Иллюзорность восприятия

- До чего же прекрасная погода! – радостно прощебетала Люси, расстёгивая пальто и закрывая красивый чёрный зонтик – очень похожий на тот, который был у Тумнуса: девочка заказала похожий специально на память о той судьбоносной встрече. – Я сейчас гуляла по кладбищу и наслаждалась превосходными видами с дальнего его конца, откуда видно всё небо, залитое закатными лучами: это невыразимо прекрасно!.. Только что закончился дождь, вересковые пустоши все вымокли, а, когда я шла сюда, я нашла одно местечко в поле… Там вереск примят, и я подумала, что это, наверное, то самое место, в которое упала Кэтрин Линтон из «Грозового перевала» во сне, помнишь: «Ангелы рассердились на меня и сбросили меня прямо в заросли вереска на Грозовом Перевале, и там я проснулась, рыдая от радости…»? Хорошо на этом кладбище: думаешь, что, воистину, не может не быть «мирным сон у тех, кто спит в этой мирной земле». Я – настоящая готка! На этих словах Люси препотешно задрала нос. - Романтика… Это, конечно, замечательно и всё такое… А вот мы тут с Питером ведём околонаучные беседы, или не знаю, как это лучше назвать… О приросте позитивного знания, в общем. Известно ведь, что вся история познания делится на периоды накопления фактов и на периоды их синтеза, и то, что весь девятнадцатый век только и занимался тем, что разрабатывал отдельные направления науки и буквально был помешан на том, как бы побольше узнать конкретных фактов и разбавить ими систему научного знания, которая тогда была на диво – по крайней мере, внешне – совершенна и стройна. Всем казалось, что всё, что возможно было объяснить, объяснено, всё доступно, всё разложено по полочкам… - И всё одинаково непонятно, - закончил Питер за сестру. - Ну да, - кивнула Сьюзен. – Парадокс гносеологии и вообще бич науки того времени. Вообще никогда не понимала страсти отдельных исследователей копить, подобно кротам, всё больше и больше знаний, для того только, чтобы гордо увенчать этим тяжёлым, монолитным венцом мёртвой энциклопедической премудрости свои горделивые учёные головы – дескать, гляди, какая у нас наука совершенная, и какие мы замечательные – её преданные адепты! А то, что эта наука, по сути, бесплодна в отношении филантропии, то, что эта грандиозная сборная солянка жареных фактов бесполезна для человечества в плане облегчения его страданий – всё это как-то побоку… Чем больше мы знаем, тем лучше, и эта фанатическая одержимость, увы, привела к тому, что мир на стыке эпох стал так плох по части нравственности. - Ну да, - поморщилась Сьюзен. – Я и сама частенько напоминаю себе придурка Вагнера из «Фауста», которому доставляло колоссальное удовольствие глотать «за томом том, станицу за страницей»: на большее он был неспособен, оттого и выглядел так жалко в сравнении с могучей фигурой своего наставника. Конечно, все светлые гении линяют, и, учитывая этот факт, чувствуешь, что есть что-то донельзя очаровательное в этом книжном черве… Если бы мы могли быть счастливы только тем, что вечно познавали бы новое!.. Как много утопий создано талантливыми людьми, в которых науки процветают и гений человечества – этот друг парадоксов – парит в свободном полёте над необозримыми пространствами ментального плана!.. У меня так, увы, не получается, но, быть может, этого мне и не надо: я вполне самодостаточна и более всего на свете ценю внутреннюю свободу – то, что Шопенгауэр почитал за высшее благо человека в этой юдоли земной печали. Вечности не хватит насытить жажды знания, сжигающей меня, и, чем больше я узнаю, тем хочется мне узнать ещё что-то новенькое, утончить, так сказать, то знание, что я имею, хотя очень часто я не нуждаюсь в новых фактах, чтобы составить о чём-то должное представление. Вообще известно, что всё знание мира – в нас самих, вот почему дельфийский Оракул советовал первым образом познать себя, а не предметы внешнего мира, коих бессчётное множество и которые можно перебирать до бесконечности. Есть от чего прийти в отчаяние, и, если бы наш ум не был способен к синтезу, мало что хорошего получилось бы из бесчисленных томов описаний однообразных… Ну, не смотри на меня так, Питер… Пусть разнообразных, но в огромном количестве – вот, что я имею в виду! – фактов… Это было бы скучно, муторно и вообще бесполезно. - Нам дан закон аналогии как закон первоверховный, им и надо пользоваться, - заметил Питер. - Надо ещё научиться проводить эти аналогии, не у всех и не всегда получается, - ответила Сьюзен. – Кстати, насчёт систематизации и анализа… Так смешно вышло на днях… Я попросила у профессора «Историю животных» Аристотеля, а он дал мне Бэкона и сказал, что «Новый органон» исследовать гораздо интереснее, чем читать о частях рыб… Нет, ну никак я не возьму в толк, неужели о частях рыб так уж неинтересно узнавать?.. Может быть, о самих частях-то неинтересно, они всем известны, но то, как на это смотрел Страгирит – это уже совсем другое дело!.. Это гораздо интереснее, чем просто расчленять рыбу на составные элементы. - Аристотелю очень повезло, надо сказать, - Питер протянул Люси сочинение Философа. – Ему доставляли всё на блюдечке – всех этих павианов и змей, не ленись только и тщательно работай с материалом… Не каждому греку везло с таким мощным покровителем, каким был Александр Македонский. Хотя и вояка, а знал цену образованности и способствовал развитию науки. Князю Философов, по крайней мере, было не так уж и скучно доживать свои деньки. - Да, я бы тоже с удовольствием покопалась во внутренностях ужей, - весело заметила Люси, и, поймав взгляд Питера, добавила: - Ну кроме шуток! Анатомия – это очень интересная штука, и мне кажется, что в одной из своих прошлых жизней я вволю находилась на эти презентации… Ну, помнишь, в эпоху Возрождения были популярны анатомические театры, когда трупы вскрывали прилюдно и объясняли, что там внутри к чему. - А-а, помню… - ответил Питер. – А мне, кстати, всегда хотелось приписать на полях некоторых учебников по философии, которыми меня так щедро снабжает профессор Керк, – ну, там, где говорится о том, что период развитой схоластики был чем-то пустопорожним, бесплодным и до ужаса отвлечённым, – что это – мой любимый период в истории философии, и вот почему. Тогда уточнялись, шлифуясь, понятия и совершенствовался формальный аппарат, а я всегда питал слабость к формализации, причём формализации наиболее абстрактных понятий, и чем шире была пропасть между этим отвлечённым понятием и необходимостью приписать ему практическую ценность (надо же было как-то оправдать эти титанические усилия составителей различных «Сумм», вроде той, что стала венцом этих усилий – я говорю о «Сумме теологии» Фомы, - общее количество томов которых иной раз едва могло уместиться на телеге!), тем более приятным мне казалось иметь со всем этим дело. Такие все были простодушные в ту эпоху, несмотря на то, что эти века я, как и всякий разумный человек, тёмными никогда не посчитаю… Философия – наука крайностей, как, кстати, и знак Девы, под которым родился наш милый Юстэс – нет большего реалиста и практика, чем Вред: он никогда не забывает надеть шарф или вымыть руки перед едой, но нет и большего идеалиста, чем наш брательник, когда он строчит свои вдохновенные вирши в дневнике и, сосредоточившись на определённом наборе жёстких форм, забывает обо всём на свете. - Вот Юстэсу и дай почитать о частях рыб, - усмехнулся Эд, который до этого попивал горячий шоколад на библиотечном столе, рискуя быть обнаруженным снующей туда-сюда под дому МакКриди и получить за это кощунство большую взбучку. – Ему понравится. Помню, у него дома, когда мы ещё впервые гостили у него, было много всякой заспиртованной живности и прочей пакости. Вред всегда так восхищался всем мёртвым и часто пугал меня рассказами о переселении душ и средневековой некрофилии, причём рассказывал он это всё мне с нескрываемым упоением. Если бы я не узнал позднее лучшие стороны нашего братишки, я сказал бы, что он безнадёжен. - Что-то мне подсказывает, что он это уже читал, - улыбнулась Великодушная. - Интересно, а что наш Юстэс не читал? – спросил Эд. – Он же был лучшим в своём классе, да и сейчас не избавился от привычки засиживаться за уроками до поздней ночи. - Перфекционизм – это то, что движет миром, - назидательно заметила Сьюзен. – Без таких, как он, мир бы до сих пор сидел при лучине. - Ты так много говоришь о романтике, Сью, - протянула Люси. – А сама не понимаешь всей прелести посиделок при лучине. - Ну… Как сказать… Понимаю, конечно… - задумалась Сьюзен. – Может быть, это не менее интересно, чем находить всё новые и новые грани и связи в том, что тебе и без того давно известно… Мир же пронизан весь взаимосвязями, и было бы странно, если бы мы игнорировали замечательную возможность отслеживать их… Это как с динамикой общественных процессов в социологии – увлекательнейшая вещь!.. Однако вряд ли бы тебе понравилась перспектива изучать многотомные сочинения, когда почти ничего не видно, лучина-то едва теплится. Как, кстати, и моя надежда дописать за сегодня эту мою новую небольшую статью о средневековой каллиграфии. - На кладбище круто, - сказала Люси, рисуя в тетради большой покосившийся крест над любимой могилой. – Там так спокойно, можно подумать о вечном… Мысли приходят очень странные, такие, что порой не хочется их озвучивать… - А когда озвучиваешь, это может шокировать мыслительный процесс, - посмеялся Юстэс. – Лучше не слушайте Люси, когда она под впечатлением от кладбищенской атмосферы… Начинает страдать пифичностью и сама на себя не похожа. - Жаль, что нельзя писать диссертации на кладбище… Это было бы весьма мило, думаю, меня посетило бы множество очень интересных идей, - воодушевлённо оседлав любимого конька, добавила Люси и, дорисовав ущербную луну, отложила ручку. - Ещё неизвестно, до чего тебя может довести подобный медиумизм, - сказала Великодушная осторожно. – Ты бы не злоупотребляла этим бесспорным даром. Помнишь, как в Нарнии один любитель вызывать духов в итоге плохо кончил? Мы ещё проводили по этому делу особое расследование, думали, что чёрные ведьмаки из Туманного Леса снова стали проводить свои мерзкие ритуалы… Эти духи вытянули из заклинателя все его жизненные силы. - Прям как иные энергетические вампиры вроде той вредной девчонки из нашей школы, - не преминул Юстэс вставить своё замечание. - Лучше напиши письмо Джил, - отозвалась Люси, протягивая парню стопку розовой бумаги. – Я дам тебе свой флакончик духов надушить страницы – твоя любовь оценит, будь уверен… - Какое жеманство! – скривился Эдмунд.