Отец ереси

      Странная пыль, которую один из еретиков сдул с грязной ладони, была, вероятно, каким-то сильным и быстродействующим наркотиком; у и без того ослабленного, потерявшего много крови, едва удерживающего рассудок в здравии Блейка подкосились ноги, а перед глазами поплыло, и все вокруг стало походить на фантасмагорический сон. Линн, болтающаяся на веревках, измазанная грязью и кровью, раздутая, словно огромный кокон, из которого вот-вот должна появиться чудовищная в своей неправильности бабочка, изломанные уродливые фигуры, бормочущие, бесчинствующие, сношающиеся в разных позах на выступах камней пещеры… То, что было их предводителем, их «мать» с мужским лицом, уселось на него сверху, пресекая слабое сопротивление, бормоча что-то о боге и любви… и он в очередной раз выпал из этой реальности. …На ступенях школьной лестничной клетки, у ног Блейка лежало безжизненное тело Джесс. Остекленевшие глаза девочки смотрели, не мигая, на едва заметную трещинку в краске, словно она нашла что-то интересное в этом дефекте стены; шея с выпяченным вбок неестественным изломом костей, повернутая под странным углом, наливалась фиолетово-алым. — Джессика… — собственный ошарашенный шепот прозвучал для Блейка набатом. Страх, неверие, шок — все его чувства, которые он испытал тогда, в детстве, увидев ее такой, вернулись, заставив вмиг позабыть о своей боли и усталости. Но здесь было кое-что еще. Был. Кое-кто. Тот, кто с ней это сделал. Мужчина поднял глаза вверх, к началу пролета: в его сумраке фигура в сутане неуверенно попятилась назад. — Я, я не знаю, что вы видели… но это не то, что вы думаете, — пролепетала фигура, продолжая отступать. «Отец Лутермилх», — израненные руки Блейка сжались в кулаки. О, как он его боялся тогда! Того, что он может сделать с ним, если он, тщедушный мальчишка, проболтается; что он может наплести о своей невиновности — Он взрослый! Он священник! Ему поверят! — и о том, как часто заставал его, Блейка, с Джесс в кладовой… И он промолчал. Тогда. Но сейчас он это так просто не оставит. Осторожно обогнув бездыханное тело, напоследок глянув на светло-русую макушку, словно бы этим самым попрощавшись, он, теперь уже уверенно, с каждым шагом по ступеням наливаясь злостью и жаждой отмщения, погнался за неуклюже убегающей по коридору фигурой. — Грязный ублюдок! — когда расстояние между ними составляло меньше метра, Блейк прыгнул вперед, сбивая отца Лутермилха с ног; тот вскрикнул в панике, что-то залепетал, но мужчина его не слушал: перевернув убийцу на спину, он придавил его сверху собственным весом и начал методично превращать его лицо в отбивную, напрочь забыв о том, что когда-то обещал Линн не поднимать руку ни на одно живое существо. — Урод! Сраный педофил! Свинья! — его отрывистые выкрики, резкие, сиплые, словно лай загнанной, но все равно готовой бежать до конца собаки, разносились эхом по пустым коридорам… как и вскрики, булькающие мольбы о пощаде и стоны избиваемого. Постепенно он начал уставать. Рано или поздно это должно было произойти, ведь ресурс злобы и ненависти не вечен. Ерзающее и дрожащее под ним тело, бывший преподаватель, наставник, «проводник к богу», в итоге напрямую передавший одну из своих учениц, Джессику Грей, в руки Господа, извернулся и, перевернувшись на живот, пополз прочь, пока Блейк переводил дух, постепенно начиная ощущать, как разгораются болью сбитые костяшки и разорванные ткани не так давно насквозь продырявленных кистей рук. Параллельно этому, с глухим удивлением мужчина отметил, что от конвульсий священника и трения о чужое тело у него встал; сначала это показалось ему отвратительным, но… «Отец» Лутермилх собирался сделать это с Джессикой — если не делал до случая, когда она попыталась наконец оказать сопротивление. Возможно также, что она была не единственной его жертвой. Что может быть справедливее, чем отплатить насильнику той же монетой? Око за око. Зуб за зуб. И пусть этот выродок сам подставляет свою левую щеку. — Куда это ты собрался, "отец"? — с рыком Блейк резко подтянул к себе за ногу скользящего в натекшей на пол луже крови, пытающегося уползти священника. Но лодыжка под его заскорузлыми пальцами оказалась неожиданно худой, почти изящной. Фигура в сутане, извернувшись в чернеющей в полутьме крови, вновь повернулась на спину — и изумленный Блейк столкнулся взглядом с мерцающими, истекающими похотью глазами Вэл. — Какого..? — от неожиданности он отпустил ногу и отпрянул, потерял равновесие и сел на зад. Как это возможно? Какого черта здесь делает этот полубезумный культист? Вэл привстал, потянулся к нему, но Блейк с силой ударил его ногой в грудь, уронив обратно на пол, отчего тот ударился затылком — и сладострастно застонал. Пах репортера словно сжало невидимой рукой, и его тряхнуло от болезненного возбуждения. Отвращение, непонимание, страх, жажда мести... Его реальности — что эта, что та — поползли по своим гнилым швам, смещаясь, перемешиваясь. Перед ним был человек в сутане. Такой же «Святой отец», как и тот, кто убил Джесс (Линн?), перед этим надругавшись над ней. И он заслуживал наказания. Поднявшись на ватных ногах, Блейк схватил за шкирки не особенно сопротивляющееся тело, что-то теперь уже восторженно бормочущее себе под нос, и потащил его в ближайший класс. Вэл он швырнул грудью на учительский стол — за ним так любили сидеть священники-учителя школы Святой Сибиллы, воображая себя всезнающими пастухами, поучающими своих овец, как тем надлежит себя вести: когда говорить, а когда молчать, когда молиться, а когда стиснуть зубы и терпеть — с такой силой, что его ребра хрустнули, а сам он в очередной раз сдавленно простонал, тем самым лишь подстегивая Блейка к действию. — Значит, этого ты хотел… этого хотел, да? — задрав черную, по подолу измазанную засохшей грязью сутану, он дернул ее вверх и вперед, закидывая кусок ткани Вэл на светловолосую голову; оголившийся округлый зад, не прикрытый бельем, приковал взгляд Блейка так же, как незадолго до этого — перелом на шее Джесс. — Да… — сиплый голос, послышавшийся из-под полы, не женский и не мужской, глубокий и завораживающий, казалось, растекся по столу, по классу, по всем закоулкам пустой школы, словно вязкие волны красно-черного океана из кошмаров Блейка. — Я хочу поделиться с тобой. Поделиться удовольствием… В грязных, местами порванных, забрызганных своей и чужой кровью, больше похожих на старую тряпку, чем на одежду брюках стало до боли тесно; мужчина со злостью дернул молнию, плохо слушающими пальцами расстегнул пуговицу — головка члена выскользнула из-под резинки боксеров с такой прытью, словно он не трахался не пару месяцев, а несколько десятков лет. Вздох ожидания, предвкушения, восторга прокатился эхом по безлюдным залам и коридорам, заставленным однотипными синими шкафчиками и унылыми, бездушными скульптурами Иисуса и Марии. Блейк сплюнул на ладонь — в слюне, прокатившейся по языку, чувствовался вязкий привкус крови — неряшливо обмазал свой член и приставил его к оттопыренному заду Вэл. Смутный голос разума, прорезавшийся сквозь яростное возбуждение, на пол секунды притормозил его, шепча о противоестественности, о совести и законе. Но Вэл дернулся назад, вызывающе и нагло, и это вышибло последние остатки морали из исходящего ненавистью и желанием причинить ответные страдания — себе, чертову пастору, всему миру — Блейка. Толчок. Еще. Все прошло легко — так, словно это не задний проход чертова «непорочного» священника, а гостеприимная вагина Линн, с которой они пару часов назад уже занимались любовью, а теперь, все еще слегка возбужденные и влажные, решили повторить. Озлобленность и желание мести с новой силой всколыхнулись в воспаленном сознании, окончательно потерявшем привязку к тому, что есть фантазия, а что — галлюцинация. — Поделиться удовольствием, значит? — стряхнув черную грязную тряпку с головы распластавшегося на столе и поскуливающего Вэл, Блейк безжалостно схватил его за тонкие светлые волосы, двинул лицом об стол, затем резко дернув на себя, насаживая до основания, заставляя оторваться от столешницы, прогнуться в пояснице и теперь уже болезненно вскрикнуть. — А что есть удовольствие? Что есть удовольствие для таких как ты? — перед его расфокусированным взглядом вдруг замаячила, дребезжа, словно в пустынном мареве, сутулая спина и плешивый затылок Лутермилха. Блейк хищно оскалился и вновь со всей возможной силой дернул на себя тело, тут же зашедшееся в дрожи и глухих всхлипах. — Страх. — Толчок. — Вина. — Толчок. — Стыд! — длинные пальцы бывшего священника церкви Завета Нового Иезекииля заскребли по лакированному столу, задергались в воздухе, не находя опоры; в очередное резкое движение его тонкое горло обхватило предплечье Блейка, сжав локтем кадык, прижимая, удушая, и отнюдь не в шутку, ведь теперь Блейк окончательно сорвался. Он был в бешенстве. Столько лет пугать их, наивных, восприимчивых, малолетних, картинами ада, заставляя беспрекословно подчиняться; унижать и стыдить за малейший проступок, достигая тем самым собственной непогрешимости; упиваться абсолютной властью над душами, умами и телами, уверяясь в своей безнаказанности… Они поплатятся за это! Все они поплатятся за это! Все сраные ублюдки, напялившие на себя рясу как индульгенцию от любого греха и бесчестия! Астеничный блондин в его руках захрипел, конвульсивно задергался, инстинктивно пытаясь выбраться, ослабить давление на шее, пережатой рукой, согнутой в локте. Поглощенный эмоциями, Блейк не сразу понял, что вот-вот к чертовой матери задушит гребаного еретика прямо в процессе. Еретика ли? Вэла ли? Или, может, Лутермилха? Не важно. Все равно, убийцей он быть не хотел. И не то чтобы тот этого не заслуживал… просто он дал обещание Джесс. Линн. Не важно. Он обещал не причинять вреда. — Кхх…да..! Вот он! Вот он ты. Его отец… Твое истинное лицо! — проскрипел севший, обволакивающий голос Вэла, и Блейк увидел — ощутил под подушечками грязных шершавых пальцев пергаментно-тонкую, гладкую кожу его челюсти и щеки, которые неосознанно ощупывал. Никакого признака мужской растительности на лице. Лицо… теперь уже двигаясь плавно, словно в раздумье, в сомнамбулическом сне, отпустив многострадальные волосы истязаемого, он ощупывал одной из едва двигающихся, сочащихся сукровицей ладоней чужие голову и лицо. Высокий гладкий лоб, скулы, запавшие щеки, тонкий точеный нос, пухлые приоткрытые губы, влажные, манящие… как то место могло породить такого как он? Как могло оно — сколь иронично! — возвести его в сан препаратора душ и вивисектора тел? Впрочем, сам Вэл молчал, рассказывая о себе лишь сладострастным дыханием, влажным приоткрытым ртом и ломаными изгибами тела, такого белого, и одновременно истинного: грязного, голодного… с аппетитом поглощающего возбужденную кровью плоть. Вторая плохо слушающаяся рука Блейка забралась под сутану — это свидетельство принадлежности к касте паразитов ума и духа — пробралась вперед, любопытствуя, и нашла для себя неожиданное: хрупкие, едва оформленные, но вполне женские молочные железы. Когда он провел по одной, Вэл дернулся, хрипло вскрикнув от наслаждения. «Что ты такое?» «Почему я с тобой?» «Почему мне нравится?» «Почему я тебя так ненавижу?» Не совсем мужчина, но и не женщина. Не реальность, но и не видение. Не священник. Отступник. Но со своей паствой, не менее уродливой и безумной, чем паства Нота. Не он отобрал у него Джесс… Линн… но, так или иначе, он к этому причастен. И он поплатится. Обхватив болезненно худую талию бледного, с почти просвечивающей кожей еретика, он вновь принялся жестко насаживать его на член, то обмякавший в процессе из-за посторонних мыслей, то вновь набирающий мощь из ярости и возбуждения. — Излей свое семя, — похоже, силы уже покидали Вэла; почти умоляюще гермафродит прошептал эту просьбу куда-то вверх, в потолок, откинув голову назад, изогнувшись дугой, помогая себе самому руками; Блейк ему не помогал — лишь мимоходом огладил недоразвитый член — или же гипертрофированный клитор? — и слабо выраженные половые губы, переходящие в мелкие тестикулы. — Оно сожжет все! И очистит землю! «Сожжет? Это хорошо» — образы и без того пылали в его голове, как все те сожженные дети, как все те безвестные обугленные останки, как все горящие, обескровленные, обескоженные жертвы обоих безумных культов, воцарившихся на этих землях. — Я не прочь сжечь здесь все! Ускорившись, вцепившись обломанными острыми и грязными ногтями в болезненно выступающие косточки бедер, вдалбливаясь в податливое тело, он вновь в какой-то момент увидел перед собой не изогнутую коромыслом худощавую спину, закатившиеся вверх до белков голубые глаза и закушенную пухлую губу, а кривую спину, неестественно вывернутую в его сторону, лысый лоб с неровным, противным красным пятном и закатывающиеся в агонии пустые карие глаза… И удовлетворение, торжество и радость хлынули, расплескиваясь, в остатки сознания, в чужое тело, в свое тело — и по всему его естеству. О, это сладкое возмездие! Отодвинувшись назад, Блейк отстраненно ощутил, что покинул судорожные объятия плоти, и теперь падает вниз, куда-то в теплую, темную и мягкую пустоту, обволакивающую своим ощущением финальности, правильности, чувством исполненного долга. — …Ты показал мне Истину. Ты — истинный Отец. Отец Антихриста. Ты любишь меня… как и я тебя. Пусть бог и не любит нас. Где-то вдалеке, в другой реальности топот множества ног, трепет факелов, звуки ударов металла о плоть и камень, крики, ор и стоны постепенно наполняли удушающе пахнущий грязной плотью, горелым мясом и едкими травами воздух, но Блейку, обессиленно лежащему на земле, было все равно. Теперь они с Джесс, и Линн, и даже с Вэл смогут быть вместе, и не отпустят друг друга никогда.