***
Со стен смотрели фотографии, где, в основном, были запечатлены Костя с Федей. Вот в обнимку, вот на фоне какого-то клуба. Где-то висели выцветшие полароиды, при просмотре которых щемило чуть ниже сердце. Костя захлёбывался этой тупой грустью, чувством по сути мелким и не нужным, постылой тоской без формы, пола и возраста, смертный грех Горностаева — уныние. Дать бы себе пощёчину за то, что растёкся на кровати, как тряпка, зализывая раны подобно избитой псине, но совладать с собою было невозможно. Стена с фотографиями, по сути своей, — срез Костиного детства, алтарь, где юность в роли жертвы. Туша её сгнила — остался скелет. А разложение началось благодаря захудалой Костиной любви. И даже любил он так же ничтожно, мелко, не мог отдаться чувству огромному, бескрайнему. Федя — вот идол для остальных, удел Горностаева — возводить храмы прошлому, которое иногда согревало. И даже сравнить себя с Фёдором стыдно: он является одним из апостолов, заполучивших ключ от вечности, а Костина связка утеряна в тени своих же защитников (читай: в тени своих врагов). В зеркале красовалось совсем не симпатичное отражение: кровь на ране свернулась, а коричневые разводы на лице уродовали ещё больше. Мутный взгляд и трясущиеся руки, и кругом страх, но уже не звериный, скорее осознанный. Приходящая мертвая тишина. Костю успокаивало то, что он не слышал шагов за дверью, значит, Федя не собирался повторить это снова. Уйти Горностаев не мог: было боязно за свою жизнь. Это плата за «быть воспитанным», это плата за ту, пусть и теневую, незаметную славу. Страшно тихо, и тишина эта была исполнена ненавистью. Сейчас он ненавидел каждую молекулу в теле Феди, каждый атом, глухая, тлеющая такая ненависть, растущая с каждым разом, но уходящая потому, что после таких моментов всё становится вновь спокойно, это бесконечный цикл, разорвать который под силу не каждому. Ведь Игнатьев прав, он знает, что Горностаев — герой маленький, герой — заметка на полях, герой тёмных углов, подворотен, сторонний персонаж, не идущий по открытой, широкой и яркой дороге жизни, а умирающий у обочины. Его собачья, слабенькая, простенькая судьба — это быть в тени «хороших парней», как Федя, шагающих по дороге жизни быстрым шагом, быть в тени парней с ослепительно-белой «Юностью» на груди и золотой, звенящей — в сердце. А юность Кости гниёт заживо, покрывается гнойными язвами, отдавая последние вздохи на борьбу с всепоглощающим страхом и чувством ничтожности. Удел мелких человечков — молитвы на выцветшее прошлое, давно изжившее себя, или преклонение хорошим парням, которые тебя вытянули из пучины подворотен и обочин, из раскрытой пасти бездны, сжирающей таких вот незначительных, второстепенных. До Фёдора никто не высказывал ни капли уважения к нему. Все изощрённо подкалывали, где-то смеялись: над «хуями во рту» — плохой дикцией, над несменяющейся курткой из баттла в баттл. Для окружающих было уничижительно бросить на него даже свой взор, лишь изредка они стреляли острыми своими взглядами, ехидно ухмыляясь. Но, в основном, из поганых ртов звучали кислотные слова, вроде «посредственность», «бездарность». А Костя вообще начинал всё это по фану, не думая, что это выльется в нечто большое, не думал, что он будет стоять на пороге у грандиозного, пусть и в тени своих же. Он же мелкая часть невероятного по своим масштабам мира, человек, у которого «Ничтожество» как кредо, набитое на ебле, причём сейчас не в переносном смысле.***
Тяжёлое, медленное и вязкое утро. Холодно. Костя спал, если это подвешенное, тошнотворное состояние можно так назвать, прямо в одежде. Ему было холодно, чертовски холодно, настолько, что собственные кончики пальцев практически не чувствовались, толстовка совсем не грела. Пересилив себя, Горностаев поднялся, кровать под его телом скрипнула, и он тут же пожалел о своей неаккуратности: рядом с Игнатьевым он старался вести себя тихо, не провоцировать ни единым движением или словом. «Ещё день, а завтра станет лучше». Так успокаивали в детстве родители, и, пусть это и была наглая ложь, повторять эту фразу про себя сейчас было успокаивающе, словно колыбельная неродной матери. Скула безбожно болела. Безбожно, потому что Фёдор — сущий дьявол, что бьёт в уязвимые точки, но недостаточно сильно для серьёзных повреждений. Безбожно, потому что проще идти на штурм небес, нежели обустраивать ад, но первое невозможно, поскольку местный Зевс тебя убьёт, второй же вариант убьёт в тебе человека. Костя избегал его в день после, старался не попадаться на глаза, хоть в одной квартире это было трудно. Обычно Федя приходил первым, правда, не для извинений. Забив на помятую толстовку и содрогаясь от холода, Горностаев направился в ванную комнату: уходя, он бережно закрыл дверь, не издав ни звука. Из крана падали капли, бились о стенки ванной, холодный люминесцентный свет превращал Костю в живого трупа с синеватой кожей. В зеркале красовался он, с прелестным багровым синяком в кровавых подтеках. Глядите же, как сильно его любят! Кипяток из крана, чтобы отогреть окоченевшие руки, рану щипала вода, в зеркале — позор, но Горностаев привык к постоянной тупой боли, сковывающей всё тело. Всё ещё слишком холодно. Костя поднял над раковиной голову и увидел, что дверь со скрипом открывается. — Как ты себя чувствуешь? — из уст Фёдора это звучало как насмешка. Костя не спешил отвечать, рассматривал запёкшуюся на пораненной плоти кровь. — Сам как думаешь? Игнатьев приблизился к нему, самовольно схватил за торс. Дыхание у Кости перехватило, боль узлом забилась у раны. Движений Фёдора слишком много, кажется, что его руки везде: чёрные липкие щупальца, оплетающие всё тело, ласкающие с крайней жестокостью, кислой любовью. Они остались вчетвером: монотонные звуки воды, громкая тишина, Федя и Костя. В маленьком помещении с плиткой на полу — от одного удара сотрясение, — так легко прижать своего щеночка к себе, пусть он и будет сопротивляться, но ты — цербер, а он — дворняжка, птенчик с обрезанными крыльями. Фёдор смазано поцеловал в висок, паучьи его руки скользили по всему телу. Костя отстранился, точнее попытался это сделать. — Прекрати, — снова ком в горле, — зачем ты это делаешь? Он задаёт этот вопрос каждый раз. И всегда выходит, что Горностаев сам спровоцировал. У Кости же «Ничтожество» на ебле набито, его родителям стоило вообще сделать аборт, он никогда ничего не ждёт, живёт по расписанию, пишет старательно, но бездарно, говорит хорошие вещи, но говорит невнятно, пищит откуда-то из-за угла, а не открыто и смело рубит напролом. Игнатьев по-свойски притянул к себе, ухмыльнулся. — Разве ты не понимаешь? — горячие длинные пальцы прошлись по лицу Кости, коснулись его шершавых губ, скользнули выше, — Всё ради твоего блага. Костя отворотил голову, от усталости прикрывая красные глаза. — Я честно старался. Не знаю, почему проебал снова. Может, дело в битах? Или, блять, не знаю… — Ты знаешь почему. Ты только и делаешь, что ждёшь, когда кто-то сделает из неудачника с плохой дикцией презентабельного эмси. Ты только этого, блять, и ищешь. Играешь роль эдакого мученика, и я тебе помогаю. А смысл? Участвовал в трёх сезонах и ничего, сука, не достиг, ничем не запомнился. Рифмовать нормально не умеешь… Второй сезон ещё ладно, мысли неплохие, но ошибка на ошибке. И разве ты этого не заслуживаешь? — Игнатьев провёл длинными пальцами по синяку, оставленному им же. Эта снисходительная интонация Фёдора убивала последние остатки человеческого достоинства. Он сейчас предстал неким Вергилием, голосом разума, и Косте не оставалось иного выбора. — Прости… — еле слышно сказал он, убираясь подальше от Игнатьева. Он уже привык. Привык мямлить это уродливое «прости» даже не за ошибки, просто за свои вопросы, за свои прикосновения, за своё существование. «Прости, прости, прости, Федя, прости, только ради бога, не гляди на меня так, бей в живот, а не в лицо, чтобы не пришлось прятать синяки». Так оно всегда и заканчивалось — Костиными нищенскими извинениями непонятно за что. Хотя понятно: жертва тут всегда Фёдор, а Горностаев — просто неудавшийся шутник про хуи, случайный больной попутчик, не представляющий из себя абсолютно ничего. Мелкий как муха, назойливо дрейфующая по дому и всё никак не подыхающая.***
Горностаев старательно зашнуровывал вансы. Скула до сих пор немного болела, но не так остро. К счастью, он смог замаскировать это уродство. Как хороший мальчик, Горностаев умело прятал синяки. Косичка назад, косметичка в рюкзак, но, на самом деле, замазывать тональником бурые, фиолетовые или красные раны — не самый действенный метод, ведь люди вокруг зрячие и объяснить, что за поебень у тебя на лице, порой бывает сложно. — Ты куда собрался? — Фёдор маячил в тёмном коридоре грузной тенью. — К другу, — сдержанно ответил Костя, чувство тревоги затягивало его в свой безжизненный омут. — А, позволь спросить, с какого перепугу? — Игнатьев подошёл ближе, опёрся плечом о косяк и посмотрел на Костю адским взглядом, — и к какому, конкретно, другу? — Паша. Который Катровасер. Я обещал выпить с ним ещё в прошлые выходные. Вспышка, красная пелена перед глазами и неосознанная злоба. В голове едкая боль, в носу кровь, текущая и в глотку, от чего во рту появился мерзкий солёный вкус. — Федя… — Костя сплюнул прямо на пол: терпеть этот вкус невозможно, как и всё остальное. Бурое пятно жижи из слюны и крови теперь останется навсегда на ковре, как напоминание о небытной любви, — Блять! — Я тебе разрешал?! Ответь мне, разрешал?! — он ударил в живот, Костя согнулся пополам от резкой боли. Снова сплюнул кровь, кажется, его подташнивало от удара. — Отвяжись! — Горностаев хотел звучать уверенно, но сгустки багровой жидкости мешали, с каким-то бурлящим звуком попадали в горло, дышать через нос стало невозможно. Изнывая от боли, Костя попытался встать, но не вышло. — Где твои деньги?! — на повышенных тонах спросил Фёдя, — Быстро отвечай! Он ударил ногой в бок. — В рюкзаке, — тихо прохрипел Костя, — бери, только не трожь меня. — Не трогать, да? — Игнатьев резко поменялся в лице, добродушно улыбнулся, и даже протянул руку, чтобы Горностаев встал. Костя смотрел на протянутую ладонь, как на спасательный круг. Плыть не можешь, но хоть не топиться самому. Он протянул свою руку к Феде. Практически сотворение Адама от тесного атеистического Костиного мирка. — Для начала прекрати быть неудачником, — Игнатьев пнул его ногой по рёбрам, убирая свою ладонь. Личное грехопадение. Фёдор забрал ключи Горностаева, его наличные. Игнатьев присел на корточки, над корчившимся от боли Костей, взял его за подбородок, — он смотрел таким ничтожным, убогим, взглядом, каким смотрят все твари при виде человека сильнее. Из носа Горностаева текла алая кровь, глянцево поблёскивая, растекалась по губам, остренький нос был подбит справа, бровь рассечена при падении о тумбочку, но он не потерял своей девичьей притягательности. — Выйдешь из квартиры, вызовешь ментов или уйдёшь без моего разрешения к твоим друзьям, я тебя убью, — он улыбнулся. Из его уст это было не метафорой, а вполне реальным фактом, который Фёдор мог бы воплотить в жизнь. А пока он надел куртку и с наличными Горностаева ушёл куда-то, захлопнув дверь. Костя остался один, лёжа на полу и глотая сгустки своей собственной крови.***
Фёдор не понимал, что с ним происходит, но верил, что так и надо. Воспитание жестокостью, как самый лучший вид дисциплины, где насилие — не самоцель, а лишь орудие для объяснения вещей, которые в голове Горностаева никак не могут уместиться, ведь мир его слишком узок и глух, а кто ему раздвинет шоры, если не Федя. Он его любит, а если любит, то так правильно. Вы же желаете своим любимым только лучшего? Фёдор сам достиг успеха, а что Горностаев? Вцепился за Федю и теперь надо просто так взять и отдать Косте заработанное за многие годы? Горностаев заслуживает каждой вспышки агрессии и каждого удара. С друзьями и в компаниях Федя был обычно весел, открыт, мил в разговорах. Обычно он рассказывал "кул сториз" из жизни, активно при этом жестикулируя. Недаром каждая примитивная тёлка считала долгом раздвинуть перед ним ноги — его болтливость уломает на многое. Но никакая женщина не идёт в сравнение со вкусными телами юных холёных парней, таких, как Костя. Игнатьев выпустил в потолок клубы кальянного дыма. В клубе было темно, всё вокруг отливало неоново-синим. Лощёная барная стойка поблёскивала вместе с огромным количеством бутылок алкоголя и стеклянных бокалов со стаканами. На маленькой сцене лениво пели какой-то унылый дарквейв. Народу днём тут почти не было. — Ну и как ты умудрился? — девушка, с виду приличная, обратила внимание на сбитые костяшки Фёдора. Игнатьев попиздеть любил, так что от разговора не увильнул. — Учил хорошему поведению, — он ухмыльнулся. — И кого же, если не секрет? — Незнакомка потягивала из трубочки остатки коктейля. Лицо её в полутьме клуба было едва видно, да и сидела она вполоборота. Федя подметил симпатичную фигуру, но, несмотря на всю красоту прекрасного пола, Костя с этой томной, сонной его нежностью был приятнее в использовании, как бы по-канцелярски это не звучало. — Друга, скорее всего. — Друзей не бьют: бьют либо врагов, либо любовников. Кто из двух? Игнатьев выпустил белые кольца дыма изо рта. Дама его совершенно не напрягала, поговорить с кем-то хотелось, почему не она. — Попутчик, так скажем, — Фёдор заметил, что девушка улыбнулась, но не понятно почему, — попутчик, если я — рыцарь дороги. Некоторое время призрачная нимфа молчала. Федя уж подумал, что она не ответит, испарится, как видение или мираж. — Зачем? — Вы заебали задавать этот вопрос. Зачем да почему. Лучше ему задай: он всё понимает. Ничтожество потому что, лентяй, не способный написать ничего сносного. — Ты никогда не думал, рыцарь дороги, — она усмехнулась, — что твой попутчик скоро сам тебя поведёт? — девушка повернулась так, что можно было разглядеть точёные скулы и чёлку, слегка спадающую на глаза. Всё остальное съедала густая темнота. — Поведёт разве что на дно, — Фёдор снова затянулся смертельным дымом. Девушка встала, складки её юбки расправились, пряча острые коленки, и, уходя, она сказала: — Или пойдёт один, бросив тебя навсегда.***
Покуда мне больно, значит, мне весело. Истеричная улыбка самому себе в зеркале. Как в той рекламе, где на белоснежную эмаль раковины падают собственные зубы. Спросите Костю, что такое больно, и он не ответит, потому что вместо кишков — малиновое смузи, а из носа — красная карамель. Слюнки потекли, да? Горностаев судорожно умывал лицо, ему было холодно, руки снова тряслись. Состояние перед срывом, перед совершением чего-то дикого, лютого, как Костин страх. Как технарь, он мог заявить, что поведение его совершенно не логично, но с человеческой стороны всё объективно понятно. Его полжизни гладили против шерсти, и Костя всё оставался покладистым, как дитя, терпел и оправдывал, но теперь эта пародия на тишину и счастье разбилась. И теперь хотелось рваться, не жалея ни плоти, ни ясности ума, накрывало невозможное желание избавиться от тянущей, нездоровой этой любви, просто как не в себя, любыми нечеловеческими способами. Костя знал, что ему не будет ни больно, ни страшно, всё отупеет, размажется, станет неточным. Как же хорошо выбраться из бетонной коробки в настоящий мир. Он знал, что не любит — он теперь ненавидит, поэтому-то и хотелось улыбаться, пусть и истерично, пусть и кровь хлестала из носа. Важнее было осознание неповторимости своего героя, и выиграет ли он или проиграет — абсолютно не имеет значение, главное — тот, кто казался незначительным персонажем в этом цирке уродов, играет первостепенную роль. Горностаев наконец остановил кровь. Забежал в свою комнату, с необъяснимой лихостью принялся срывать со стен фотографии и полароиды, разрушать алтарь юности, так сказать. Обнажив стену до конца, Горностаев переоткрывал все шкафы в поисках одного лишь предмета. Стойкая покорность и сладкая безнадёжность рассеивали мысли, поглощая целиком и полностью. В руках оказался памятный ножичек, подаренный самим Фёдором на один из их совместных юбилеев. Тот день запомнился своим июльским жаром и пылом. Игнатьев пригласил его к себе на ночь, и Костя согласился, в то время он и не подозревал, на что Федя способен. Игнатьев с мальчишеской упрямостью раздевал его, целуя во влажно блестящие губы. От Феди пахло шалфеем и любовью, а сдерживать радостную улыбку было сложно. Игнатьев ревниво целовал в шею, оставляя пометку в виде сливового синячка, Горностаев — его мальчик, и ничей больше. Всё так лакрично-приторно-прянично. Федя прервался, хлопая себя по карманам. Он прошептал неразборчиво: «Погоди… я хотел кое-что тебе подарить. Оружие, конечно, не дарят, но мне показалось это красивым». В руки Кости скользнул красивый, небольшой, видимо, раритетный ножик, с вензелями у ручки и выгравированной на лезвии надписью «Любимому». Для Феди слишком романтично, Федя не любит цветочно-конфетно-букетные вещи, но для Горностаева это значило чуточку больше. Костя отложил внезапный подарок, не догадываясь, для чего он ему понадобится, и продолжил вкусные ласки со своим тогда ещё любовником. Почувствовав приятную тяжесть оружия, Костя сунул его в глубокий карман толстовки и двинул в прихожую за рюкзаком. Дверь закрыть ему нечем, но похуй, особо важного в этом жилище уже нет. На пороге он остановился, ещё раз обдумав всё. Нет дороги назад, нет дороги вперёд, и ты не можешь игнорировать отсутствие пути. Но дорога возникает лишь под шагами идущих, так что Костя рванул из квартиры.***
Опухший от влаги Питер совсем недобро скалился на Костю, терзая косыми взглядами своих же жителей. Он направлялся к другу эйкией организатору московских баттлов эйкиэй человеку, который в любое время дня и ночи знает, как выйти из какой бы то ни было ситуации, будь это хоть нападение рептилоидов-оборотней под кислотой с планеты Нибиру, упавшей на землю в момент финала и мешающей его проведению. Артём приехал в город на Неве на пару дней ради какого-то мероприятия, как сказал сам Аккаев, и снял квартиру в центре, куда успешно добрался Горностаев. Костя, конечно, застал Аккаева в нелучший момент, поскольку в квартире Артём был не один: Ваня Млечный, выходя из спальни, накидывал на голый торс футболку, явно удивлённый внезапному пришествию Горностаева. Видимо, Ваня был взят в Питер для уединения с Аккаевым, а неловкий Костик, как обычно, нарушил всю идиллию. — Костя, блять, что у тебя с лицом? — Вараб, едва открыв дверь, сразу полез за аптечкой, — что произошло? Горностаев, нервно сглотнув слюну, сжал в кармане столь ценный ножик и сказал: — Я поживу у тебя пару дней, ладно? — Ответь на вопрос, Горностаев, — Вараб провёл парня на кухню, усадил на стул, дал лёд и принялся обрабатывать бровь перекисью водорода. Ваня Млечный ошивался рядом: он слегка опешил от такого внезапного прерывания их с Артёмом тихой жизни. Аккаев едва не светился, у него на шее рдели свежие засосы. Вот, Костя, это для тебя пример настоящей любви. — Подрался с гопарями, — Горностаев маниакально улыбнулся уже на автомате, чтобы больше вопросов не осталось, — так я перекантуюсь у тебя… у вас, в смысле? — Кость… — Ваня стоял, оперевшись на кухонный гарнитур, — мы не тупые, — Аккаев даже на секунду оторвался от своих медицинских обязанностей, поглядывая на Бреднева, — где Федя? — Уехал, — соврал Костя, — я не могу вернуться в квартиру, у меня ключей нет. — Не хочешь говорить, чёрт с тобой! Но ты пиздишь, только я не знаю где, — Ваня потёр переносицу и обратился уже к Аккаеву, — что делать с ним будем? — Феде надо позвонить — это раз, два — пусть ночует, что ещё делать-то? — Не надо Феде. Я… уже ему позвонил. — Горностаев даже вздрогнул при упоминании Фёдора. Напряжённая секундная тишина. Аккаев отвлёкся от колдований над ранами Кости и, присев рядом, спросил: — Это он тебя так? — Нет, — Костя отвёл взгляд куда-то в сторону, в пол, подальше от пытливых глаз Артёма. — Звони Феде, пусть через час встретятся в квартире и поговорят, им это необходимо, — сказал Артём Бредневу, — а я вызову такси. Всё шло слишком правильно, идеальный план сработал точно как надо. Несложно было предугадать и действия Аккаева, правда, Ваню Горностаев не учёл, поскольку о его нахождении рядом с Артёмом ни слухом ни духом, но Млечный ничего не испортит. Быстро собравшись, все трое сели в такси, предварительно вызванное Аккаевым, и отправились в дом Фёдора. А дом — это там, где ненависть.***
— Ладно, мы останемся внизу, а ты иди, — Артём с Ваней решили подождать, но, как шепнул Бредневу Аккаев, они поднимутся чуть позже, дабы знать, что Фёдор снова не побьёт Костю. По пути на девятый этаж в пустом лифте Горностаев был предоставлен самому себе. Он тёр вензеля на рукояти ножа, проходился пальцами по выгравированному слову, чувствуя каждую букву. В квартире было отвратительно тихо, пахло обречённостью и гнилой тоской. Их дом воспевал войну, анархическая такая берлога, где норма — это кровь на полу, удары в лицо и бесконечная борьба. Фёдор добрался первым и не догадывался о ждущих внизу друзьях, его переполняла жуткая злоба. Как красный плащ перед глазами разъярённого зверя. В сущности, то, что он хочет с ним сделать, будет всего навсего устранением непригодных к существованию, естественный отбор. Можно было бы приравнять к поломки чайника или плиты, ведь Горностаев на роль большую, чем вещь, не годится. Федя увидел его на пороге, но каким-то другим: нахальная живость пряталась в суженных зрачках. Игнатьев ждал с открытой входной дверью и думал, что Костя заползёт медленно и робко, а он зашёл радостно. Ну же, зайчик, ты идёшь на свои собственный похороны, веди себя поприличнее. — Здравствуй. — Фёдор оскалился, — я тебя предупреждал, не смей и взвизгнуть. Отсутствие какого-либо наказания за владение столь чудным телом, пусть и слегка побитым — высший соблазн для Игнатьева. Дверь захлопнулась на замок, Костя внутри ликовал — снаружи показывал слабость. Неважно, кто одержит победу, кто будет пировать в конце на трупе врага — именно врага, а не любовника, — главное, что теперь Фёдор — второстепенный персонаж. Костя, увлечённый своей мыслью, заулыбался. — Ты улыбаешься? Ладно, а так не смешно? — последовал удар в челюсть. Костя не пытался уклониться: как он и думал, уже не больно, всё отупело. Он улыбнулся, обнажил зубы, окрашенные бурой кровью. Эта улыбка слепой уверенности, захудалой страсти к существованию, земного совершенства борьбы. Фёдор схватил за шиворот, тут же кинул на пол. Костя сжал в кармане нож во избежание его падения. Игнатьев резво потащил Горностаева в комнату, буквально швырнул обессиленное тело на кровать. Костя не сопротивлялся, на лице его всё та же мёртвая улыбка. Фёдор снова ударил Костю под дых, перевернул его на живот (какой податливый!), заламывая одну руку за спину. — Всё ещё смешно, да? Какого хуя ты ушёл без моего разрешения? Сука, ты блядская сука. Интересно, что ты сказал Аккаеву, — едко сказал Игнатьев, нанося ещё один удар. — Сказал, что ты меня избил, — твёрдо ответил Костя. Он почувствовал, как пальцы Игнатьева расстёгивают ему ремень. — Костя, ты лживая тварь, — промурчал Фёдор, — я тебя не бил, ты сам нарвался, ты этого заслужил, — Фёдор крепко взял за горло Горностаева, пережимая артерии. Дышать трудно, в горле сухо, вырываются хрипы. Когда воздух совсем закончился, Игнатьев отпустил, не успевая избавиться от лишней одежды Кости. — Будет больно, — шепнул он в полуоткрытый рот Горностаева. — Изнасилуешь меня? Побьёшь? — улыбнулся в ответ Костя. Он быстро высвободил нож свободной рукой, лезвие полоснуло по предплечью Феди — тот попятился, зажимая рану. Костя успел встать, но был вновь схвачен. Игнатьев прижал его руки к стене, сжимая до такой степени запястье, что держать нож было невозможно. Оружие с лязгом упало на пол. Костя ударил коленом в живот Фёдору, но тот ловче — отстранился, повалив за собой и Горностаева. Их лица были столь же близко, сколько в тот день, когда они праздновали юбилей. — Ничтожество, — язвительно сказал Фёдор, нанося удар за ударом в лицо, ненависть его была всеобъемлющей. Косте было больно, но боль эта была физической, а терпеть за столько месяцев он научился. Горностаев отклонился от очередного занесённого кулака, успел схватить драгоценную вещицу. Во входную дверь кто-то колотил, громко что-то кричал, но разобрать было невозможно. Игнатьев схватил за ногу, притягивая к себе. Горностаев вцепился в шкаф — с него попадали какие-то вещи. Затем отпустил, расчётливо нанося удар в плечо и специально не попадая, ведь он, в отличии от Игнатьева, не кровопийца. Костя вывернулся таким образом, что оказался сидящим на Фёдоре и прижимающим нож к его горлу. Всё-таки телосложение у него выгоднее. — Мой нож, забавно. Я его тебе подарил, помнишь? — Игнатьев думал о словах той девушки, что встретилась ему в пустующем клубе. «Пойдёт один, бросив тебя навсегда», — прогремело в голове. Костя наслаждался своей победой, пусть и мнимой, пусть и необязательной, он выиграл просто заявившись сюда с осознанием себя, как первого на пороге к вечности. И ключи вовсе не нужны. Он без Феди не ничто, он без Феди — всё. Это забавно, потому что на лезвии всё ещё поблёскивало «Любимому», выгравированное наверняка с самыми тёплыми чувствами. Но Бог не играет честно, он шулер получше прочих. Что ж, твой «Любимый» убьёт тебя, Федя: лезвие проёдёт через плоть, пронзая аорту и крупные вены — потеря крови моментальная. — Ты не сможешь, — Игнатьев самодовольно поднял голову, правда, его движения сковывало лезвие. — Да, я не смогу. Потому что я тебя действительно любил, а вот ты смог бы меня прирезать. И что это значит, решай сам, — тихо, даже тише, чем говорит Костя.***
Аккаев поднялся на девятый этаж чуть позже, совершенно не подозревая о происходящем. Не думал он и о том, что ему придётся сыграть роль освободителя и разнимателя драк. Лишь когда они с Ваней услышали крики и шум, он понял, что происходит. Костя попросил его специально, дабы при встрече не быть забитым до полусмерти, — умный малый, как оказалось, не зря технарь. — Что, блять, делать? Они там убьют друг друга! — У меня где-то был ключ. Должен быть, — растерялся Аккаев, шаря по карманам. — Как обычно у тебя всё в жопе, — Ваня будто не услышал своего любовника, ударил кулаком в дверь. — Прекратите, ребят! — закричал он, но никто ему не ответил. — Вот, нашёл! — Артём отпер дверь. Они быстро забежали в квартиру, Ваня выбил дверь спальни плечом и издал многозначительное «Блять», видя картину не поддающуюся описанию: Горностаев сидел верхом на Феде, прижимая нож к его горлу. Бреднев оттащил Горностаева и Фёдора в разные углы. — Вы, блять, сдурели! Вы просто сошли с ума! Что это за пиздец?! — Аккаев, как самый здравомыслящий в этой шалаве, не мог подобрать слов. Костя, игнорируя негодование Артёма, пошёл к выходу. В коридоре он взял бумажник Игнатьева, доставая все деньги и свою кредитку. — Ты куда?! — Ваня остановил Горностаева прямо у порога. Из комнаты всё ещё слышались оры Аккаева на Федю. — Ваня, я домой. Теперь уже точно к себе домой.