Она и её тьма

В старом доме теперь никто не живёт, у него провалилась крыша и сломана одна из стен. Анни проходит по скрипучим половицам, рассеянно касаясь покосившихся стен кончиками пальцев. Вдыхает запахи запустения и пыли и ищет своё потерянное прошлое, жадно вглядываясь в тусклые руины и разломанный мусор под ногами. В углах висит клочьями пыль и паутина, от шагов разбегаются насекомые, и на проходе к спальне она оглушительно чихает, тут же болезненно сморщившись. Вечернее солнце льётся сквозь окно, красит розовым, слепит Анни, и на мгновение ей кажется, что она видит отца в комнате рядом с собой. Тут же выпрямляется, захваченная врасплох надеждой, но привычного окрика не следует. Отец не просит её выпрямить спину, перестать околачиваться без дела. Она старается вспомнить его лицо, когда он учил её основам, когда говорил об обязанностях, о её долге. Но у неё не получается, как ни старается, черты его лица ускользают из памяти, словно вода сквозь пальцы. Это ранит. — Я вернулась, — тихонько говорит она, глядя на пол, засыпанный землёй и камнями. Конечно, никакого ответа нет, и Анни чувствует, как начинает задыхаться. Стискивает ткань на груди, сминает, опускаясь в грязь на колени. Слова отца поднимаются в памяти бесконечным эхом, и она благодарна сама себе, что помнит звук его голоса. Единственного, кто ждал её, кто верил в неё, кто научил её сражаться. Не те лживые родственники, что готовы извиваться змеями, получая пенсионные выплаты за неё. Не тетушка, которая теперь наряжает её, будто свою фарфоровую куклу, и заискивает перед её врачом и куратором. Должно быть, торопиться урвать как можно больше с её, Анни, состояния. — Анни?.. — чужой голос застает её врасплох, она дёргается, врезаясь в груду хлама. — Ты здесь? — Осторожнее, пожалуйста, — незваный гость взволнованно пробирается к ней, оскальзываясь и поднимая пыль с изяществом слона. Анни узнаёт Гувера, как только он садится рядом с ней на колени, и отводит взгляд, пытаясь отодвинуться. На её плечи опускается тёплая ладонь, и она замирает на месте, тупо уставившись в пол. — Что тебе здесь нужно? — неприветливо спрашивает она. Присутствие Бертольда кажется ей неуместным. Зачем вообще он пришёл сюда? Это её дом. Её и отца, ему совершенно нечего здесь делать. — Я не знаю, — после паузы отвечает Берт. — Мы не договорили. Анни хмыкает, качая головой, и по-прежнему не поднимает на него взгляд. Не было никакого разговора, а была только её ошибка. — Ты меня избегала, да? — упрёк режет слух, и она, наконец, смотрит на него долгим, изучающим взглядом, таким, что Бертольд приходит в волнение, придвигается ближе, желая знать всё и сейчас. Больше никакой марли не помешает, эта лачуга — не то место, куда бы добровольно полез благородный человек. — Почему? Ты можешь сказать? Почему только меня? — он глухо замолкает, задыхается, ему едва хватает воздуха на последнее слово. Анни вздрагивает, когда он позволяет себе невиданную вольность — обнимает её, мягко и медленно притягивая к себе. Она морщится, непривычная, отрицающая подобные нежности, но почему-то не сопротивляется, просто молчит, разом сжавшись в чужих объятиях. Ей неуютно, потому что она не считает, что заслуживает чьей-то заботы, но в дрожи Бертольда, его сбивчивых словах и рваном дыхании ей видится такая старая затаённая боль, что это задевает. — Поэтому, — хрипло отвечает она в ответ, едва шевеля губами. — Вот именно поэтому. Потому что ты ломаешься. Я не хочу быть виноватой в этом. — Это не так! Послушай… — Отпусти, это бессмысленно. — Послушай же, — он накрывает её рот, плотно прижимая влажную ладонь. — Раньше всегда было страшно, неуместно, не вовремя, — он нервно хихикнул. — Хотя Райнер говорил мне — скажи. Но я не мог. Стены, они ведь всегда были. Между нами, между тобой и другими. В этом ты мастер, Анни, возводить их мгновенно и навсегда, так, что никто не пройдёт. Кроме, может, Армина, — он мотнул головой, плотно сжимая челюсти так, что желваки заиграли. — Знаешь, он говорил мне кое-что, и я хотел его за это убить. Впервые в жизни, просто так, со злости. Он говорил, что мы бросили тебя и что тебя пытают. Я верил в это и отказывался. Но и там ты умудрилась закрыться ото всех. Построила стены. Дурацкие стены своего кристалла, и я думал, что это конец. А я так и не сказал тебе... — Это не так. Бертольд не успевает среагировать, когда Анни всё-таки убирает его руку со своего лица. Он замолкает, ощущая перемену в её настроении, и теперь ждёт продолжения. — Прости, — решается она. — Думаю, я просто должна объяснить, пока есть время. От волнения его кожа покрывается испариной, но он совсем не чувствует жара. — На самом деле я умираю, — хрипло продолжает она, и Бертольда прошибает холодный пот от её слов. — Ты был прав, когда прощался со мной. Я не протяну долго. — Но я не… Она перебивает его резким движением. Отрицательно крутит головой, и он сжимает зубы, глотая свой протест. Горло спёрло. — Ты часто приходил, я знаю. Рассказывал о том, что происходит. О том, что ты думал. И о том, что чувствовал. Рот у Бертольда мгновенно пересох и, кажется, кровь стремительно отлила от лица, а во всем теле появилась странная, неприятная дрожь. Правда причиняет боль, и то, что она уличила его в этой слабости, почему-то шокировало. Он действительно занимался этим некоторое время. В тот переходный, сложный период, когда в глубине души ещё надеялся, что Анни может очнуться, но разумом уже осознавал бессмысленность ожиданий. Тогда они с Имир начали выстраивать своё взаимовыгодное сотрудничество, и она посоветовала, да, она посоветовала сделать своей привычкой эти беседы с молчаливым кристаллом. Вместо личного дневника. Говорить обо всём и ни о чём одновременно. О важном и мелочах, о мимолётных чувствах и вечном. Снимать груз с души, наконец открыть своё сердце, пусть даже безмолвному камню. И он говорил, и он рассказывал. О, как много, и так жутко теперь смотреть в бледное лицо, зная, что она слышала это всё. Стыд и ужас поселили слабость в его тело, и он не мог шевельнуться, только смотрел на Анни с паникой в глазах и ждал, чем это кончится. — Наверно, сейчас ты жалеешь об этом, — она издала безрадостный смешок и дёрнула плечом, словно это было неважно, — Но ты прощался со мной множество раз, и когда был последний... — она сглотнула, её голос превратился в едва слышимый шёпот, так что Берту приходилось жадно вслушиваться в жуткую исповедь. — Ты сказал, что мой отец умер. Это пробудило меня, в конечном счёте. Это началось, как возгорание. Бертольд уронил спичку-слово, и она упала, упала прямо промеж ее рёбер, раскалённой иглой обжигая холодное сердце, вгрызаясь болезненным жаром в плоть, погружаясь всё глубже и глубже. Обжигая всё сильней, протягивая за собой жаркую пульсирующую нить огня в самую душу, в дремлющий разум, охватывая его болью. Настоящей болью. Всего лишь слово, неловко уроненный намёк, но реакция последовала почти мгновенно, стоило ему быть услышанным и понятым. Сердце Анни спазматически сжалось, толкая кровь, неполноценно, но гораздо энергичней, чем во все эти долгие месяцы. Сердце Анни пронзило болью, обожгло, оно разгонялось, аритмично сокращаясь всё чаще, наращивая темп слишком быстро после практически смертельных пауз между ударами, теперь будто опаздывая куда-то, рвалось из оков, толкало ставшую слишком густой кровь в полупустые сосуды, раздувая пожар во всём теле. Кристалл, верный «кокон» Анни, подчиняющийся её воле и оттого столь крепкий, начал стремительно терять прочность, изнутри покрываясь тонкими паутинками трещин, ссыхаясь, отторгаясь от её тела. Анни словно растапливала его, превращала в раскрошенную пыль, как и всегда, когда нарощенная броня переставала быть нужной. Кокон теперь потерял весь свой смысл. Ей больше незачем себя прятать, беречь. Единственный человек, который ждал её возвращения, её не дождался. Анни вышла из анабиоза, раненая известием о смерти отца. Бертольд молчал, ошеломлённый. Анни сжалась, дрожа, в его объятиях, дыша часто и прерывисто. Он никак не мог понять, с чем это связано, то ли с тем, что она взволнована, то ли со словами о грядущей смерти. Он не чувствовал в себе сил спрашивать. Не тогда, когда он, наконец, смог чего-то достигнуть. — Не знаю, какой у этого всего смысл, но нам лучше прекратить, — произнесла она через какое-то время, когда их дыхание выровнялось, а дрожь почти прошла. Закат давно сменился густыми сумерками, и Бертольд ощутил движение ветра, втянул носом воздух, наслаждаясь неожиданно свежим вкусом. Прохлада подарила краткий миг радости, пока он не осмыслил слова Анни. Её стены по-прежнему на месте, и, кажется, он всё ещё топчется под ними. Рядом с ней он никогда не был титаном. Рядом с ней он всегда был просто человеком. Слабым, пугливым, живущим надеждой. — Ты меня слышишь? Отпусти. Так будет лучше. Он слышит в этом требование дать ей умереть снова, но теперь он просто не может этого допустить. Еще раз хоронить её живую — ни за что. Поэтому он просто упрямо стискивает сильнее свои объятия. Анни и не двигается, безропотно позволяя прижать себя плотнее. С незнакомой нежностью он прячет лицо в изгибе её плеча. — Нет. Он не видит, но Анни слабо улыбается, закрывая глаза.