Лестница к небу

Дом Забот щедр на неприятные сюрпризы, однако не всякое злоключение стоит валить на его Углы: меры слишком часто сами куют себе неприятности, а потом удивляются, откуда что появилось. Некоторые вещи, которые изначально и в голову не могли прийти, по прошествии времени кажутся почти болезненно очевидными. Например, если ты со всеми пытаешься быть одинаково мил и любезен, не особенно вдумываясь в причины чужого разлада, то рано или поздно окажешься в ситуации, когда тебе придётся или выбрать стороны, или изобличить себя как лицемера — любезность для одного превратится в горчайший яд для другого. Матушка Ратиса одного такого “любезника” выгнала из додзё, когда вскрылось, что он, всегда шёлковый и послушный, не просто тренируется с другими инструкторами — это как раз считалось нормальной практикой, — но и, чтобы завоевать их расположение, злословит и на неё, и на соучеников. Болтуну указали на дверь, а тот, “без вины осуждённый”, сначала никак не мог в это поверить — зато, поверив, смертельно обиделся, принялся злословить с утроенной силой, а потом и вовсе запустил в дом инструктора Дарес — в детскую к её детям! — моровую крысу. Стоит ли удивляться, что если лицемера изобличить, он будет способен на самые мерзкие, бесчестные поступки? От паразитов не следует ждать чего-то иного... А вот и ещё одна очевидная вещь: если ты, измученный, пахнущий кровью и смертью, часами шляешься по бездорожью, петляя между холмов и как огня боясь оживлённых мест, то это наверняка привлечёт внимание хищников. Ночь — светлая, многозвёздная, почти полнолунная — высветила их так хорошо, что даже “обнаружение жизни” было без надобности — стаю никс-гончих, замкнувших добычу в кольцо. Обычно такие держатся в стороне от дорог, а если и нападают на меров, то выбирают себе одиноких и безоружных… Но как устоять перед подобным лакомством — четвёркой совсем молодых, сладкокровных мужчин, что от усталости едва шевелят ногами? Ещё и на никсовы охотничьи угодья они в какой-то момент наверняка забрели — когда по широкой дуге огибали и города, и развязки, и мелкие фермы; когда судорожно вжимались в землю или прятались за кустами и валунами, заслышав любой подозрительный звук... Если ведёшь себя как добыча, не удивляйся, когда ею станешь. Гонка, что по-хорошему началась ещё у поместья Лледас, наконец завершилась. Бежать уже бестолку: куда ни глянь — никсы, которые перестали таиться; красные фасетчатые глаза поблескивают отражённым светом — одна пара, вторая, третья… десятая… До святилища Ратис и его друзья дойти не успели — их окружили, отрезали путь к отступлению. Нельзя было не принять боя, все трое снова оказались единодушны — вот только единодушие это ни капли не радовало. Тишину — тяжёлую, загустевшую — нарушало лишь едва слышное стрекотание; в темноте было не разглядеть, как хищно трепещут у никсов мандибулы, как подрагивают от нетерпения их хоботки — но воображение дорисовывало деталей с избытком. Ратис достал из ножен клинок, и они с Керианом заняли позиции — прикрывать Лларена, что был из них самым слабым бойцом, и сгруженного на землю босмера, который и вовсе не мог оказать никакого сопротивления. Гончие будто чего-то ждали, но Ратис так устал, что не находил в себе сил ни на испуг, ни на растерянность. Он был горожанином, вивекцем в восьмом поколении, он не особенно разбирался в повадках диких животных и никогда не дрался вот так — ему было куда привычнее именно что фехтовать, сражаться с мерами или теми, кто напоминает меров, а это... Ошмётки мыслей вымыло из его головы как по щелчку: чего бы ни ждали гончие, а они дождались — и, презрев законы благородного поединка, накинулись всем скопом. Твари мешали друг другу, первыми норовя дорваться до вожделенной добычи, но их было много, так много… Ратис не думал, не мог считать — он рубил, резал, колол, лупил рукоятью, руками, ногами пытался отпинывать… сбивал и оттряхивал, таранил плечом… бился уродливо, беспорядочно, безыскусно, заботясь только о том, чтобы не зацепить друзей — на остальное его уже не хватало. В голове была каша, и вокруг — каша: Ратис падал на землю, и поднимался, и помогал подняться… прикрывал босмера, прикрывал Кериана, отпихивал навалившуюся на Лларена тварь, выцеливал, уклоняясь, самую крупную никсу… бил, и снова бил — в фасетчатые глаза, в хитинистые бока и брюшка; сёк хоботки, и морды им сёк, и всё, до чего мог дотянуться — сёк... Сквозь хлюпы, взвизги и стрекотания он снова и снова... рубил, резал, колол, лупил рукоятью, раскалывая мандибулы — а никсы всё не кончались. Кровь — своя, чужая?.. — брызгала в лицо, пачкала грудь и руки. Или то была только жучиная лимфа? Не было времени разобрать, не было сил защититься… Магия, вычерпанная до дна ещё с час назад, помочь не могла: Ратис тянулся, но чары не танцевали на пальцах — лишь ныло в висках, а перед глазами плясали цветные круги. Никсы всё не кончались, и левой рукой Ратис отбивался хоть как, кулаком, пока не рассадил всё к скампам, и кровь, теперь уже точно его кровь, не измарала ладонь. Боли он почти не чувствовал — ничего он не чувствовал как надо и как-то чуть ли не со смехом отметил, что начал галлюцинировать. Краем глаза он “видел”: вот одну из гончих со смаком грызёт кланфир — и лупит хвостом другую, а Кериан, что сражается рядом, на него и не смотрит даже; вот их “варёный” босмер молотит булыжником по голове заваленной на спину никсы; вот в ту, самую крупную, вонзил куда-то между щитками свой клинок Лларен... Ратис махал мечом как лесоруб — не лесоруб из Гильдии, а самый обычный, воюющий только с деревьями, — и вокруг были никсы, никсы, никсы: хрипящие, хрюкающие, визжащие никсы... А потом они вдруг... взяли и кончились. Вот так просто. Последние — самые хитрые? самые трусливые? — убежали, оставив за победителем поле боя — так же дружно и слаженно, как и накинулись. Неужели и правда — всё? У добычи оказался куда более хищный оскал, чем виделось поначалу... Ратис моргнул, смахнул со лба... жидкость, настойчиво лезущую в глаза — но, кажется, только сильнее запачкался. Мысли путались: всё вокруг было таким нереальным, точно во сне увиденным, что мозг просто отказывался объединять ухваченное в одну картинку. Ночь — светлая, многозвёздная, почти полнолунная — высветила и мёртвых гончих, и полумёртвых Ратисовых товарищей — они тоже, кажется, едва на ногах держались, но были, хвала богам, живы… А ещё Ратис видел, как воображаемый кланфир деловито выгрызает из никсовой тушки нутро... а босмер, по уши измазанный в… жидкостях, стоит на коленях, покачиваясь — но на лице у него самое осознанное выражение, что Ратис за ним наблюдал за весь день. Чудно… Босмер поймал его взгляд. Живой, надо же — не из тех рабов, что умирают… Цвет его глаз в полутьме было не различить, но Ратис помнил, какие они — синие-синие, словно небо в солнечный полдень... Разве бывают у босмеров такие глаза? Верно дело, что полукровка... Босмер вздрогнул и поднёс к лицу свои руки, уставился на них так, словно впервые видел — пристально, напряжённо. — Merde, — проговорил он громко, отчётливо, слегка удивлённо — и завалился набок. Потерял сознание, так? Неудивительно… Кажется, все были живы — и это отлично, так ведь?.. Ратису хватало с лихвой. Он даже никого не осматривал — толку-то? Вылечить всё равно бы не смог. Он был пустой, совершенно пустой — словно кувшин с продырявленным донцем. К чему теперь шевелиться, если всё, что наберёшь, тотчас расплескаешь?.. — Сссука сраная, — прошипел вдруг Лларен, схватившись за предплечье; из-под его пальцев лениво струилась кровь... ...и Ратис вынырнул наконец из этой тяжёлой, густой полудрёмы. Он зажмурился на мгновение, тряхнул головой и, собравшись, вгляделся — внимательно, вдумчиво, — в то, что его окружало. Кланфир ему не мерещился: то был самый обычный, из призванных, кланфир, каких Ратис не раз видел на Арене — в боях, где регламентом не запрещались чары. Поводок призывателя чуть ослаб, когда кончилась сшибка, и даэдра… воспользовался моментом — этим тварям, наверное, не так уж и часто удаётся полакомиться свежей никсятиной. Пир, впрочем, длился недолго: вновь натянулись остатки связующих чар, кланфир, недовольно ворча, приподнял шипастую бошку — и Кериан отпустил его обратно в Обливион, развеял взмахом руки, как развеивал раньше и даэдрическое оружие. Вот и весь секрет… Ратис как-то… не “забыл”, нет — скорее “не вспоминал”, что его друг владеет магией призыва, а метки у него на руках служат не для украшения или утверждения клановой верности, но сохраняют чары, как свитки. Может, об этом он не вспоминал потому, что при нём не бывало ни разу, чтобы Кериан призывал не оружие, а живых, обладающих волей даэдра… да и в деле эту технику Ратис видел лишь дважды: в Бодруме, с Ревасом — а о том злополучном дне он вообще не вспоминал со всем тщанием, — и под Омайнией, с безымянным дреморой. Что это, старый трюк, до поры до времени припрятанный в рукаве — или что-то новое, почерпнутое из книги, которую Кериан забрал тогда у неудачливой самоучки Эрисы Ареним?.. Ратиc снова тряхнул головой — что толку гадать впустую? Эти вопросы подождут до другого раза, а сейчас ему есть чем занять и голову, и руки. Привычное, правильное — даже теперь, особенно теперь, — успокаивало, брало под уздцы несущиеся галопом мысли. Ратис знал, что делать: наскоро перевязал себе руку, чтобы можно было нормально работать, и занялся друзьями, непривычно бездеятельными и молчаливыми. Он быстро и аккуратно обработал Лларенову рану — хвала святой Мерис, совсем не опасную, — и проверил остальных. Кериан был в порядке, босмер — в обмороке, но тоже в порядке: сердцебиение ровное, серьёзных травм вроде бы не прибавилось… Ратис как раз закончил его осматривать, как вдруг краем глаза увидел... нечто ещё более странное: Кериан, отмерев, достал из воздуха даэдрическую секиру, шагнул к самой здоровой, похожей на вожака никс-гончей и, наклонившись, размахнулся и начал рубить ей голову… удар, ещё удар… лимфа, ошмётки хитина, вкрадчиво-тошнотворный хруст... — Хэй, Индорил, какого хрена? Она уже сдохла, чего ты на неё разоряешься? Оставил бы нахер её и… Ты меня вообще слушаешь? Хэй! Но Кериан не слушал; “лесоруб” из него получился бы куда лучше, чем лесоруб, но голову никсе он всё-таки отчекрыжил и, удерживая её за хоботок — толстый, мясистый, почти что с руку взрослого мера по ширине, — выпрямился во весь свой внушительный рост. — Так, — сказал он негромко, но веско — как умел говорить, заглушая все прочие мысли и безотказно переводя на себя внимание. — Слушайте. Я — странствующий книготорговец, специализируюсь на редких изданиях. Вы трое — моя охрана. Мы шли к Силниону из Нарсиса, попробовали немного срезать и заблудились — а по дороге на нас накинулась крупная стая никс-гончих. Мы отбились — не без труда, но отбились… Хотя тяжело не ранены... так ведь? — Ратис кивнул, подтверждая, и Кериан возобновил свой речитатив: — Хорошо… Не ранены, но гуары с поклажей — оба наших гуара — убежали, почуяв опасность. Мы измучены сшибкой; перепугались до смерти, думали, всё, не отобьёмся… — Красиво брешешь, Кер, — согласился Лларен, когда тот замолчал, переводя дыхание. — И перед жрецами отбрешешься? — А разве у нас есть выбор? Но не волнуйся, они не станут слишком дотошно расспрашивать: у меня ведь истерика, я не могу рассуждать здраво, — заявил Кериан — спокойно, почти клинически строго — и "в подтверждение" своих слов встряхнул отрубленную голову, разбрызгивая на сапоги и штаны никсову лимфу. — Мы дойдём до святилища, очень несчастные и очень благочестивые — и с доказательством, на которое глаза не закроешь. Примемся колотить в двери, если придётся… — Надеюсь, нас всё-таки пустят, — хмыкнул Ратис; горло саднило, как будто по нему изнутри протащили акульей кожей, но говорить — через боль, и усталость, и тяжесть, давящую на плечи, — оказалось до странного приятно — как разминать затёкшую ногу. — Будет обидно так туда рваться, чтобы в итоге заночевать у порога. — Нас пустят... Поверят и пустят, не могут не пустить. Побоятся идти вразрез с доктринами Храма и вредить своей репутации — вдруг я и правда благонадёжный книготорговец?.. Вряд ли станут особо расспрашивать — по крайней мере, не сразу. Пока что на их вопросы ответит наша красотка, — Кериан усмехнулся и снова тряхнул своим мрачным трофеем. — Мы отдохнём, поспим, решим, что делать дальше… Может, будем держаться этой легенды и впредь; может, ещё её скорректируем, для Силниона и дальше — нам пригодится убедительная история, если мы и правда рассчитываем добраться до Тира… Попробуем дождаться, когда наш истерзанный схваткой с никсами друг придёт в себя; попытаемся его расспросить — вдруг знает что-то полезное… Хорошо? Что думаете? Согласны? Впервые в голосе Кериана скользнула неуверенность — и общая на троих (на четверых?) усталость. Ратис тогда словно из транса вышел: всё-таки этот мер обладал удивительной способностью подыскивать неожиданные, но действенные решения — и утягивать за собой остальных без, казалось бы, малейшего усилия. Ратис… не то чтобы “забыл”, нет — скорее “не вспоминал”, что вообще-то на четверть жизни Кериана старше; для мера пять лет — так-то ничтожная разница, но не сейчас, не в самом начале... — Лларен, сколько ещё нам идти до святилища? — Где-то пятая часть от мили. — Попробуем? Или ещё… отдохнём? — Блядь, да такими темпами мы отдохнём разве что в погребальной урне. Пойдём уже, а? Ратис, поможешь? Ратис, конечно, помог, и они пошли, хотя ноги едва шевелились, а “босмерская повинность”, чьи ноги не шевелились вовсе, вжимала в землю. Откуда только силы взялись? Пятая часть мили казалась длиннее, чем расстояние от Телванниса до островов Саммерсет, но они шли, и шли, и шли... — Блядь, я сейчас сдохну… — просипел Лларен, и Ратис с готовностью промычал что-то солидарно-согласительное. Он едва соображал и с каждым выжатым из себя шагом думал: всё, теперь уже точно — всё. Сейчас он вот просто… рухнет на землю, утянув за собой и босмера, и Лларена; может быть, проползёт оставшийся путь на коленях?.. Святой Аралор, святой кающихся, так, на коленях, и совершил своё паломничество — это даже ребёнку известно. Чем Ратис хуже? Ему тоже есть за что каяться, верно ведь? Подробности ускользали, но Ратис костями чувствовал эту “верность”. Он так отупел от тревоги и от усталости, что уже не мог связно мыслить — просто переставлял ногами, снова и снова, шаг за шагом… и почти не поверил, когда они наконец дошли, когда чуть в стороне от дороги показалось манящее, по-вварденфелльски округлое святилище Трибунала… Почти не запомнил, что было дальше, почти не услышал ничего из того, что Кериан говорил перепуганной, всклокоченной послушнице, опасливо выглядывавшей из-за ворот — только смотрел, как болтается в Керовой руке никсова голова, и боролся с неожиданно подступившей тошнотой. Неужели этот проклятый день наконец закончится? Неужели им троим — четверым — наконец улыбнётся удача? Святой Аралор, покровитель кожевников и шахтёров, на улыбку уж точно им расщедрился — и этого Ратису было более чем довольно. Им выделили уголок в дормитории, огородив две пустующие кровати и ещё две складные койки, которые приволокли всё та же всклокоченная послушница и её не менее всклокоченный товарищ; а потом послушнический дуэт притащил воды, восстановительных зелий и оставил их в покое — Кериан был весьма убедителен, когда отказывался от помощи и заявлял, что сон будет им четверым лучшим целителем. Они кое-как умылись, уложили босмера на дальней кровати, развернув лицом к стенке и накрыв одеялом по шею, чтобы уж точно спрятать рабские наручи — а потом попадали как придётся, едва разувшись и не раздевшись толком... Ратису повезло — он упал на кровать. Да и в остальном… спал он глухо и крепко, без сновидений, как удавалось почти всегда, когда по-настоящему уставал телом. Темнота окружала его и баюкала, темнота усмиряла ум и наполняла магикой измученное тело, темнота была другом — и схлынула как по щелчку. Ратис проснулся и, понимая, что с естественными надобностями шутить не стоит, тихо и аккуратно, стараясь никого не потревожить, выполз из постели. Когда он вернулся, успев умыться, побриться и — на свой придирчивый взгляд — уже куда больше напоминая живого мера, а не умертвие, кое-как раскопавшее себя из могилы, и так же тихо и аккуратно скользнул за ширму, встретили его те самые синие, полуденные глаза, что намертво врезались в память ещё три дня назад — в бесконечную даль назад, в самую первую встречу... Мысленно Ратис встряхнул себя, отгоняя до крайности неуместные образы — и приложил палец к губам, призывая к молчанию. Босмер сидел, обхватив руками колени, и взгляд у него был осмысленный, цепкий — испуганный, верно, но разве мог он в такой ситуации не бояться? Окажись Ратис на его месте — избитым, измученным, чудом уцелевшим на “охоте” у благополучно покойного Велдена Омани, — разве повёл бы себя иначе? Как бы то ни было, а босмер послушался и не проронил ни звука; напрягся и подобрался, и глаза у него сделались совсем-совсем дикие, когда Ратис на цыпочках подошёл к нему ближе — но промолчал и дал себя осмотреть, пусть даже дрожал и пальцами комкал одеяло. Сон был и правда лучшим целителем: почти довершил всё то, что Ратис начал накануне. Конечно, их общего пациента наверняка какое-то время будут мучить и головные боли, и вертиго, и тошнота — но это пройдёт со временем. Всё-таки получилось… хотя бы кого-то спасти у них — у него — получилось! Глупо было видеть в своей удаче искупление, глупо было высматривать в этих синих — не лиловых — глазах тень Лларесы: её Ратис не уберёг, и это ничем не изменишь… И всё-таки, глядя на этого мера, он вспоминал её, и вспоминал почти без боли: Канет, агент Лампы, убеждённая аболиционистка, отдавшая свою жизнь за секреты кодовой книги, была бы искренне рада его успеху. Если бы Ратис сумел передать эту книгу её соратнице Вереск, Ллареса была бы рада куда сильнее — но Вереск сгинула без следа и, скорее всего, тихо-мирно кормила рыб на дне Приай, а их с Канет сокровище, всё такое же неразговорчивое с чужаками, притаилось на дне Ллареновой сумки… но нужно было уметь радоваться и малым успехам, так ведь? Не зря лорд Вивек призывает верных считать только счастливые часы: в мире, где обитают Велдены Омани, их иногда до преступного мало. Ратис не мог сравниться в праведности со святым Аралором, он не был подвижником или героем, способным войти в легенды. Обычный мер, старающийся поступать по совести и не брать на себя слишком много — как бы сложны порой его "поступать" и "не брать" ни оказывались на деле. Ратис знал, что не пройдёт Паломничество Семи добродетелей на коленях, и не исцелит Морровинд, и не очистит от скверны Закон и Землю. В его силах — помочь одному, и это, конечно, чудовищно мало… но уже на одного спасённого мера больше, верно? — Спасибо, — чуть слышно, одними губами прошептал его драгоценный "спасённый мер". — Спасибо, сэра. — Не стоит… — так же тихо отозвался Ратис. Он растерялся, не зная, что сказать дальше, но босмер быстро избавил его от мук выбора. — Анри Ангэст, — представился тот, протягивая худую, украшенную невольничьим наручем руку, — историк, антрополог, магистр магии Изменения и до безобразия скверный домашний раб — к вашим услугам. ...Ратис пока и представить себе не мог, насколько полезными окажутся для него и его друзей эти услуги, но, в отличие от раздавленных тумбами моровых крыс или шоркающих по кустам голодных никс-гончих, этот сюрприз был из приятных.