***
Обе обоймы пустеют в первые секунд пятнадцать. Выстрелы громовыми раскатами гремят в ночной пустыне, и ощущение пространства почти полностью теряется. Все вокруг сливается в жуткую помесь чернильной тьмы, запаха порохового дыма и оглушительного грохота стрельбы. Романофф стреляет машинально, даже не разбирая, куда целится. Солдата она не видит, лишь слышит краем уха, как на смену автоматной очереди приходят взвизги штурмовой винтовки. В адреналиновом запале она не сразу понимает, как вместо выстрелов из стволов ее револьвера и беретты начинают вылетать сухие щелчки осечек. Один, второй, третий — хлещут, точно пощечины. Патроны закончились, на перезарядку времени нет. От осознания сердце камнем ухает куда-то вниз, и совсем рядом как по команде раздается тихое клокочущее рычание. В следующий миг из темноты на Наташу бросается брызжущее слюной существо. Первую атаку она успешно отражает — зверь получает рукояткой беретты прямо по оскаленной морде, но когда ему на подмогу приходит второй койот, отбиваться становится сложнее. Оба мутанта — размером с крупную собаку, здоровенные, покрыты жесткой черной шерстью. Атакуя, они прыгают высоко и по-волчьи норовят ухватить за шею. От одного прыжка Наташа уворачивается и даже изловчается метнуть в зверюгу нож. Но не успевает она опомниться, как из темноты тут же выныривает другой койот. Удар сильных лап валит ее на землю; Наташа больно стукается головой и до крови прикусывает язык. Сбросить зверя не получается — весит он добрую сотню фунтов, почти столько же, сколько и сама Романофф. Мохнатая туша плотно прижимает ее к земле, зубы клацают в каком-то дюйме от уха, жаркое звериное дыхание обжигает кожу. Когда койот снова порывается вгрызться ей в горло, Наташа, защищаясь, инстинктивно закрывает шею рукой, и мощные клыки вонзаются прямо в ее левое запястье. Боль, острая и мгновенная, прошивает до самого плеча. Наташа придушенно кричит и колотит койота по голове стволом беретты, пока тот мотает ее руку из стороны в сторону, силясь прокусить корпус планшета. Будь у нее еще нож, она бы мигом вспорола этой твари брюхо, но нож был только один и остался он в другой твари. Если бы не планшет, койот наверняка отхватил бы ей кисть. Такое везение Наташу несказанно радует и даже придает сил: бросив беретту, она нащупывает за жестким мехом жадно вытаращенный глаз и давит на него большим пальцем. Койот жалобно скулит, дергается и разжимает челюсти — не полностью, но этого хватает, чтобы высвободить руку. Запястье превращается в сочащееся кровью распухшее месиво, но Наташа, несмотря на вопящую боль, отчаянно бьет зверя по лапам, пока одна, наконец, не соскальзывает с ее груди. Койот, гневно сверкая единственным глазом, намеревается удержать жертву, но не успевает. Романофф быстро подтягивает колени к животу и ударяет каблуками сапог ему прямо в брюхо. Зверюга с жалобным тявканьем отлетает на добрых пару футов. Пока Наташа пытается подняться, разъяренная тварь снова кидается к ней с разинутой пастью, но и на этот раз не успевает: едва она отталкивается задними лапами от земли, на ее шее тотчас смыкаются бионические пальцы. Хрустит кость, койот тихо, по-человечьи взвизгивает и замолкает. Пустошь вновь погружается в зловещую тишину. — Ты как всегда вовремя, — невпопад усмехается Наташа. Солдат выглядит так, словно побывал в аду, но она все равно рада его видеть. — Надо идти, рейнджер, — сипит он сквозь вернувшийся кашель. На это Романофф возражений не находит.***
Буря настигает их на подходе к заброшенному городу. Сухой ветер налетает мелкими порывами, взвивая облачка пыли и песка, и усиливается до тех пор, пока маленькие пылевые воронки не превращаются в огромную песчаную стену. Безмолвие пустыни разрывает странными высокими звуками, напоминающими стрекот гигантских цикад. Вся Пустошь приходит в движение: песок заливает мир вокруг сплошным колючим потоком, проникая под одежду, обжигая и раздражая кожу, слепя глаза и пробираясь свербящим щупальцем в уши, носоглотку, легкие. Закутанная с головой в рейнджерскую куртку, Наташа чувствует песок даже сквозь плотно прижатый к носу и рту платок. Дышать совсем нечем, в голове стучит; язык, небо и глотка высохли, сердце трепыхается, как птичка в силках. Кажется, еще чуть-чуть — и легкие разорвутся. Когда тонущий в песчаных тучах луч фонаря выхватывает из мрака что-то похожее на крыльцо дома, Наташа находится на грани обморока. Она не понимает, как Солдат еще держится на ногах и умудряется протащить ее через порог в прихожую какой-то разваливающейся деревянной халупы. Закрыв дверь и подперев ее жалкими остатками тумбы для обуви, они оба валятся без сил прямо на пол и лежат, раскинув руки и со страшными стонущими хрипами хватая ртами воздух. Наташа приходит в себя первой. Сначала она выискивает в занесенном песком рюкзаке бутылку с водой и пьет с такой жадностью, что давится и начинает кашлять. Когда мерзкий металлический привкус на языке проходит, а в голове слегка проясняется, она оценивающе оглядывает их с Солдатом новое пристанище и с опасливым, недоверчивым удивлением отмечает, что им несказанно повезло. Дом, по всей видимости, послужил убежищем не одному путнику: кто-то плотно заколотил все окна, сгреб мусор на полу в аккуратные кучки вдоль стен, а древнюю мебель выстроил в баррикады. Несмотря на то, что лучшие его годы давно уже прошли, дом производит впечатление если не надежного, то по крайней мере весьма сносного места для того, чтобы переждать бушующую за его стенами бурю. От облегчения и нервного истощения Наташа смеется, и смех ее походит на надтреснутое воронье карканье. Она хохочет до тех пор, пока не начинает задыхаться, а потом, утирая грязные, мокрые от слез щеки, подползает к Солдату. Тот дышит резко, с явным усилием; грудь его поднимается и опадает прерывистыми, неровными толчками. Наташа оттаскивает его подальше от двери и, стянув с него рюкзак и оружие, усаживает, прислонив спиной к стене. Его сознание то и дело ускользает, но он все еще держится с пугающей, нечеловеческой стойкостью, от которой становится не по себе. Романофф спаивает ему всю оставшуюся в бутылке воду, осторожно, по глоточку, а потом, передохнув немного, с фонариком в зубах лезет в рюкзак за аптечкой. Теперь, когда организму больше не нужно работать на пределе в борьбе за выживание, в истерзанное тело начинают понемногу возвращаться болевые ощущения. Наташа, шипя от боли, снимает с изувеченной руки поломанный планшет и с благодарностью кладет его в сторону. Если бы не он, она ведь могла умереть: оттяпай койот всю кисть, она бы истекла кровью и отключилась задолго до того, как они с Солдатом добежали до города. Не зря в Академии говорили, что планшет может спасти рейнджеру жизнь. В эту ночь он так и сделал. Смотреть на раненую руку совсем не хочется, но Наташа заставляет себя через силу. Свет фонаря и впрямь являет ужасную картину: на тыльной стороне запястья в корке засохшей крови чернеют глубокие раны от зубов, а на вспухшей коже — там, где она не покрыта кровавыми пятнами, — проступают темные бугристые вены. Ничего важного койот, похоже, не задел. Кисть сгибалась, ладонь, хоть и с трудом, но сжималась в кулак, а значит, кости и сухожилия остались относительно целы. Романофф, покрепче стиснув в зубах фонарик, щедро плещет на раны антисептиком и рычит похлеще пустошного койота. Перевязывать одной рукой чертовски неудобно, еще неудобнее — пытаться попасть иголкой в пузырек с лекарством, но Наташа справляется. Еще пара таблеток — не запивая, воду нужно беречь — и она почти как новенькая. Да, почти. У Солдата на теле одна сплошная рана. Наташа и не знает, как к нему подступиться. В какой-то момент она даже пугается, что ее «пациент» уже успел отправиться в мир иной, но потом слышит упрямое хриплое дыхание и, подтолкнув аптечку поближе, принимается за работу. Он пытается терпеть, но в этот раз не получается. Видимо, даже у него есть предел. Едва услышав слабый сдавленный стон, Наташа не теряется — быстро находит в аптечном арсенале кучку шприцов-тюбиков и вкалывает ему в плечо содержимое трех штук за раз. Пока Солдат недоуменно вращает глазами, таращась в темноту, она подбирается к нему с другой стороны и с выражением истинной врачебной невозмутимости изучает расползшийся по левой половине лица ожог. Выглядит тот прескверно, особенно после встречи с песчаными ветрами, но кое-где, как ни странно, уже начинает заживать. Что бы в ГИДРЕ с Солдатом ни сделали, это упорно продолжает сохранять ему жизнь — будь он обычным человеком, скончался бы еще на месте взрыва. Отсутствие болевых ощущений «пациента» несказанно удивляет. Сначала он с сомнением хмурится, словно не веря, что боль действительно отступила, а потом начинает осторожно шевелиться. — Ты можешь не дергаться? — сердито прикрикивает Наташа, вынимая фонарик изо рта. — Я тут почти пластическую операцию делаю, так что... — Она умолкает, усердно возясь с ожоговой повязкой, и мысленно возносит хвалы предусмотрительности человека, который комплектовал рейнджерские аптечки. — Ничего... не чувствую, — растерянно бормочет Солдат. — Что ты... сделала? — Это не я, это старый добрый морфин. Не знаю, сколько ты весишь, вколола тебе максимально допустимую суточную дозу. Хватит ненадолго, но я постараюсь закончить как можно скорее. В ответ, как и положено, раздается красноречивое молчание. Взгляд у Солдата рассеянный, как будто пьяный, веки тяжело опускаются; вскоре он перестает с ними бороться и просто закрывает глаза. Наташа очень надеется, что его наконец вырубит, но действие морфина заканчивается слишком быстро. Вернувшаяся боль приводит Солдата в чувства как раз к тому времени, как «доктор» переползает к его изодранной клыками правой руке. От одного взгляда на висящую лоскутами кожу начинает мутить, и Романофф всерьез подумывает, не глотнуть ли ей для храбрости медицинского спирта. Ночь, судя по всему, предстоит долгая и веселая. Там, за стенами, песчаная буря продолжает терзать заброшенный пустошный городок. Заносимый облаками пыли дом стонет, точно живой. Пару раз где-то вдалеке слышится предсмертный вой задыхающегося зверя. Отматывая очередную полоску бинта, Наташа вспоминает, как когда-то давно Чарльз рассказывал ей о тех песчаных бурях, что бушевали в пустынях еще до Судного Дня. Они были суровыми, но не такими опасными как нынешние, и по ночам наблюдались крайне редко. Он объяснял что-то про холодные фронта и грозовые потоки — его хриплый старческий голос как наяву шуршит у Наташи в голове, — и она слушала с раскрытым ртом, даже не догадываясь, что через десяток лет сама попадет в такую бурю, которую Старый мир не видел и в самом кошмарном сне. В то время она о многом не догадывалась, но так уж сложилась судьба, что швея из Третьей Зоны теперь прячется в богом забытых развалинах на пару с гидровским легионером и разворачивает посреди Пустоши чертов полевой госпиталь. — Господи, — ужасается Наташа, заглядывая под разорванную на голени штанину Солдатской формы и обнаруживая там очередной кровавый «подарок». — Хоть один койот тебя не укусил? Солдат, по-видимому, сарказма не понимает. Задумавшись на секунду, он расценивает вопрос как приказ доложить об итогах задания, и начинает отчитываться, сколько «целей» удалось «устранить», а сколько нанесли ему «повреждения». Наташа косится на него поверх ополовиненного бутылька с антисептиком и с нервной усмешкой качает головой. — Это был риторический вопрос. Но я всегда рада послушать хорошую историю, так что не стесняйся — можешь смело рассказать мне что-нибудь... про сборку бомбы, или про метание ножей, или... или, например, подсказать, где еще тебя укусили, ударили или обожгли, чтобы мне не пришлось искать самой. Сбивчивой болтовней она надеется отвлечь Солдата — но больше, скорее, саму себя, — от промывания его разодранной до мяса голени, но это не особо помогает — ни ей, ни ему. — Укушенных ран больше нет, — сообщает Солдат, шумно втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. Стоит только Наташе порадоваться и мысленно объявить свою медицинскую смену оконченной, как он, будто нарочно, продолжает: — На правом плече разошлись швы. — На тебе вообще хоть одно живое место осталось? — с негодующим стоном восклицает Романофф, но потом, спохватившись, тут же добавляет: — На этот вопрос отвечать не надо, он тоже риторический. — Стараясь не тревожить больное запястье, она перевязывает Солдату ногу и возвращает остатки штанины на место. Потом, неуклюже вытирая лоб о рукав куртки, вздыхает: — Давай сюда свое плечо. Ювелирная хирургическая работа, которую она проделала несколько часов назад — хотя сейчас кажется, что с тех пор, как они добрались до бункера, прошла уже неделя, — пошла коту под хвост, и еще неизвестно, кто постарался больше: грабоид и приключения с бомбой, чертовы койоты или бег наперегонки с песчаной бурей. Впрочем, теперь это уже неважно — заживающая чудесным образом рана выглядит вполне сносно, поэтому Наташа только избавляется от старых швов и меняет повязку. А потом она, как назло, вспоминает, откуда вообще эта рана взялась, и давно засевший в голове вопрос сам срывается с языка: — Почему ты не сказал мне, что тебя ранили? Вчера ночью, когда на нас напали бандиты. За стенами мириадами цикад гудят бесноватые потоки пыли. Наташа с усталой брезгливостью стягивает с рук перепачканные кровью перчатки и зашвыривает их в кучку мусора у заваленного баррикадой входа в кухню. Ей, по правде говоря, не так уж и сильно хочется знать ответ, но слушать стенания бури уже невмоготу. Приходится развлекаться звуком собственного голоса, а если повезет — и не только собственного. Она почти смиряется с тем, что на этот раз «не повезло», но Солдат внезапно отвечает: — Если ранение не вредит функциональности, оно считается незначительным. Наташа замирает с поднесенной к раскрытому рюкзаку аптечкой. Ее лицо принимает странное выражение — смесь замешательства, неприятия и легкого возмущения. — Ты мог умереть, ты же знаешь? Ответа не следует — только пыльная ночь стонет порывами сухого ветра. Глаза Солдата снова тускнеют, становятся совсем пустыми. Он смотрит в одну точку куда-то чуть ниже окна и отрешенно молчит, но Наташа понимает и без слов. Да, он прекрасно знает, что мог умереть, но так уж его научили. Высекли в памяти эту рабскую, слепую уверенность в том, что он — всего лишь расходный материал. — Какой у тебя был приказ? Первоначальный, из ГИДРЫ. На этот вопрос ответ звучит незамедлительно, с чеканной сухостью и машинным бесстрастием. — Доставить груз. Защищать рейнджера. Слова зависают в воздухе, словно громовой раскат, и все разом встает на свои места. Неясная мысль, что блуждала в Наташином сознании неприкаянной тенью, теперь обретает четкую форму. Она даже вздрагивает от этой болезненной вспышки озарения. Она наконец понимает, почему Солдат все это время так отчаянно рвался ее спасать. Ему так приказали. Велели защищать ее во что бы то ни стало — даже ценой собственной жизни. Наташе становится дурно. Тяжелая муть резко туманит голову; чувство такое, будто ее со всей силы ударили под дых. Едва она успевает прийти в себя, темнота вновь отзывается низким охрипшим голосом Солдата: — В программе сбой. Основной приказ частично... неактуален. Он пару раз коротко дергает головой, точно заклинивший робот. Такое сравнение заставляет Наташу поежиться. Она отворачивается и долго бегает встревоженным взглядом по комнате, пока не натыкается на торчащую из развороченного рюкзака рукоятку разбойничьего пистолета. В мыслях живо проносятся события прошлой ночи, и догадка не заставляет себя долго ждать. — Электрический разряд. Это он вызвал сбой, да? — Произошла экстренная перезагрузка системы, — подтверждает Солдат. Потом он коротко, будто от боли, сжимает челюсти и добавляет, тихо и как-то обреченно: — Требуется обнуление. Наташа понятия не имеет, о каком обнулении идет речь, но от одного этого слова ее почему-то пробирает дрожь. — Эта перезагрузка ничего не повредила в твоей... программе? Солдат задумывается. Неподвижный взгляд уплывает внутрь, словно его память — компьютер, и он выискивает в ней нужный файл. Наташа терпеливо ждет, и глаза ее против воли то и дело возвращаются к его безучастному, мертвенно-бледному в свете фонаря лицу. — Программа не повреждена, — наконец выдает Солдат. — Настройки сбиты. Предыдущий приказ не выполнен. Он поворачивается к ней и напряженно молчит, уставившись в пол. Его плечи сникают; он виновато опускает голову и весь сжимается, будто ждет удара. Романофф наблюдает за всем этим в немом недоумении, не смея проронить ни звука. — Груз уничтожен, — начинает отчет Солдат. — Атака на базу не предотвращена. Жизнь рейнджера несколько раз подвергалась опасности. Наташа смотрит на него в упор, широко раскрыв глаза. Ее одолевает чувство, будто она стоит на пороге очередного ужасного открытия, будто еще чуть-чуть — и ей явится какая-то отвратительная правда, с которой придется мириться всю оставшуюся жизнь. Она не знает, что делать. Что отвечать Солдату, как себя с ним вести. Ей бы поспать часов двенадцать, а потом оказаться чудесным образом в Нью-Йорке. Раз — и все, как в сказке. За такое она готова получить нагоняй и от командира рейнджерской дивизии, и от ЩИТа в лице Фила Колсона, и даже от самого президента Шмидта с его мифическим красным черепом. Да, пускай ее дружно отругают всей ГИДРОЙ, пускай объявят выговор за проваленное задание — что угодно, только бы наконец вернуться домой и... И тут ее осеняет. Понимание прорывается на поверхность сознания, словно лава из жерла вулкана. Наташа глядит на Солдата с изумленным видом человека, который только что раскрыл великую тайну. Проваленное задание, выговор, трепка от начальства — вот в чем дело. Теперь все становится ясно как день, и, как она и боялась, правда ужасает куда больше, чем даже самые дикие догадки. Все сходится: эта зажатая поза, опущенные плечи, будто стыдящийся чего-то взгляд. Солдат отчитывался перед ней за провал миссии. Он был уверен, что не справился с возложенной на него задачей, признавал свою вину и покорно ждал наказания. Наташа ошарашенно моргает. В горло словно насыпали сухой соломы — даже зная, что ответить, она вряд ли смогла бы заговорить. Так вот каково это, потерять дар речи. Когда потрясение настолько глубоко и сокрушительно, что ты напрочь лишаешься способности связывать звуки в слова, и тебе только и остается, что хлопать глазами и таращиться, точно кукла, сам не зная куда. Что, рейнджер Романофф, язык проглотили? «Скажи что-нибудь, — вопит внутренний голос. — Не молчи, черт возьми, как рыба». Наташа с трудом сглатывает. По гортани будто полощет наждаком, и ей стоит огромных усилий не зайтись кашлем. Солдат по-прежнему ждет, пребывая в застывшем безмолвии. Его лицо неровным пятном белеет в темноте. Он даже не осмеливается поднять глаза или шевельнуться хотя бы на дюйм, и Наташу внезапно охватывает уверенность, тяжкая и холодная, точно свинец: он так и будет сидеть, пока ему не прикажут сделать что-то другое. Он будет ждать приговора за свою «неудачу» до тех пор, пока его не получит, и здесь, сейчас, единственный человек, которому он считает должным подчиняться, — это она, Наташа. Осознание такой безграничной власти приводит в панический ужас. Он накатывает мерными, неотвратимыми волнами, заставляя сердце колотиться в истеричной пляске. Наташе кажется, что если она в эту самую минуту не закричит, то точно сойдет с ума. Крыша съедет окончательно и бесповоротно, потому что свыкнуться с тем, что ей только что открылось, — выше человеческих сил. Но она почему-то не кричит. Одному Богу известно, как ей удается побороть этот рвущийся из горла крик и сохранить здравый рассудок, но у нее получается, хоть и при этом какая-то часть ее души будто отмирает. — Ты не виноват, — сдавленно произносит Наташа. Солдат напряженно молчит, глядя в пол. Его глаза напоминают тусклые прозрачные камушки. — В том, что произошло, твоей вины нет. Ничьей нет. Это стечение обстоятельств. Ты понимаешь? Он понимает. Его оцепенелый взгляд становится осмысленным, и по лицу скользит легкая тень — недоверия? сомнения? удивления? — которая тут же исчезает. Он словно не верит в то, что такая чудовищная провинность, как невыполненный приказ, сходит ему с рук. Он ждет наказания, а получает прощение, и это приводит его в то состояние, что люди обычно называют замешательством. Или, быть может, в темноте все это Наташе лишь чудится. Быть может, Пустошь ее все-таки доконала, и безумие уже пустило в разум свои отравленные корни. Впрочем, даже если в сознании Солдата действительно пробивались какие-то зачатки эмоций, они очень быстро сменяются привычной бесстрастной пустотой. Он кивает, так и не поднимая взгляда. Принято, командир. — Хорошо. — Наташа пытается встать; правое бедро прошивает резкой болью, а суставы трещат, словно автоматные выстрелы, перебивая даже цикадный вой за стеной. — Нам обоим нужно отдыхать. Тебе в первую очередь. Мы переночуем здесь, переждем бурю, а завтра придумаем, что делать дальше. Хорошо? Кивок. Молчание. За окном песчаный ветер с диким ревом терзает город. — Подъем на рассвете. Постарайся выспаться. — Так точно. — Тебе нужен еще морфин? — Нет. Наташа пожимает плечами и, чуть прихрамывая, обходит комнату, заглядывая в щели между досками на окнах. Вернувшись на прежнее место, она видит, что Солдат уже улегся на спину, подложил под голову рюкзак и забылся мгновенным, похожим на обморок сном.