То, что осталось позади

— Я слышала, что о ночных кошмарах нужно рассказывать, — на выдохе говорит Наташа в широкую спину идущего впереди Джеймса. Они не дожидаются рассвета и выходят затемно, потому что заснуть уже не могут. — Делиться с кем-то, описывать их, много и часто. Тогда они перестанут вызывать дискомфорт, и твой мозг больше не будет возвращаться к ним во сне. Именно так утверждал психолог ЩИТа, когда целую жизнь назад Наташа сдавала тесты на профпригодность, чтобы попасть в рейнджерскую дивизию. Имя доктора она не помнила, но зато в памяти хорошо отпечаталось его сухое строгое лицо, легкая проседь в висках, неизменный горчичный джемпер и застегнутая под самую шею клетчатая рубашка. Психолог он был неплохой, только вот говорить ему о своих кошмарах Наташа так и не стала. Ни ему, ни кому-либо другому. Экзамены она сдала блестяще, поэтому на мелкие проблемы со сном в дивизии дружно закрыли глаза. А потом старые кошмары сменились новыми, не такими личными, которыми она могла поделиться сначала с Филом, а потом с Броком. Рассказывать о том, что тебя во сне съедают пустошные звери, гораздо легче, чем признаваться, что ты до сих пор винишь себя в смерти собственного сына. — Ты не обязан мне ничего говорить, если не хочешь, — напоминает Наташа, и Джеймс что-то мычит в ответ. — Я не помню, — долетает через плечо. — Не помню, что мне снится. Когда просыпаюсь, помню, а потом — нет. «Может, это и к лучшему», — думает Наташа. — Просто знай: если вдруг что-нибудь вспомнишь, всегда можешь мне рассказать. Если захочешь. — Хорошо, — отвечает Джеймс и ускоряет шаг. — Надо поторопиться. Надвигается гроза, нам лучше поскорее найти укрытие. Она задирает голову и смотрит в высокое, густо-голубое небо без единого облачка. В такую погоду меньше всего ожидаешь дождя, но Наташа все равно идет быстрее. Если Джеймс сказал, значит, гроза и вправду будет. Когда они добираются до редких заброшенных домишек на подходе к городу, воздух наливается душной тяжестью, а вдалеке уже гремят раскаты грома. Меньше чем через двадцать минут по небу расползаются чернильные пятна набухших грозовых облаков. Становится темно как ночью, и Наташе под ноги падает первая дождевая капля. Гроза на Пустоши страшна. Если она застанет путника на открытом пространстве, то шансов выжить у того практически нет. За стеной ливня видимость почти нулевая, и хуже слепящей, неустанно льющейся с неба холодной воды может быть только молния. Она опаснее любой пустошной твари, опаснее жажды, опаснее голода. На пустыре от нее невозможно убежать или спрятаться. Когда она ударит, ты ее даже не увидишь. Они успевают укрыться как раз вовремя. Джеймс ныряет в пустой дверной проем блочного трехэтажного здания, и они с Наташей пытаются забраться как можно дальше от окон и дверей. На первом этаже не протолкнуться. В холле и коридорах повсюду мусор и обломки плит рухнувшего когда-то потолка. Наташа снимает с головы промокший платок, пробегает лучом фонарика по чернеющим в пыльной полутьме завалам. Доски, камни, щебень, горы старинного хлама, поломанные кресла с трухлявой обивкой, остатки полукруглой деревянной стойки. В режущих темноту сполохах молний все это кажется зловещим, почти потусторонним, но отчего-то смутно знакомым — каким-то блеклым отголоском прошлой доядерной жизни. В воздухе пахнет грязью и пыльной дождевой сыростью. Наташа осторожно ступает по сгнившему паркету и, пробравшись чуть дальше, светит на засыпанную цементной крошкой лестницу. — Наверх? Джеймс подходит ближе; под его ногами мерзко хрустят куски древней шпаклевки. Он изучает отвалившиеся перила, кучки камней и щепок на ступеньках. Потом пару секунд вглядывается в укутанный вязким мраком лестничный пролет. — Если там не пройти, мы можем вернуться обратно, — предлагает Наташа, обводя взглядом волдыри отслоившейся краски на стенах. Они вполне могут переждать грозу и здесь. Устроятся на лестнице подальше от входа — ветер сюда не долетает, дождь тоже, и даже если в крыльцо вдруг ударит молния, их не заденет. Но наверху было бы теплее и безопаснее, тем более если буря затянется и придется оставаться на ночь. Стоит хотя бы попробовать. Джеймсу это место не нравится. Его выдает напряженная поза и хмурый беспокойный взгляд. Возможно, он даже жалеет, что из всех домов в округе они выбрали именно этот, но вслух ничего не говорит. Только коротко вздыхает и решительно ставит ногу на ступеньку. — Пойдем, — зовет он через плечо. Наташа крепче хватает фонарик и шагает следом. Наверху их встречает длинный широкий коридор, на вид совершенно пустой, если не считать толстого слоя битого стекла и осыпавшейся штукатурки на полу. Пахнет все той же затхлой сыростью, гнилым мусором и совсем немного — дождем. Гром яростно сотрясает тьму, и Наташа вздрагивает, когда луч фонаря ловит у стены какой-то крупный предмет. Сначала ей кажется, что это стол, но потом она узнает заваленную набок ржавую медицинскую каталку и сразу догадывается, куда их с Джеймсом занесло. — Это больница, — шепчет она в темноту. Джеймс следит за ее взглядом и издает странный звук, похожий на короткий сдавленный вдох. На улице снова грохочет. Яркая вспышка молнии окрашивает коридорную развилку призрачным голубоватым светом. Зажав под мышкой фонарик, Наташа спускает рюкзак на одно плечо и выуживает с самого дна счетчик Гейгера. Если они собираются оставаться, надо хотя бы проверить, что это место не заражено радиацией. Вернее, не заражено больше обычного. Под нервный треск прибора Наташа сворачивает направо и идет вглубь коридора; звуки ее шагов отлетают от стен гулким эхом. Подрагивающий луч скользит по обнажившейся кирпичной кладке, поднявшись к потолку, цепляет висящие на голых шнурах лампы и зеленоватые разводы плесени. Дверные проемы вдоль стен зевают мрачной пустотой. В палатах так и стоят ряды проржавевших кроватей, кое-где попадаются перевернутые стойки для капельниц. На оконных рамах — облупленная краска и грязные, истлевшие лохмотья занавесок; с потолка, словно паутина, свисают хлопья штукатурки. Слушая мерное пощелкивание счетчика, Наташа добирается до конца коридора. Стрелка так и не выходит за пределы безопасной зоны, поэтому развилку она решает даже не проверять. Южный коридор по левую сторону от лестницы тоже оказывается чист. Упершись в стену, он, как и первый, расходится на два других, но осматривать их оба необходимости нет. Наташа с ощутимым облегчением прячет счетчик в рюкзак и идет обратно к лестничной клетке. Она уже прикидывает, в какой из палат им лучше обосноваться, когда вдруг понимает, что ни в коридоре, ни рядом с ней никого нет. — Джеймс? Молчание. Только гроза стонет порывами ветра, и в темноте угрюмо хлещет дождь. Наташа сама не замечает, как у нее в руках оказывается беретта. — Джеймс? — зовет она чуть громче. Голос рикошетит мелким дробным эхом и тут же теряется в трескучем раскате грома. Ответа по-прежнему нет. «Почему он, черт возьми, не отзывается?» — с гулко бьющимся сердцем думает Наташа. Она отчаянно шарит фонариком по стенам и к развилке несется почти бегом, вскинув перед собой ствол беретты, точно оберег. Она находит Джеймса в правом крыле южного коридора за распашными дверьми, ведущими в другое отделение больницы. Находит почти случайно — в выбитом окошке одной из дверных створок ей чудится какая-то тень, и лишь подойдя ближе она видит, что там, по другую сторону, в таком же замусоренном коридоре темнеет знакомая фигура. Когда она снова зовет его по имени, Джеймс почему-то все равно не отзывается. Он как будто оцепенел. Стоит на пороге какой-то палаты и таращится внутрь, точно завороженный. — Я тебя звала, — с легким упреком говорит Наташа, убирая пистолет в кобуру. Сердце понемногу утихает, но неприятный шепоток всколыхнувшейся паники все еще гадко шевелится где-то внутри. — Почему ты не отвечал? Я подумала, что-то случилось. Зачем ты сюда пришел? Надсадным залпом ударяет гром, и последний вопрос обрывается на полуслове. Но Джеймс и так вряд ли бы на него ответил. Когда очередная вспышка молнии моргает в окнах палат, Наташа видит его лицо, и тот слабый отзвук паники, который ей удалось кое-как усмирить, взвивается вновь с троекратной силой. На лице Джеймса застыла гримаса ледяного ужаса. Его диковатые мутные глаза вцепились невидящим взглядом во что-то за порогом палаты, и это что-то испугало его настолько, что он не мог даже пошевелиться. У Наташи слабеют колени. Ладонь против воли снова ложится на рукоятку беретты, но на этот раз знакомая тяжесть оружия совсем не помогает. — Джеймс? Что с тобой? Он молчит. Он здесь и в то же время где-то очень далеко, и Наташа даже не решается его трогать. Она прекрасно помнит, как после ночного кошмара он, даже будучи в сознании, едва не вскрыл ей ножом глотку. Страшно подумать, что он может сделать сейчас. Она осторожно обходит его со спины и становится рядом, у порога зияющего чернотой дверного проема. Там ничего не видно кроме размытых изломанных силуэтов, и Наташа дрожащей рукой наводит фонарь на самый центр комнаты. Первое, что бросается в глаза, — грязный раскрошенный кафель. Когда-то, наверно, он был белым, но сейчас нещадно побит, изъеден гнилью и залит непонятными темными пятнами. Следом взгляд натыкается на что-то большое и ржавое, и Наташа с нарастающей тревогой поднимает луч все выше и выше, пока отчетливо не видит предмет, стоящий прямо посередине комнаты. Это стол. Облепленный бурой, почти черной ржавчиной, с массивным основанием и чуть скошенной тумбой. Панель устилает обитый клеенкой, лопнувший и подгнивший кое-где матрас, а с потолка свисает мертвый ослепший глаз хирургической лампы. Вместе с громовой канонадой в голову Наташе врывается пронзительная мысль. Это не просто палата. Это операционная. Фонарик тут же выхватывает из сырой темноты тележку, перевернутый шкаф-витрину, разбросанные по полу инструменты. В разбитую оконную раму хлещет дождь; на ветру с тревожным шелестом дрожит свисающая с тумбы клеенчатая простыня. Зрелище жуткое. Выглядит как декорация к очень старому и очень страшному фильму ужасов, но даже при всей этой жути Наташа по-прежнему не понимает, что в заброшенной операционной могло так напугать Джеймса. Да, от этого места мурашки по коже, как и от всей больницы, и гроза ничуть не прибавляет ему шарма, но... — Вот это, — неожиданно выдыхает темнота, и фонарик едва не выскользает из Наташиных рук. Голос Джеймса очень тихий, надломленный и какой-то больной. Он по-прежнему глядит на стол с немым первобытным ужасом. Его бледные губы мелко дрожат. — Вот это мне снится. Слова бьют внезапно, как пощечина. Наташа какое-то время стоит, словно оглушенная, все еще не веря, что смотрит в лицо ожившему чужому кошмару. Потом глухие коридоры больницы вновь сотрясает гром, и Джеймс вдруг начинает задыхаться. Его колотит такая бешеная дрожь, что он с трудом держится на ногах, и Наташа, видя это, не на шутку пугается. Если раньше на его лице читался страх, то сейчас оно искажается в слепой, неприкрытой панике. Джеймс уже не здесь. Огромные пустые глаза глядят куда-то внутрь, вспоминая ужасы, которые насылает его истерзанный разум, и эти ужасы настолько реальны, что он уже не может отличить их от яви. Наташе приходится силой оттащить его от двери и кое-как усадить у стены, хотя «усадить» — не совсем верное слово. Джеймс просто падает на пол вместе с рюкзаком и висящей на плече винтовкой и отползает назад, словно от чего-то спасаясь, пока не упирается спиной в стену. Воздух снова раскалывает чудовищный удар грома, и он вздрагивает так сильно, что кусает до крови губу. Наташа судорожно вспоминает, что нужно делать при истерике, но в голове — пустота. Полное ничего и обрывки бессвязно мечущихся мыслей. Ни плана, ни одной — даже смутной — идеи. Лишь одно она знает наверняка: достучаться до Джеймса можно даже не пытаться. Сознание его унеслось в прошлое и целиком погрязло в кошмарном воспоминании, поэтому ничего из того, что она ему скажет, он скорее всего не поймет. Но зато хотя бы услышит голос. — Джеймс? — негромко начинает она, дотрагиваясь до его колена. Главное — говорить спокойно, иначе своими истошными воплями она рискует сделать еще хуже. — Джеймс, все в порядке. Успокойся, все хорошо. Джеймс мотает головой. Он рвано, сбивчиво дышит сквозь зубы и без конца заламывает руки. Наташа продолжает с ним разговаривать, сдержанно и терпеливо, так и не отнимая ладони от его колена, пока второй рукой выуживает из рюкзака одеяло. Говорят, это помогает — если человека укутать во что-нибудь большое и теплое, он будет чувствовать себя защищенным. Сработает ли это сейчас, Наташа не знает. Просто ей нужно сделать хотя бы что-нибудь. Неторопливо, без резких движений она набрасывает одеяло Джеймсу на плечи, продолжая приговаривать бессмысленные утешительные глупости. Он не реагирует. Так и трясется, вжавшись спиной в стену, и выворачивает себе кисти, с каждым раскатом грома все сильнее. Когда ветер грохочет битым стеклом где-то в недрах больницы, Наташа слышит хруст — тонкий, хлесткий, словно крошащийся лед. Кажется, Джеймс ломает себе пальцы. Он тихо скулит и сцепляет зубы, но руки друг от друга не отрывает, словно этой болью надеется прогнать мучающий его кошмар. Смотреть на это Наташа больше не может. В бездумном отчаянии она прижимает ладони к щекам Джеймса. Бережно, но настойчиво приподнимает его голову так, чтобы их лица смотрели друг на друга. Он вздрагивает и беззвучно хватает ртом воздух, но вырваться не пытается. — Джеймс, тебе нужно дышать. Ты меня слышишь? — Он то ли невнятно кивает, то ли еще больше дрожит. Наташа склоняется ко второму. Щеки у него впалые и колючие, а сам он холодный, как лед, как будто неживой. — Сейчас я возьму тебя за руку, хорошо? Я возьму тебя за руку, и мы вместе будем дышать. Одна ее ладонь сползает к его живому плечу, находит в складках одеяла руку и пытается разжать вцепившиеся в нее металлические пальцы. Джеймс не сопротивляется. Он с трудом понимает, что происходит — в глазах все те же страх и пустота, — но тело его почему-то поддается, как будто чувствует в Наташиных руках какую-то спасительную силу. Она кладет его искалеченную ладонь себе на грудь, прямо над сердцем, и крепко прижимает, стараясь не задеть переломанные пальцы. — Давай, Джеймс. Повторяй за мной. Вдох, — она медленно набирает в легкие воздух и выдыхает, глубоко и ровно, через рот, — выдох. Вот так, ты сможешь. Давай еще раз. Рука Джеймса плавно опускается и поднимается вслед за ее грудной клеткой. Сначала он издает только хриплые, похожие на стоны полувздохи, и сбивается всякий раз, когда грохочет гром или на стенах мелькают вспышки молнии. Потом его дыхание становится ровнее и постепенно входит в мерный спокойный ритм, пока наконец они с Наташей не начинают дышать в унисон. Сколько они вот так сидят, неизвестно. Само понятие времени исчезает: уносится ветром, тонет в надрывном треске грома, размывается холодным грозовым дождем. Наташа отпускает руку, только когда Джеймс закрывает глаза и устало прислоняет затылок к стене. Его грязные спутанные волосы щекочут ей пальцы, и она не сразу понимает, что ладонь с его щеки так и не убрала.

***

Гроза проходит. Воздух наливается пыльной влагой, запахом тлена и мокрой духоты. Нависшее сводом цинковое небо проясняется, и вскоре в больничный коридор вползает легкий призрачно-серый сумрак. Где-то внизу барабанит дождевая вода. Наташа сидит, раскинув ноги на грязной кафельной крошке, и считает удары капель. В этом капающем мрачном безмолвии голос Джеймса звучит особенно горько: — Я мог тебе навредить. Он так и жмется спиной к стене, укутавшись по самую шею в одеяло. Наташа все еще рядом — достаточно близко, но сохраняя дистанцию, чтобы Джеймс чувствовал личное пространство, но не забывал, что он не один. — В программе сбой. Я нестабилен. Я мог причинить тебе вред... — Он замолкает, с пугающей отрешенностью глядя на побитую черным грибком стену. — Тебе нужно было уйти. Наташа неопределенно хмыкает. Странно, но за все время, что он бился в истерике, ей ни разу не пришло в голову сбежать. Она думала о том, как его успокоить, пару раз ловила себя на мысли о самозащите в случае, если паника из тихой перерастет в бурную, но чтобы бросить его одного, дрожащего и испуганного, в этой кишащей демонами темноте... Неужели кто-то вообще на такое способен? — Мы должны друг за другом приглядывать. Мы же напарники. Ты что, забыл? Джеймс шуршит одеялом и вынимает из складок руку с вывернутыми из суставов пальцами. Те припухли и слегка посинели. Он долго на них смотрит, будто пытаясь вспомнить, когда сломал, а потом вздыхает и переводит взгляд на Наташу. — Нет, я не забыл. В его глазах такая преданность, что становится больно. Наташа не хочет, чтобы он вот так на нее смотрел. Она этого не заслужила. — Как пальцы? Джеймс безразлично пожимает плечами. — Помощь нужна? Он качает головой. — Нет. Я сам. Раздается гулкий мучительный хруст, и Наташа едва успевает отвернуться. Внизу так и звенит тихое кап-кап, и, пока Джеймс вправляет свои изувеченные пальцы, она пытается слушать заливистую водную трель. Гроза бушевала не меньше двух часов, и сейчас Пустошь купается в лучах вечернего солнца. Нужно идти: скоро начнет темнеть, а проводить ночь в этой больнице Наташа не станет даже под страхом смертной казни. Она быстрым взглядом обводит коридор, невольно подмечая, что избегает смотреть на дверь операционной даже при свете. — Если вдруг захочешь об этом поговорить, я всегда готова выслушать. Она не уточняет, о чем именно, но Джеймс все равно понимает. Он болезненно ежится, будто от холода, а потом тихо, вполголоса шепчет: — Спасибо. Сперва Наташа хочет по привычке отмахнуться — благодарности всегда вызывали у нее неловкость, — но потом вдруг понимает, что и от кого услышала, и это понимание поражает ее, словно запоздалая молния уже отгремевшей грозы. Джеймс сказал ей «спасибо». Он испытал чувство — настоящее, полноценное чувство, — и захотел выразить его словами. Наташа оторопело моргает. Ей вдруг очень сильно хочется его обнять — просто так, просто за это робкое «спасибо», — но она сдерживается и лишь касается его живого плеча, задерживая руку дольше, чем надо. Ее лицо освещает легкая, чуть печальная улыбка, и Джеймс тут же кривит губы в ответной.