монреаль

Минхен уверен, что на прекрасное нужно смотреть издалека. К нему нельзя приближаться и уж тем более прикасаться, любым из возможных способов нарушая его спокойствие. Прекрасное не должно считать тебя врагом, но Донхек Минхена почему-то считает. Всячески его отрицая в собственных мыслях, Минхен говорит Донхеку твердое и неоспоримое «Нет», когда тот облизывает свои пальцы, сидя прямо напротив него, или бесстыдно раздевается, как напоказ, обнажая голые, усыпанные родинками плечи. К каждой его родинке Минхен хочет прикоснуться губами, попробовать его кожу на запах и вкус, почувствовать, что каждый маленький участок беззащитного донхекова тела принадлежит ему и только ему. Робкий растерянный мальчик, попавшийся на крючок. Беззащитный ребенок с щенячьими глазками, но совсем не детским взглядом. Впервые это случается, когда Донхек надевает одну из его рубашек. Мятая и безразмерная, слишком большая даже для самого Минхена, она прикрывает донхековы бедра и все самое важное, но при этом, ожидаемо, не прячет длинных стройных ног, на которые Минхен просто не может не смотреть. Донхек с утра возится у плиты, как девочка-любовница из тривиального кино про любовь, и тихо бормочет себе под нос какую-то песенку. Но замолкает, резко обернувшись и окинув Минхена своим излюбленным взглядом через плечо. Минхен замечает, что рубашка на нем застегнута доверху, а рукава немного закатаны, но даже в таком виде Донхек ухитряется выглядеть абсолютно обнаженным. Черт возьми, да почему Минхен так уверен, что все его многочисленные девочки-на-ночь в постели – просто ничто по сравнению с ним? А еще на Донхеке снова гольфы – на этот раз белоснежные, натянутые почти до самых колен. Минхен смотрит на них, потому что не может не смотреть. Но он все же соблюдает самое важное правило – по-прежнему не приближается и не прикасается. Ему даже почти не хочется. – Завтрак в постель должен был быть сюрпризом, – хмурится Донхек, обиженно надувая губы и откладывая в сторону деревянную лопатку для сковородки. Минхен, если честно, только сейчас вспоминает, что сегодня второе августа и у него, вроде как, день рождения. – Ну вот, ты все испортил. Оторвать от Донхека взгляд почти так же невозможно, как свежую жвачку, намертво прилипшую к подошве обуви. Но у Минхена получается, потому что в самом важном правиле внезапно оказывается еще один подпункт (мелким шрифтом внизу страницы) – смотреть слишком долго тоже нельзя; почти опасно для жизни. – Нет времени на эту ерунду, – холодно бросает в ответ Минхен, почти сразу же замечая, как что-то постепенно тает в донхековых по-детски невинных глазах. – Мне нужно ехать на работу. И, даже не окинув его взглядом напоследок, уходит. Немного жестоко, возможно, но Минхен не может иначе. Не приловчился. Почему-то рядом с Донхеком понятие «быт» кажется Минхену чем-то крайне сумбурным. Ну не хочется с ним днями печь пироги, пачкать друг друга мукой, а потом устало валиться на диван в гостиной и смотреть тупые шоу по телевизору, выжимая из себя ничтожные остатки сил. Минхен не считает, что на это стоит тратить жизнь. Скорее всего, он и проживет ее с кем-то другим, но вот с Донхеком пока хочется как-то особенно – не по-семейному, возможно, и не тепло, и не душа в душу, как говорят; непредсказуемо, скорее, и опасно. И где-то не здесь. А еще (это не важно, возможно, но) у Донхека очень красивые плечи. С таких бы слизывать соль перед шотом текилы или смахивать в них пепел кубинских сигар; а пепел, он ведь от всего – от времени тоже. Минхен не скульптор, не мастер, и руки у него совсем неуклюжие, но если бы только он мог создать нечто похожее на Донхека… сколько бы он ни пытался, все равно бы не получилось. Люди никогда не достигают идеала, так в чем же несовершенство донхеково? Быть может, в том, что он воспламеняется легко, как спичка. Он нестабилен, в нем нет внутреннего баланса; и кажется, что мудрым он не будет даже лет через пятьдесят. Вечное дитя с ребяческим смехом и ранами на коленках, которых зачастую не видно под тканью очередных гольфов. Он как море, как космос и как самая сильная боль. Где-то на периферии сознания Минхен хочет для него самой лучшей судьбы, как для родного. Чтобы Донхек никогда-никогда не чувствовал себя облезлым щенком, замерзшим в снежном сугробе лютой зимой. Чтобы он всегда улыбался, даже когда больно. Всегда-всегда улыбался. И искренне, живо. Минхен так никогда не умел – его улыбка была вынужденной и деланной, улыбка для фотовспышек и надоедливых лиц папарацци. А он ведь не звезда – так, просто, маленький человек. Но вот отец снова кладет руку ему на плечо, и на миг снисходит это иллюзорное чувство собственной нужности не просто как объекта гордости или любования, а как человека, родни, сына. Улетучивается, правда, за секунду, как только отец отходит и начинает произносить очередную шаблонную речь – пресса съест что угодно. Минхен вынужден улыбаться и кланяться, махать рукой в объективы камер, держать осанку и мысленно молиться о том, чтобы это все поскорее закончилось. В один из таких дней Минхен впервые серьезно поклялся не дарить никому своей любви; в любом из ее проявлений. Он решил, что никогда-никогда не отдаст свое сердце в чужие руки. С той клятвы прошло больше пятнадцати лет, и только сейчас он начинает чувствовать, что сдается. Однажды это должно было произойти.

.

В первые дни старшей школы Донхека почти и не видно за бесконечными горами толстых учебников – он предпочитает не подниматься к себе в комнату, а раскладывать их прямо на полу в гостиной, и читать, и зазубривать, и шепотом повторять. Минхен только изредка спускается вниз – в основном, чтобы сделать кофе, – а во все остальное время работает долго и муторно, закрывшись в комнате. Он помогает отцу, который всегда в нескольких местах одновременно, делать его работу. Минхен ведь наследник, важное звено – он должен быть старательным и упорным. Правда, иногда его так и тянет подорваться с места, отбросить в сторону все бумаги и письма и найти на захламленном чердаке свое старенькое расстроенное фортепиано; руки соскучились – почти ничего уже и не помнят. Любовь к музыке осталась лишь пустяковым детским увлечением, но сейчас, когда Минхену уже немного за тридцать, прежняя тяга к пыльным клавишам, издающим невообразимые звуки, вновь просыпается у него внутри. Он маленьким белым платком вытирает с ладоней пятна чернил, наливает себе немного виски и думает. Пытается отвлечься на что-то мелочное и менее важное, но в голове – только Донхек. Минхену кажется, что он может видеть, как тот сосредоточенно листает шуршащие страницы, монотонно нашептывает самое важное, чтоб не забыть, отмечает, выписывает, выделяет маленькими неоновыми стикерами. Он потрясающе глуп и наивен, но в то же время умеет копнуть так глубоко, что Минхена берет за живое, задевает оголенный нерв. – Не устал еще? – спрашивает Минхен, остановившись в дверном проеме гостиной; он замечает, как Донхек от его голоса вздрагивает, выпрямляется весь зачем-то и сводит вместе лопатки. – Нет, – видно, что он лжет. Он этого искусно делать никогда не умел. Донхек смотрит через плечо, разминает затекшую шею и одновременно с тем пододвигает к себе уже другой учебник. В какой-то момент его растянутая домашняя футболка немного съезжает с плеча, и Минхен замечает на нем темно-багровый синяк. – Это откуда? – хмуро спрашивает Минхен, подходя ближе и присматриваясь. – Да просто… ударился, – Донхек прячет взгляд и ведет плечом, но Минхен резко хватает его за локоть, заставляя посмотреть на себя. Склоняется над ним и видит – Донхек голыми коленками упирается в мягкий ковер, руками дрожащими теребит край футболки и нервно сглатывает. Синяк на его плече, почти у самой ключицы, свежий совсем и, судя по виду, очень сильно болит. – Впечатался в дверной косяк, идиот. Ну, ты же меня знаешь. Минхен ему не верит. Донхек практически все делает искусно, но не лжет. – Давай я ужин приготовлю? – с надеждой в глазах спрашивает Донхек, очевидно, пытаясь перевести тему. – Ты лед прикладывал? – игнорируя его предложение, Минхен вновь рассматривает синяк, едва ощутимо проводя по коже кончиками пальцев; на секунду надавливает – Донхек шипит и увернуться пытается, выхватить руку из крепкой минхеновой хватки. Но Минхен держит крепко, чтоб наверняка, и присаживается на корточки перед ним. – Помнишь, что я говорил о лжи? Если будешь мне лгать, ничего хорошего у нас не получится. Донхек молчит и только дует губы, как обиженный ребенок. Минхен вздыхает и отпускает его, не надеясь уже получить хоть какой-то ответ. Так непривычно и странно видеть на ровной и почти бархатной донхековой коже любые увечья – немыслимый контраст, сплошь противоречия. Донхек еще раз дергает плечом, как будто ему что-то мешает, и снова утыкается в свой учебник, хоть и – Минхен отчего-то уверен – ни строчки теперь в нем не понимает. А пальцы его правой руки еще какое-то время сохраняют это иллюзорное ощущение маленьких электрических разрядов – не болезненных совсем, даже приятных. Алый мак, распустившийся у остренькой скалы донхековой ключицы, теперь не даст Минхену покоя. Но это тоже прекрасное – то, что нельзя рассматривать вблизи, как-то запоминать или увековечивать. Как маняще порой нарушать негласные правила. Ближе к ночи Минхен отпускает прислугу – все разбредаются по комнатам. Приподнявшись на носочках, Донхек с важным видом разыскивает на одной из верхних полок кухонных тумбочек какую-то приправу; не найдя, раздосадовано вздыхает и осматривает лежащие рядом продукты и странные орудия, явно надеясь за что-то зацепиться взглядом. Чуть позже – просит Минхена открыть бутылку белого вина. Говорит, что это нужно для приготовления мяса. Минхен, небрежно хмыкнув, наливает себе немного в протертый до блеска бокал; он нечасто балуется вином – от него очень сильно болит голова. Донхек смотрит жадно и почти умоляюще, когда он пьет, так что Минхен наливает еще немного и подносит бокал к его лицу – наблюдает неотрывно за тем, как пухлые розовые губы обхватывают стеклянный ободок, как дергается кадык при каждом глотке, и как Донхек в конце концов хмурится, старательно пытаясь распробовать. – Это дорогое? – осторожно спрашивает он, когда Минхен отставляет в сторону пустой бокал и мимолетно задерживает взгляд на донхековых губах, по которым он то и дело проводит кончиком языка. – Здесь все дорогое. – А… – Донхек какое-то время задумчиво глядит в одну точку на полу, а затем вдруг резко оборачивается, видимо, вспоминая про мясо на плите. Он снимает крышку со сковородки, и из нее сразу же начинает валить мутный пар, а еще очень вкусно пахнуть какими-то специями. Через какое-то время Минхен выносит часть своей работы из комнаты и раскладывает стопку бумаг на небольшом кухонном столе, за которым они обычно завтракают. Работа – всего лишь предлог для того, чтобы остаться здесь и понаблюдать за тем, как Донхек отчаянно пытается делать несколько дел одновременно, бегая из одного конца кухни в другой, и постоянно потирает ладонью свою тонкую точеную шею, когда задумается. Минхен допивает остатки вина и почти не пьянеет – только ловит легкое головокружение, которое довольно быстро проходит. Но пока не проходит, его тянет творить странные вещи. Например, в какой-то момент он хватает проходящего мимо Донхека за запястье и усаживает себе на колени. Донхек ойкает, боязливо ежится, но не вырывается – только вздрагивает, как от испуга, когда Минхен кладет руки ему на талию, несильно надавливает большими пальцами под выпирающими ребрами и пристально смотрит в глаза. Донхек, очевидно, совсем не знает, куда ему деться, – нервно отводит взгляд, чешет за ухом, судорожно сводит вместе колени. – Кра-си-вый, – по слогам произносит Минхен, перекладывая одну руку на донхеково плечо и вновь надавливая на синяк. – Только чужой. Донхек снова шипит, и шипение это в какой-то момент срывается на стон – тихий совсем, неуверенный, то ли от боли, то ли от наслаждения. Донхек как будто всем телом умоляет – «Прикоснись ко мне», – но в то же время отстраняется, прячется, не хочет. Минхен пальцами гладит его голое плечо, как извиняется, и смотрит теперь куда угодно, но не в глаза. Мясо на плите, кажется, начинает сгорать, но это не имеет значения, ведь рядом происходит куда более страшная катастрофа. Похоже, что какая-то нерастраченная еще в детстве минхенова нежность взрывается в нем фейерверками – искрами и бликами где-то под веками, когда он закрывает глаза. Донхека хочется любить и убить. – Что между нами? – шепотом спрашивает он, пока Минхен продолжает давить пальцами на его ребра, как будто хочет сломать, и буравит взглядом беззащитную шею где-то у кадыка. – А что ты хочешь? Минхен так сильно себя ненавидит – вы бы только, черт возьми, знали. Донхек молчит стойко, будто стиснув зубы, как раненный солдат, и аккуратно убирает его ослабшие руки со своего тела. Минхен отпускает легко и сразу – Донхек вставать не спешит, а только качает головой, неотрывно глядя прямо в глаза. Минхен пристально смотрит ему вслед, куда-то в район поясницы, когда Донхек все же слазит с его колен и отходит обратно к плите. Кажется, ужин напрочь испорчен – несколько минут испоганили все. Донхек вздыхает с немым отчаянием, и на долю секунды Минхену хочется подойти и крепко обнять его со спины. Но он снова делает это – с головой ныряет в работу, отмечает и выделяет, ищет, на какие вопросы нужно ответить, а какие – проигнорировать. Правда, эта затея не увлекает его ни капельки, ведь в голове без конца вертится один и тот же донхеков вопрос. «Что между нами?» А что может быть? «Ничего», – решает Минхен и сам для себя пожимает плечами. Его осознание очевидного по мозгам пока еще не ударило, но страх быть беспощадно избитым все ходит и ходит за ним по пятам. А в голове отпечатывается все-все-все: донхекова ребяческая улыбка, сохранившаяся еще с тех времен, когда был он десятилетним, его искрящиеся глаза и особая манерность в любом осторожном движении. Донхек ему – и сын, и друг, и нечто большее; возможно, для такого человека, как он, еще не придумали определение. Но его хочется любить и убить, и Минхен не знает, чего больше. Между любовью и смертью грань тонкая, невидимая почти. Но Минхену ее не перешагнуть, даже если очень сильно постараться.