монреаль

Ренджун не смотрит в глаза. Он дрожит робко, хрустит костяшками и зажмуривается едва ли не каждую секунду, смиренно ожидая болезненной пощечины. Но ничего не происходит. Ни через минуту, ни через две, ни через пять. Донхек поглядывает на него с немым вопросом, хватает за запястье, пробует оттащить и даже прошипеть что-то на ухо, но Ренджун не хочет ничего слышать. Он вырывается и продолжает стоять на месте, гордо молчать и сверлить взглядом эту подлую усмешку Ли Джено. – Давай, ударь меня, – заявляет Ренджун, вскидывая подбородок. Голос у него дрожит. И руки тоже. – Ты поиздеваться надо мной пришел? – Джено тушит сигарету о кирпичную стену за своей спиной и делает шаг ближе. Ренджун затаивает дыхание и прячет руки за поясницей. Он не хочет драться. Совсем-совсем не хочет. – Я могу врезать тебе так, что ты не встанешь. Ренджун шумно выдыхает. – Ну так давай. – Ренджун! – одергивает его Донхек, беспокойно и почти требовательно как-то заглядывая в глаза. Ренджун переводит на него взгляд лишь на мгновение. – Уходи, пожалуйста. – Нет, не уйду, – не унимается Ренджун и сжимает ладони в кулаки. У Джено в глазах плещется безудержный океан. Его футболка пахнет сигаретами. Ренджун просто ненавидит себя за то, что даже сейчас собирает его по деталям. – Ударь так, чтобы я возненавидел тебя. Он не сразу замечает, что кто-то появляется у него за спиной. – Пожалуйста. Секундой позже выясняется: это Джемин. Они с Донхеком переглядываются беспокойно, безмолвно переговариваются о чем-то, и Ренджун замечает это, но не подает виду и не оборачивается. Все его внимание устремлено лишь на Джено, который, кажется, готов вот-вот сорваться и исполнить его маленькую просьбу. Выбить из него, хрупкого и слабого, к чертям весь дух. И детство выбить, и наивность, и святость, и доброту. Все-все-все выбить. И любовь его тоже. Да. Джено согласен. Он усмехается и вскидывает руку. – Ну, раз ты просишь… Ренджун зажмуривается и считает секунды. Вдох-выдох… Раз, два, три… – Стой! – выдох. Ренджун открывает глаза и видит, что некто ухватил Джено за запястье в самый последний момент. Джемин. Он неодобрительно хмурит брови и смотрит на шумно дышащего Джено с вызовом и даже злостью. – Не трогай его. Он тебя провоцирует, не видишь, что ли? Джено остервенело вырывает руку. – Не указывай мне, что делать, – шипит он в ответ. – Я сам разберусь. Джемин делает шаг вправо – так, чтобы практически полностью закрывать собой Ренджуна. Ренджун молчит, дрожит, почти плачет и не понимает, почему Джемин это делает. Почему он его защищает. В этот же момент Донхек осторожно касается ренджуновой руки и тянет его, безвольного, чуть ближе к себе. – Он попросил ударить его, – выдыхает Джемин, мимолетно обернувшись на напуганного самим собой Ренджуна. – Ты мог хотя бы подумать, зачем он это сделал. Издевательски усмехнувшись, Джено только молча качает головой и делает шаг в сторону. В следующую секунду он замахивается и сильно бьет Джемина по лицу. Тот не отвечает – только отворачивается, приваливается плечом к стене и сквозь зубы ругается, сплевывая кровь. Ренджун, как в бреду, бросается к нему и хватается рукой за его предплечье. Джемин отмахивается. – Прости… – выдыхает Ренджун, не чувствуя пунктиров горячих слез на своих щеках. – Кто-то должен был получить, – бросает напоследок Джено и направляется прочь. Кажется, Донхек хочет крикнуть что-то ему вслед, но сдерживается и подходит к Ренджуну, вместе с ним обеспокоенно глядя на Джемина. А Джемин пальцами растирает кровь по губам и смотрит из-под спутанной челки сначала на них двоих, а потом – только на Ренджуна. – Что ты плачешь, как девчонка? – фыркает он, и Ренджун принимается судорожно вытирать слезы с лица. – Втрескался ты, а огребать мне. – Я не втрескался, – зачем-то слабо отрицает Ренджун, но по неясной причине Джемин читает его как открытую книгу. Ренджун переводит взгляд на его приоткрытые губы, на пятна насыщенно-алой крови на его подбородке, и ему так безумно жаль из-за всего этого, и эта жалость побуждает в нем пронзительный внутренний крик, и колкость, и шторм, и боль, как будто ударили здесь действительно его. Джемин вовсе не должен был его защищать, но он появился, как призрак, из ниоткуда и заработал себе разбитую губу вместе с прожигающей насквозь ненавистью некогда лучшего друга. И Ренджун виноват. Ренджун, черт возьми, виноват. Потому что да, он втрескался, как последний придурок. И сам не может понять, за что. – Это напоминает мазохизм, – вздыхает Донхек чуть позже, когда они все втроем сидят на бетонной ступеньке, и Джемин тратит уже четвертую пачку бумажных салфеток, пытаясь остановить кровь из разбитой губы. Ренджун и Донхек сидят по обе стороны от него и только обеспокоенно переглядываются. – Любить того, кто причиняет тебе столько боли. – Но разве каждый из нас не любит кого-то такого? – спрашивает у него Ренджун, и Донхек выглядит так, будто это заставило его задуматься. Джемин прижимает очередную салфетку к уголку губ и переводит на Ренджуна внимательный взгляд. Он сейчас близко настолько, что Ренджун может коснуться его носа кончиком своего, но это почему-то не кажется чем-то смущающим. – Любовь – это всегда жертвы и боль. Да бросьте, об этом даже в детских сказках пишут, просто понимаем мы, уже будучи взрослыми. Джемин отчего-то тихо усмехается, опуская взгляд. – В детских сказках… – шепотом повторяет он и вдруг кажется Ренджуну непередаваемо грустным. – Если под болью подразумевается моя жутко саднящая нижняя губа, то окей, любовь – это больно. Только тогда потрудись мне объяснить, с чего вдруг я за тебя вступился и получил по роже? Они встречаются взглядами. Джемин терпеливо и настойчиво ждет ответа, а Ренджун тихо шмыгает носом. – Разве не ты должен ответить на этот вопрос? Джемин смотрит на него долго и пронзительно, а после лишь вздыхает, подбирая со ступеньки гору перепачканных кровью бумажных салфеток и поднимаясь на ноги. Ренджун продолжает сверлить его обеспокоенным взглядом и нервно мять в ладонях свою футболку. Сидящий рядом Донхек протягивает к Джемину руку и мимолетно касается его запястья. Джемин оборачивается с немым вопросом. – А… я пойду, – негромко говорит он, на миг переводя на Ренджуна ничего не значащий взгляд. – Будь добр, не появляйся больше рядом с нами. И он уходит, оставляя Ренджуну какое-то подобие разбитого сердца. Ренджун вздрагивает, шмыгает носом и чувствует донхекову руку на своем плече – утешительный жест. – Все в порядке, – бормочет он, с тоской глядя Джемину в спину. Донхек лишь одаривает его своим безмолвным недоверием в глазах. – В следующий раз я не разрешу ему за себя заступиться. Донхек только тихо усмехается. – Посмотрим.

.

lana del rey - lust for life

– Поехали куда-нибудь. Донхек срывается как-то очень внезапно, в один безоблачный летний вечер, когда по небу уже растекается грейпфрутовым соком и оранжевой акварелью закат, а воздух очень свежий и теплый. Июньские вечера подобны настоящей магии, честно-честно; Донхек чувствует ее на своей коже, в своих венах, в каждой клеточке своего тела, и такое лето рядом с Минхеном – попросту невообразимо. Даже когда сам Минхен – по-прежнему – февраль да вьюги. – Куда, например? – усмехается он, разламывая на две части очередную сигарету; просто так, для развлечения. – Я хочу на пикник, – решает Донхек, сидя на краю кровати и наклоняясь, чтобы подтянуть гольфы; после он смотрит на Минхена почти жалобно. – К реке. Поехали к реке. – Я не хочу, – Минхен (вполне ожидаемо) пренебрежительно фыркает. Донхек продолжает неотрывно на него смотреть. – Уже вечер, что мы там будем делать? – Солнце еще не село, – напоминает Донхек, мимолетно глядя в окно. Минхен с сомнительным видом вскидывает одну бровь. – Мы можем многое успеть, если поедем сейчас, ну же. Почему я должен тебя тащить, тебе самому слабо, что ли? – Не слабо, – еще одна сигарета ломается на две идеально ровных половинки в красивых музыкальных пальцах. Донхек решительно поднимается на ноги. – Ну тогда поехали. Через каких-то десять минут они уже запрыгивают в нежно-голубой кабриолет, и Донхек счастливо хлопает в ладоши, как ребенок, смиренно ожидая встречного ветра, своих взъерошенных волос и громкого смеха. И Минхена, который будет сидеть рядом и делать вид, что ему не нравится. Они неторопливо разгоняются и, постепенно набирая скорость, несутся навстречу закату, и горизонту, и солнцу по практически пустующему шоссе. Донхек переключает песни на радио, останавливает и подпевает тем, которые знает (а знает он многие), и сидящий за рулем Минхен в такие моменты просто безнадежно мотает головой. Донхек смотрит на него и думает, что он красивый. Он красивый и ужасающе юный в свои тридцать три, серьезный и статный, мудрый и рассудительный; живой и особенный даже такой – невозмутимый, бесстрастный, холодный. Это его отличительная черта – он просто не может выглядеть плохо; никогда. – Спой со мной, – просит Донхек почти ласково, упираясь подбородком в чужое плечо. – Я не знаю никаких песен, – холодно бросает в ответ Минхен, продолжая следить за дорогой. – Ну хоть одну ты должен знать, – не унимается Донхек, хватаясь пальцами за рукав его футболки. – Ни одной не знаю. – Ну ладно, – Донхек отстраняется, понуро опускает взгляд и вздыхает тяжело. По дороге они заезжают в небольшой супермаркет, и Донхек фактически сгребает в их тележку все, что видит: и бананы, и апельсины, и лимонад, и готовые сэндвичи (здесь Минхен пренебрежительно фыркает), и шоколад, и земляничное варенье, и даже чудом не утаскивает за собой замороженного осьминога (Минхен вовремя его останавливает). На кассе он еще подбрасывает к общей свалке из товаров упаковку презервативов, и Минхен с грозным видом несколько раз кладет их на место, но Донхек все равно не унимается и забирает их с полки снова и снова. В итоге Минхен ставит на заднее сидение кабриолета три внушительных пакета неясной ерунды, и они снова едут дальше – на этот раз к реке. Донхек улыбается счастливо, стоит им расстелить украденный из дома плед на золотисто-пепельном песке у самого берега спокойной и плавной реки Хан. Донхек сидит по-турецки и увлеченно чистит апельсин, пока Минхен стоит над ним и снова курит, задумчиво глядя в сторону реки. Потом он садится рядом, и от него пахнет дымом. Донхек знает – такой запах у настоящего лета. Они мимолетно трутся предплечьями, и от этого простого, но ощутимого прикосновения Донхека будто током бьет несколько раз подряд. Он думает: «Хочу целоваться», – и не знает, что ему делать с этим огромным и всепоглощающим «хочу», что назойливыми бабочками трепещет под ребрами. – Ты не особо любишь бывать вне дома, правда? – начинает разговор Донхек, отправляя в рот дольку апельсина. – С детства меня сильно ограничивали в этом с целью безопасности, – объясняет Минхен. – Правда, когда я был подростком, то постоянно норовил нарушить правила и сбежать, но потом это улетучилось само собой. – В детском доме мы очень мало гуляли, – не без тоски вспоминает Донхек, задумчиво глядя куда-то в сторону, на песок. – Для меня большой радостью было хотя бы выйти прогуляться во двор. Как в тот день, когда… – Когда ты впервые встретил меня, – договаривает за него Минхен, переводя на Донхека внимательный взгляд. – Я тогда еще с чего-то вдруг подумал, что ты особенный. Не такой, как остальные дети. Донхек откладывает в сторону недоеденный апельсин. – Во мне в тот момент как будто что-то надломилось, и я понял, что мы должны были выбрать именно тебя, – тихо продолжает Минхен с легкой тенью ностальгической улыбки. – Я так и сказал Минсу: «Либо Ли Донхек, либо никто». Донхек резко подается вперед, полный решимости его поцеловать, но в последний момент Минхен останавливает его, легко касаясь донхековых губ кончиками пальцев и неодобрительно глядя в глаза. – Здесь нельзя, – предупреждает он, убирая руку и отодвигаясь чуть дальше. Донхек дует губы и смотрит на него обиженно, но Минхен абсолютно неприступен. – Ты должен видеть границы. – Я вижу, – тихо бормочет Донхек, отворачиваясь от него, но затем вновь вскидывая голову. – Можно мне хотя бы взять тебя за руку? Минхен думает несколько секунд, а потом вздыхает. – Нет, – отвечает он кратко и холодно. – Кто-то может увидеть. В Донхеке неясная обида подкрадывается к самому горлу, душит и вырывает из груди немой, но истошный крик. Внешне он абсолютно непоколебим, но внутри у него – просто беспощадный шторм. Он выдыхает сквозь приоткрытые губы, мимолетно слизывает с них кисловатый привкус свежего апельсинового сока и смотрит на их с Минхеном ладони, лежащие рядом на мягком покрывале; одна – загорелая, темная, другая же – аристократически бледная, почти белая. Им нельзя держаться за руки. Донхек помнит. Помнит, а потому только аккуратно пододвигает свою ладонь ближе к минхеновой и нежно, неощутимо почти касается его мизинца своим. Минхен вздрагивает и опускает взгляд, а Донхек закусывает губу и чувствует, что вот-вот задохнется от трепета. Он не понимает, что с ним происходит. Он не хочет понимать. Но это – сильнее всех чувств, которые он способен испытывать. Внутри все сдавливает от невозможности сделать нормальный вдох, и Донхек только судорожно кусает губы, тысячу раз за секунду умирая от такого ничтожного тактильного контакта. – Поехали домой, – выдыхает Минхен, поднимая на него взгляд. Донхек расплакаться готов от того, как сильно хочет поцеловать его прямо сейчас. И все, что он может, – хаотично и судорожно кивнуть. Минхен хватает его за запястье и помогает приподняться. Они быстро сгребают вещи и складывают покрывало, Донхек забрасывает в рот последние дольки недоеденного апельсина и спешит следом за Минхеном к их кабриолету. Смеркается, и становится холодно. Донхека встречный ветер беспощадно бьет по лицу, пока они несутся прочь от реки, и все, что видно вокруг, – разноцветные размывающиеся огни вечернего города. И кроны деревьев где-то вверху, обрамляют звездное небо. Суть всей поездки была только лишь в дороге. Донхек включает Лану Дель Рей. – Я не буду петь, – заранее говорит Минхен, чуть повышая голос, чтобы перекричать громкую музыку. – Даже не проси. – Мог бы и попробовать, – фыркает Донхек, осторожно обнимая его за предплечье и утыкаясь лбом в плечо. Минхен немного сбавляет скорость, хоть и на шоссе кроме них совсем никого нет; только одинокие заправки, мерцающие издали разноцветными огнями, смиренно ожидают кого-то вдоль дороги. – У тебя потрясающий английский. Минхен в ответ на это только усмехается. Проходит минут десять, три с половиной песни, и вот Донхек уже видит вдали их роскошный дворец, спутать который невозможно ни с чем. Как и огни вдоль ведущей к двери тропинке, как и шум фонтана в саду. Они заезжают в полутемный гараж, Минхен выключает музыку, глушит мотор и откидывается на сидение, медленно выдыхая. Тишина. Нигде ничего даже не скрипнет, не колыхнется. Донхек поворачивает голову и долго сверлит взглядом минхенов профиль. Он вспоминает их первый поцелуй, и это, наверное, нормально, ведь случился он (тоже) в машине. – А вот здесь уже можно, – шепотом произносит Минхен, кладя руку на чужое бедро и тем самым позволяя Донхеку переплести их пальцы. – Я люблю тебя, – он тихо шмыгает носом в ответ и вновь смотрит Минхену в глаза. Он, будто ребенок, не понимающий смысла этих слов, готов произносить их каждую минуту. Различие лишь в том, что Донхек все понимает. Но Минхен в ответ (привычно) молчит, наклоняется близко-близко и в следующее мгновение осторожно кусает Донхека за нижнюю губу. Донхек вздрагивает и тянется к нему, позволяя глубоко себя поцеловать и оставить руки на своей талии. Минхен обнимает его и осторожно пересаживает себе на колени; затем кладет одну руку на бедро, а другой мимолетно проводит по подбородку. Донхек закусывает губу и отклоняется немного назад, но тут же вздрагивает от громкого звукового сигнала. – Отлипни от руля и подвинься ближе, пожалуйста, – сквозь еле сдерживаемый смех просит Минхен. – Мне тесно, – Донхек по-ребячески дуется, но слушается, прижимаясь к нему вплотную и кладя руки ему на плечи. – Вот так лучше, – довольно шепчет Минхен, крепко его обнимая и облизывая еще немного липкие после апельсинов донхековы губы. Пальцами он пробирается Донхеку под футболку и мелкими ударами тока поглаживает его голую спину; снова кусается и тычется носом в щеку. – Хочу тебя. Донхек прикрывает глаза и на автомате легонько проводит ногтями по минхеновой шее. Это – все то, чего он так желал, имея возможность только незаметно касаться чужого пальца на мягком покрывале с насыпавшимися редкими песчинками. А сейчас Минхен целует его; целует и трогает везде, где ему вздумается. И ничего не может им помешать. – Так возьми, – шепотом отвечает Донхек, нехотя отлипая от чужих губ. – Только не здесь. Они практически влетают в дом, и по Минхену видно, что он взвинчен и готов в следующую секунду припечатать Донхека прямо к двери; и он делает это, крепко сжимая пальцами его плечо и собираясь поцеловать, как вдруг замирает на полпути к чужим губам и хмурится. Донхек почти сразу понимает, что его остановило. Он слышит знакомые голоса, доносящиеся откуда-то со стороны кухни, и без труда узнает их обладателей. Донхек быстро приводит в порядок свои растрепанные ветром волосы, переводит дыхание и следует за явно раздраженным Минхеном на кухню. Там Суен и Юно сидят за обеденным столом, пьют кофе с печеньем и о чем-то мило болтают, периодически срываясь на безудержный смех. Они замолкают, стоит Донхеку с Минхеном зайти на кухню. – Нуна! – Донхек не без видимой радости бросается в раскрытые объятия Суен и следом дает пять Юно. Затем делает шаг назад и немного неловко переминается с ноги на ногу. – А вы… почему приехали так поздно? – Я соскучилась, попросила Юно меня привезти, – спокойно отвечает Суен, и Юно только молча кивает. – Ты не рад нас видеть? Донхек хочет ответить, что естественно он рад, но замечает, что Суен отворачивается. Они с Минхеном сталкиваются взглядами, и на миг ее лицо озаряет некое подобие приветственной (и очень искренней) улыбки. У Донхека почему-то неприятно колет где-то в солнечном сплетении, но он предпочитает это игнорировать. – Как ваше самочувствие? – спрашивает Суен у Минхена слишком формально, и Донхека это самую малость сбивает с толку. Суен ведь давно на них не работает. – Прекрасно, спасибо, – холодно отвечает Минхен и подходит к холодильнику, чтобы достать оттуда бутылку сидра. – Надеюсь, у тебя тоже все хорошо. – Более чем, – Суен смотрит ему в спину и шумно сглатывает, а затем вдруг опускает голову. Донхек прослеживает за ее взглядом и в итоге останавливается на ее смиренно лежащей на коленях ладони, где на безымянном пальце красуется золотое кольцо с хоть и небольшим, но довольно эффектным камнем. – У меня свадьба в июле. Минхен вдруг замирает над раковиной и осторожно оборачивается. Донхеку крайне не нравится взгляд, которым он одаривает Суен. – Поздравляю, – холодно, почти безразлично чеканит он и вновь отворачивается, вконец расправляясь с крышкой на своем сидре и сразу делая несколько глубоких глотков. – Не спросите, кому так повезло? – усмехается Суен. Донхек любит ее именно за это. – Не думаю, что это мое дело, – спокойно отвечает Минхен, все-таки поворачиваясь к ним лицом. – А по-моему, как раз-таки ваше, – встревает Юно и тянется к руке Суен, медленно переплетая их пальцы. Донхек вздрагивает и растерянно хмурится, а Юно лишь поджимает губы и решительно кивает самому себе. – Я пришел попросить вас выплатить мне остаток денег за этот месяц и… Он вздыхает, поднимая на Минхена взгляд. – И отпустить, чтобы я смог больше времени проводить с невестой.

.

– Он всегда был таким, – горько усмехается Суен, делая затяжку. – Не умел радоваться чужому счастью и был с головой поглощен только своими проблемами. Они сидят на качелях в саду. Суен курит, а Донхек неторопливо покачивается, задевая ровно скошенную траву подошвами кроссовок и отмахиваясь от назойливых комаров. Летним вечером возле садового фонаря они особенно активны. – Может, пора перестать искать в нем только плохое? – горько усмехается Донхек, разглядывая свои руки. Пальцы – по-девичьи тоненькие, костлявые и голые; никаких колец на них нет. А у Суен есть – одно, и кажется оно эфемерным. – Люди не всегда такие, как нам того хочется, но это не делает их плохими. Суен тушит сигарету, докурив почти до фильтра, и оставляет окурок в пепельнице на своих коленях. Донхек все равно не понимает: как же так вышло? Что он упустил за эти восемь лет, пролетевшие мимо одной секундой? Суен всегда была улыбчивой, беззаботной и много шутила, а сейчас же ее как будто подменили. Она другая – наверное, потому что выросла; она больше не рисует себе веснушки и не красит губы ярко-алым, а волосы собирает в пучок. Донхек – тоже – вырос. Между ними все еще пропасть в десять лет, только почему-то грусть у них одинаковая. – Ты слишком благородный, поэтому вряд ли сможешь понять, что я имею в виду, – вздыхает Суен, прижимаясь щекой к одной из холодных цепей, на которых держатся их качели. Какой-то сумбурный, грустный, детский атрибут; и жест тоже детский. – Ты ведь никогда не любил его так, как я. Здесь уже Донхека морозом окатывает, силой тянет прочь из глубин несусветной подростковой ерунды, и он просто смотрит на Суен непонимающе, как ребенок, которому тщетно пытаются что-то объяснить взрослые. С глупостью и каким-то подобием немого вопроса. – Не смотри так, – Суен с грустной улыбкой прячет взгляд и принимается рассматривать сверкающее даже в вечерней полутьме кольцо на своем пальце. – Я появилась в этом доме незадолго до тебя. Я была молодой, и, наверное, мне позволено было влюбляться, при этом требуя от людей того, чего они не могли мне дать. Донхек тоже смотрит на ее кольцо (снова), думая о своем. Получается, она любила Минхена? Любила все это время? Судя по тому, как Минхен к ней относился, в нем не было ни капельки хотя бы элементарного сожаления; но он, скорее всего, не знал или же просто не видел. Донхеку легко признаваться ему в любви, просто потому что он не может молчать; это чувство такое сильное, что о нем хочется кричать до боли и сорванного голоса, господи. А Суен, очевидно, совсем-совсем другая. – Восемь чертовых лет я ждала, что он изменится, – вновь прерывает молчание она. – И я устала ждать. – А Юно? – Донхек вздрагивает. – Ты правда его любишь? И мысленно добавляет: «Ты правда любишь его настолько, чтобы согласиться стать его женой?». – Сказать тебе правду? – Донхек незамедлительно кивает. Суен роняет лицо в ладони и тяжело вздыхает. – Не знаю. Наверное, я погорячилась, потому что устала быть одинокой. Теперь ты думаешь, что я дура, да? – Да, – честно отвечает Донхек. Суен поднимает голову и смотрит на него с таким отчаянием, что становится не по себе. – Юно будет очень больно, когда он узнает. Суен молчит какое-то время, а потом за одну секунду ее глаза наполняются слезами; она зажмуривается и роняет голову Донхеку на плечо, наверняка больно ударяясь лбом. Донхек тихо шмыгает носом и осторожно обнимает Суен за плечо. И он понимает – даже взрослые путаются и сходят с пути, даже им страшно и непонятно, что же будет завтра; и, главное, они ни капельки не черствые – любовь и их сначала излечивает, а потом причиняет боль, оставляя непоправимые последствия. Кольцо на пальце, наверное, кажется Суен крайне тяжелым – непосильной ношей. – Прости, что я такая, – сквозь слезы шепчет Суен, старательно пряча лицо в донхековой шее. Он позволяет ей выплакаться, и это правильно, иначе ей может стать намного хуже. – Прости. Донхек хочет что-то ответить, но забывает, потому что видит неподалеку, возле фонтана, Минхена – он прячется в вечерней полутьме и курит, поглядывая на Донхека и Суен не то чтобы с тоской, а просто как-то слишком серьезно. Донхек вздыхает, встречаясь с ним взглядом, и ему даже хочется как-то нелепо усмехнуться и сказать Суен: «Представляешь, нуна, вот этого черствого идиота мы с тобой полюбили». «Представляешь?». Но он только в заботливом жесте поглаживает Суен по предплечью и вздыхает тяжело и шумно снова и снова. Неужели из всего минхенового окружения один лишь Донхек верит, что Минхен может быть другим? Впрочем, скорее всего, только одному Донхеку Минхен и показывал свою иную, беззаботную и светлую сторону. Он смотрит на Донхека еще какое-то время, а потом докуривает и уходит прочь. На секунду Донхеку даже становится почти так же больно, как и Суен. Всего на секунду. Но он не собирается сдаваться.