её в настоящем. Дойдя до последней страницы, она опала и потерялась в толпе и пламени, осталась расколотая, убитая, горячая и молодая в крике, где птицы проливали кровь стада, где стояли плечом к плечу и смотрели, пытаясь утереть слезы, два человека, ставшие ей дорогими.