Они знают

      Если бы у Иваизуми был малейший шанс сюда не приходить — он бы им воспользовался. И никогда не сунулся к проклятой двери с цифрой двенадцать на двери. Казалось бы, что такого может быть с обычной квартирой, на втором этаже многоэтажки, да ещё и такого, чтобы офицер с опытом, коим и был Иваизуми, не желал к ней приближаться?       Дом на вид был самым обычным. Многоэтажный, что если захочешь сброситься, его последние этажи станут подарком судьбы, потому что после такого не живут. С виду новый, опрятный, с озеленением по периметру и близкой детской площадкой — в общем, самый обычный жилой дом. В котором-то и необычного ничего не происходило: ни газеты, ни люди, ни даже полиция ничего подозрительного о нём не слышали. Поэтому если и упоминался где-то адрес именно этого дома, то только в частных беседах, когда один другому говорил о расположении своего дома или упоминал кого-то из знакомых. И жильцы его не были забиты в полицейские базы и не слыли про них слухи, про подозрительные связи; если кратко — скука. Вот таким простым словом описывалось это место. Потому что оно всё опутывалось каким-то обыденным флером.       Но это не мешало офицеру Иваизуми регулярно посещать это место, с нескрываемым нежеланием.       На самом деле всё было намного проще, чем могло показаться. В этом не было ничего незаконного или неприемлемого для общества, как если бы офицер изменял своей жене, которой у него не было, или имел скрытые связи с преступной группировкой. Всё дело было в человеке. Для описания которого совсем не подходило слово «обычный», и если бы кто-то когда-то и назвал бы этого парня так, Иваизуми мог бы поклясться, что его глаза мгновенно покоились бы у его собственных ног. Вытаращенные настолько, что схожесть имели бы больше с химическими колбами, чем яблоками.       Он, конечно, преувеличивал и его глаза не могли в прямом смысле выпасть, но это вполне здраво описывало его возможную реакцию на такое происшествие. Потому что этот парень был совсем ненормален.       И учитывая это, Иваизуми не понимал, почему его всё продолжают к нему отправлять. Он, вообще, не понимал, как они, здравые полицейские, что ещё были в своём уме, могут подобно беспомощным соплякам, бегать за помощью к нему. Ему было едва ли за восемнадцать и он недавно закончил школу; ему было плевать на правила порядка и закон; и он просто до зубной боли любил выводить Иваизуми из себя. Его звали Ойкава Тоору, и он был главной занозой в заднице офицера Иваизуми уже вот как полгода. Долгих полгода, за которые Иваизуми успел пройти все круги Ада, не раз вытащить придурка из неприятностей и понять кое-что важное об Ойкаве.       Первым было то, что он отказывался работать со всеми, кто был не Иваизуми Хаджиме.       По этой же причине Иваизуми приходилось бывать тут по несколько раз за месяц, если везло, он мог столько же здесь не появляться, и практически быть надзорным Ойкавы. Так как они, и правда, нуждались в его помощи, босс Иваизуми пошел на уступки и позволил это требование. Иначе его и назвать было нельзя. Но это было самое очевидное, что каждый желающий мог узнать о Тоору. Иваизуми же знал кое-что, что не знал больше никто. Знали лишь двое: он и сам Ойкава.       Но сотрудничество от этого не становилось легче, наоборот, было просто невыносимым.       Иваизуми, после секундной заминки, позвонил в дверь. Ему вспомнилось, как он впервые встретил Ойкаву, и тогда им не пришлось ни стучать, ни звонить в дверь: она была открыта, так беспечно и опасно, что плохое предчувствие само зарождалось внутри. Ведь уже могло не быть на свете никакого Ойкавы Тоору, страстно желающего им помогать и доказавшего это.       Конечно, опасным и сложным путём, в конце которого он мог быть записан последний жертвой преступной группировки, которую по частям вылавливали и упекали за решетку. Ему не стоило раскрывать своё имя до того, как последний её участник не был бы пойман. Но, то ли нетерпение сыграло в нём, то ли обычная мальчишеская гордость — и он выдал себя раньше. Правда, позже ему успели разъяснить, что и к чему сотрудники полиции. Хотя после подобного долго и не желали принимать его помощи, не смотря на то, каким гениальным он был. Безрассудных и своих хватало, а тут ещё присматривать за посторонним мальчишкой, непонимающем опасности, что следовала за ним.       Так просто оставить его уже не смогли. Он успел ввязаться лишь в одно дело, но опасности на ближайшие годы себе приобрел. И ему требовалась защита. Вначале это было лишь обеспечение безопасности, но при такой близости с полицией сложно было отстранить мальчишку от её дел. Пришлось принять помощь, засекретив своего, так называемого, информатора.       Для тех, кто хотел, этого было мало, чтобы не найти его, но на первое время хватало, ведь не на каждом же углу распространялись, что такой «сотрудник» у них есть. Если бы узнали, можно было бы принять дополнительные меры. Но нельзя же было, каждый день трястись над Ойкавой как над дражайшей ценностью! Он ведь, в конце концов, также понимал, на что шел.       Или же это на это просто рассчитывали. Конечно, это было неосмотрительным с их стороны, но когда жестокое осознание настигло их, уже было поздно. Настолько, что Ойкава прижился как свой и за него бы глотку разорвали любому, кто посмел бы покуситься. Но даже если его и принимали так и он сам отвечал всем взаимностью, он всё ещё отказывался работать с кем-то кроме Иваизуми, это уже списывали на мальчишеские капризы и желание вывести из себя Иваизуми. Который сам подозревал в этом некий заговор или спор, кто взбесит его сильнее остальных.       Но к данной ситуации это значения не имело. Просто было новое дело, что и вынудило офицера посетить Ойкаву, впервые за последний месяц, стоит заметить. Это означало одно из двух: или всё пройдёт гладко, и они разойдутся как никогда мирно, чего никогда не бывало, или всё полетит к чертям, и это будет грозить Иваизуми новым нервным срывом. Он больше склонялся ко второму, не из-за пессимизма, а из-за привитого ожидания худшего из исходов.       Работа в полиции сахаром не была.       Как обычно, дверь ему в первую минуту не открыли. Морщась и вспоминая жилище Ойкавы, офицер мог понять почему. Коридор на этаже был пуст и пока Иваизуми прибывал в нём, мимо едва ли прошла пара человек. Что было нормальным для разгара рабочего дня. Потом за дверью зашумели — хотелось верить, что особенно громкий, но при этом глухой звук, был звуком падения самого жильца квартиры. Мелко и зло, как для офицера полиции, но приятно до жути. Щелкнули замки — не один и не два, для большей безопасности — и дверь приоткрылась, являя Иваизуми бледное, с темными кругами под глазами, лицо Ойкавы.       Но при виде него это самое лицо до неприличия радостно засветилось.       — Ива-чан! — воскликнул парень, распахивая дверь так, будто даже не подумал заранее посмотреть на пришедшего через глазок. Иваизуми, впрочем, подозревал, что так и было, и в эту гениальную, по определению, голову стоило вбить ещё пару правил безопасности. Иваизуми на восклицание скривился: его раздражало сокращение фамилии, особенно звучащее таким голосом от Ойкавы, но избавить парня от привычки он так и не смог. И усердие в этом деле не помогало: Ойкава будто противясь, в ответ всё упорнее продолжал звать его именно так, поэтому пришлось сдаться.       — Ты нихрена меня не слушал, — сказал он, бесцеремонно тесня парня и проходя в квартиру. Иногда ему казалось, что кто-то ради шутки назвал Ойкаву гением и решал вместо него сложные загадки, потому, что иногда этот парень вёл себя так, будто его развитие на уровне ребёнка; и почему это чаще всего происходило именно около него?       Оставив вопрос без ответа, однако, он был риторическим, Иваизуми принялся снимать обувь. Обычное проявление вежливости.       — Это не лучший вариант приветствия, ты знал?       — Я не пришел с тобой разводить светские беседы, это по делу.       Будто бы он когда-то приходил по-другому поводу. Ойкава за его спиной фыркнул, очевидно, считая также, и скрылся в недрах жилища, не думая больше ожидать Иваизуми. Дверь закрыл уже хорошо. Не скатываться же окончательно в детство.       Иваизуми пришлось нагонять его, что в их положение обязательным не было: далеко уйти Ойкава всё равно не мог.       Пусть его квартиру офицер и воспринимал с ужасом, она не была захламлена или неопрятна; Ойкава был аккуратен и это распространялось и на обстановку в квартире. Всё было на своих местах, будто специально так расставлено и на поверхностях не скапливалась пыль. Кухня, вообще, была образцом порядка, может ещё и потому, что Ойкава совершенно ужасно готовил, и лишний раз экспериментировать не рвался. Но весь этот образ не сходился с видом его рабочего места, которому отводилась отдельная небольшая комнатка, своеобразный кабинет. Шаблон трещал — рабочее место Ойкавы было хаотично завалено как свалка. Которой Иваизуми его, впрочем, и звал.       Миновав кухню, спальню, и ещё пару жилых комнат, Иваизуми направился к кабинету. Потому что если Ойкава и предпочитал где-то отсиживаться то именно в нём.       Дверь не закрыта — готов к сотрудничеству, потому что повод для обиды глупый. А Ойкава глупым не был; капризным, несерьёзным, обидчивым — да, но не глупым. Спустя столько времени Иваизуми не мог этого не признать. Только полный бы дурак записал Ойкаву в разряд глупцов. Хотя он был ещё тем ребёнком.       Иваизуми плюхнулся на диван — слишком мягкий как по нём — и протянул папку, прямо на встречу требующим рукам парня. Когда дело касалось работы, Ойкава мог быть на удивление собран. Тогда даже желания хорошенько ему врезать в Иваизуми пропадало. На самом деле рядом с Ойкавой пропадало всё нормальное и привычное, и Иваизуми чувствовал себя пляшущим со смертью, так он был напряжён и готов к рывку. Это напрямую касалось его знаний об Ойкаве Тоору.       Это касалось и знаний Ойкавы о нём самом.       Они были неплохими партнёрами, когда дело касалось работы, и в более глубокой связи не было ничего странного. Они не были даже приятелями, ни то, что друзьями, поэтому знание таких секретов друг друга было диким. Но, конечно, если речь не шла о них. Ойкава был гением и в том, что он разгадал Иваизуми как простенький шифр не было ничего удивительного. Но и сам офицер не был так прост, потому в ответ и раскопал в Ойкаве всё самое важное. Они были квиты. Счёт: один — один.       Но было бы лучше, если бы их работа не была совместной. Это знание несколько… мешало Иваизуми сосредоточиться. Пусть они никогда не говорили об этом — будто между ними существовал сговор, что имел определенные условия, но ведь его не было — Иваизуми с напряжением ожидал мига, когда Ойкава заговорит. Потому что первый шаг к решению вопроса со своей стороны, он категорично отвергал. Не быть этому, он не будет своими же руками копать могилу для них, никогда подобному не бывать. Однако сторон существовало двое. И если Иваизуми был уверен в себе, если знал, что не заговорит об этом никогда, то в Ойкаве он не был уверен. Да и ни при каких условиях он не смог бы заставить его молчать. Они жили в свободной стране, а Иваизуми ещё и стоял на страже порядка, поэтому если бы Ойкава заговорил, у него было всего несколько путей.       Они могли обсудить это. Пусть Иваизуми и подозревал, что к общему мнению они не пришли бы — это бы усугубило ситуацию. Он мог прямо заявить, что не будет это обсуждать и тогда бы Ойкава возмутился — эта картинка легко представлялась офицеру. А ещё Иваизуми мог попытаться заткнуть Ойкаву и не позволить ему поднимать эту тему. Но так пути этого варианта были противозаконными и вели за решетку, Иваизуми покорно сидел, сложа руки и ожидая, когда Ойкава откроет рот и всё полетит к чертям. Потому что иначе и быть не могло.       Когда Ойкава решит сделать шаг первым — всё закончится.       Рухнут беззаботные дни, полные бессмысленных препираний и опасных дел; не будет странных взаимоотношений «я знаю, что ты знаешь, что я знаю», когда каждый жест, слово и прикосновение — тайный шифр выражения чувств. Нечего будет разгадывать, потому что разгаданные карты будут побиты. Выкинуты с игры.       Иваизуми не понимает, зачем поддерживает этот фарс, создавая видимость незнания, когда этой видимости не нужно человеку, от которого он и должен был бы всё скрывать. Когда маска действует лишь на окружающих ему не важных. Те, кто поближе уже давно разгадали их игру и их комментарии в ситуации явно лишние. Ведь он и так знает, как это глупо. Но въелось же, влилось в него отвратительной привычкой. Обыденность, от которой им обоим тошно. Вот чем это стало. А значит, скоро наступит конец этому, ведь они готовы на всё, чтобы это таковым не стало. Чтобы жизнь не посмела приобрести статус скуки и скинуть их в ущелье безысходности. Откуда-то выхода нет.       Может, поэтому ещё и молчат, потому что боятся туда упасть? Боятся скуки, балансируя на грани жизни? Тогда уж они дураки круглые, ведь пока жизнь есть они могут что-то поменять, когда она оборвется, игра будет окончена. Точка. Которую не выведешь никакими средствами, которая задавит их собой.       Им точки поменьше не хватает в другом месте, где она бы была самое то.       Ойкава читает быстро, Иваизуми знает это, потому что за столько времени привычки и умения Ойкавы выучены им как собственные. Поэтому когда тот замирает на время, будто нерешительно над чем-то раздумывая, он знает: медлить нельзя.       — Что такое? — интересуется он раньше, чем Ойкава постарается это забыть и обойти. Прежде чем он поддастся сомнениям.       Глаза Ойкава поднимает на него настороженно, осторожно, будто бы Иваизуми и есть причина заминки. Но ведь они оба знают, что он так просто выражает беспокойство; чертов любитель драматизировать.       — Тут, в отчетах, несостыковка.       — Где именно?       Иваизуми вынужденно придвигается ближе. Если Ойкава прав, то это значительное упущение, которое можно строго наказать. Но отчеты не Иваизуми и не его отдела, чтобы он очень об этом переживал, но вот для дела это, правда, плохо. Тогда остаётся удивляться, как до этого несколько человек не заметили этого. Тянет на строгий выговор, о котором Иваизуми обязательно упомянёт перед начальством, если все будут так работать, то, что же с ними в итоге станет? Почему бы тогда вместо них просто не поставить Ойкаву и не уволить кучу лишних сотрудников?       Это, конечно, уже жестоко, но правдиво. Ойкава не полицейский — Иваизуми точно не помнит, но профессия его явно с этим не связана, пусть он только и поступил в университет. И ему ещё учиться, осваивать тонкости другого дела, но он не жалеет времени на помощь им, пусть это и выглядит так, будто он тешит своё эго. Иногда он работает на износ, засиживаясь до ночи и тратя всё сводное время на расследования. Тогда Иваизуми нет смысла строить из себя отстраненного посредника между Ойкавой и полицией, он просто вырубает всю технику, если нужно то и электричество, и отправляет заигравшегося парня спать.       В Иваизуми на самом деле намного больше сострадания и понимания вещей, чем он желает показать. Просто иногда работа в полиции ожесточает, делает грубее, и если не станешь таким, то быстро сломаешься и совсем никого не убережешь. А в Иваизуми это желание растёт всё сильнее, всё крепнет.       На нём ещё и ответственность за Ойкаву.       Он, конечно, всегда может уйти. Оставить его, ослушаться приказа шефа, перейти в другой участок — всю эту жизнь бросить позади. Однако, если он уйдёт, кто присмотрит за этим придурком, кто его спать отправить в три часа ночи, и в самый разгар дня вытащит его на прогулку? Никто. Потому что это работа, и Ойкава просто ценный кадр, что возможно, несмотря на выбор профессии, однажды пополнит их ряды. А с Иваизуми он не пропадёт, хотя бы, не умрёт от истощения или переработки. А пока этого достаточно.       Иваизуми соглашается с Ойкавой: несостыковки в документах есть. Это настораживает, и Иваизуми почти сразу же поднимается на ноги, чтобы вернуться в участок и проверить информацию, если нужно узнать, кто и почему вообще такое допустил. Ойкаве материалы больше не требуются: всё, что нужно он запомнил и сделал соответствующие заметки, поэтому работать без документов и Иваизуми поблизости, сможет. Офицер задерживается лишь в дверях.       — Я ещё вечером зайду, надеюсь, к этому моменту раскопать побольше информации. — Ойкава мычит что-то согласное, чтобы показать, что услышал. — И ради Бога, не забывай, что ты человек.       Ойкава протестует на это заявление, он никогда подобного не забывал. Однако у Иваизуми просто нет времени спорить, иначе бы он припомнил бы этому гению сотню и одну ситуацию, когда он именно это и сделал. А это не заикаясь о постоянном недосыпе и недоедании на фоне переработки.       В последний раз взглянув на Ойкаву и комнату, Иваизуми уходит. Ничего опасного, кажется, их не ожидает. А дело обещает стать не проблемным, где опасность одна: провалить расследование.       Давненько такого не было с ними, в последнее время только и делали, что спасали свои жизни и связывались с опасными делами. Поэтому знание того, что ближайшие будни будут мирными, успокаивает — значит, он будет меньше видеть Ойкаву и их игра снова прервётся на время. Это вызывает смешанные чувства; Иваизуми вздыхает со спокойствием и готовится к худшему. Почему-то он уверен, что стоит им немного сменить правила игры, перестать соблюдать прежние, и Ойкава заговорит. И даже это пугает не так сильно — Иваизуми слишком устал поддерживать этот спектакль, предназначенный лишь для них двоих. Зачем, если всем вокруг всё также ясно, как и им самим? Почему бы не сказать всё и не разбежаться, наплевав на всё, что было важным до этого? Почему бы, наконец, не поставить точку?       Иваизуми спрашивает себя и не знает ответа. Он подозревает, что Ойкава знает, что он уже давно предугадал итог этого, но продолжает молчать. Это отдаётся гневом внутри него, тупой болью тянет где-то в затылке. Он не хочет продолжать.       Иваизуми решает больше не играть: он хочет покончить с этим навсегда. Но сначала дело, а потом личные проблемы. Он знает, что как только они закончат с ним, то он попросит отпуск и отправится куда-то подальше от этого города, чтобы не приехать так легко. Что на месяц забудет обо всём, как в спокойное время на работе. А когда вернётся, что всё будет иначе и что что-то изменится. Потому что Ойкава таки откроет рот, а в их истории будет поставлена точка.       Иваизуми лишь не знает одного: точка будет поставлена в конце главы или всей книги. Потому что если это всего лишь глава — он может рассчитывать на продолжение и клишированную концовку: «И жили они долго и счастливо».