Лестница к небу

Смертному разуму в равной степени свойственно как выводить закономерности из случайных совпадений, так и закономерное, неизбежное списывать на случайности. Причины тому различны, но в основе лежит одно простое — универсальное в своей простоте — стремление: облегчить свою жизнь, сделать её приятней и безопасней. Нирн, рождённый из обмана Лорхана и Лорхановой жертвы, не всегда укладывается в границы, высеченные в Костях Земли. Зачастую он хаотичен, непредсказуем, и его резкое, падомаическое дыхание выбивает у смертных почву из-под ног. Стоит ли удивляться, что на своих костях они высекают новые, рукотворные границы — когда теряют из виду старые? Ищут и, не находя, создают сами — чтобы не потеряться во тьме безначальности? Даже Велот, отвергая удушливо разграниченный, расчерченный вдоль и поперёк Саммерсет, построил храм новой веры на Трёх Столпах — и не забыл о Четырёх Углах. В пустоте нет жизни и нет созидательности. Всякому дому нужна опора, но верно и иное: смертный разум — хрупок и тщится оградить себя от излишних потрясений. Бывает и так, что принятие собственной неправоты, ошибочности своего пути и закономерности настигших на нём несчастий способно нанести тяжкий вред — вред, от которого очень непросто будет оправиться. Праздная совесть, не привыкшая себя утруждать, и ловкий, бойкий ум способны творить чудеса: с удивительной лёгкостью избегать осознания, приписывая каждое новое поражение трагической случайности и отказываясь видеть связующую их нить… Впрочем, и те, кто видит подобные нити там, где их нет, находятся в не меньшей опасности: из пустоты они рискуют свить для себя удавку. Порой разобраться в хитросплетениях судеб, установить первопричины тех или иных событий — задача почти непосильная. А бывает и так: некоторые события обладают весом и плотностью настолько значительными, что, изначально не связанные, начинают притягивать друг друга, пока не сплетаются в единую сеть — и уже невозможно установить, где начинается одно и заканчивается другое. Ратис не был мефалитом, искушённым в распознавании тонких путей Прядильщицы, но, выросший в тени Арены, он не раз — пусть и вскользь, краем рукава — касался её паутины. Плёл он и свою собственную, укладывая в единую, цельную систему всё то, что случилось с ним за этот тяжёлый и бесконечно длинный четыреста пятый год третьей эры. Его ум часто двигался кружными путями — для окружающих, не для него самого, — и не всегда Ратис чувствовал в себе готовность разметить эти пути на чужих картах. С Ллареном Тирано и Керианом Индри, новыми друзьями, которых и знал-то по меретическим меркам ничтожное время, он ощущал себя в достаточной безопасности, чтобы делиться не предназначенным для посторонних глаз — нечастое, но приятное развитие. Ратис рассказал им и то, что решил покинуть Вивек после того, как помогал отцу со сложным пациентом, чья история заставила его многое в жизни переосмыслить, однако о подробностях умолчал. Не из недоверия, нет — но это была не его тайна, и Ратис не мог ей свободно распоряжаться. А дело было так: к кене Альвосу Даресу, известному не только своим целительским мастерством, но и умением хранить чужие секреты, с особой просьбой обратился знатный мер, желающий оставить всё в тайне. Дело было настолько деликатным, что никого кроме старшего сына кена Дарес не мог просить себе ассистировать — и именно так Ратис стал сопричастным чужому несчастью. Помогая отцу со всеми необходимыми процедурами, он старался не всматриваться, не запоминать деталей, но кое-что всё равно оседало в памяти: высокий дешаанский выговор, рыжие с проседью волосы, хищный профиль… и стойкость, с которой этот мер принял неутешительный вердикт: из-за врождённой патологии он был бесплоден. Несмотря на дурные вести, серджо пациент был щедр, да и проблем за время осмотра не создавал — и Ратис не понимал, почему диагноз так сильно потряс отца. Да, дети для меров драгоценны, и бесплодие серджо было безусловно, печально, но в целительском ремесле печальное — невеликая редкость. Кена Дарес недолго держал сына в неведении: в тот же вечер Ратис нашёл отца в его кабинете — вусмерть пьяным и непривычно разоткровенничившимся. – Помнишь Мивану? – спросил тот, с вялой неохотой отдавая почти опустевшую бутылку бренди. – Конечно. – Индорил Мивана, покойная подруга родителей, ординатор ордена Доктрины и Ратисова горячая подростковая влюблённость... Конечно, он помнил её, помнил воинскую сноровку, и грустные, голодные глаза на красивом лице, и помнил, как мучительно заживала рана, оставленная её смертью. – Это его дочь. Дочь серджо пациента, – огорошил его отец, и пока Ратис глупо моргал, пытаясь уложить воедино эти два факта, продолжил рассказ: – Мы с Даей не до конца понимали, что сподвигло её… сподвигло на всё это. Мив очень любила и уважала отца, никогда не скрывала… Но не общалась с ним, избегала встреч, отказалась от наследства и родового имени. А с матерью — наоборот, ни единого доброго слова! Думаю, что теперь понимаю: Мив узнала, что отцу не родная дочь, и не смогла жить по-старому, и смерти искала — тоже поэтому... Остатки бренди допил уже Ратис. Да, он прекрасно помнил эту женщину, и помнил между ней и собой глубинное и безрадостное сродство: в душе Индорил Миваны жила такая же жадная, голодная пустота, что и у него самого. Чужие решения выскоблили её, выдавили из привычного мира — и погубили, а Ратис не хотел гибнуть так. Он осознал тогда, что должен покинуть Вивек и искать — сам не до конца понимал, чего именно, но уж точно не удобных рукотворных границ, в которых можно будет существовать до самой смерти. Найдёт он куда больше, чем изначально рассчитывал — и будет плести себя нить за нитью.