***
— Говори что хочешь, Лотта, а это просто возмутительное ребячество, — доктор Мортен Хольгерссон развернул утреннюю газету так сердито, что едва не порвал её. — Мо-о-ртен, — по обыкновению тихо, но укоризненно протянула Лотта и кивком головы указала на другой конец стола. — Здесь дети. Дети — Пернилла и Марта, одиннадцати и девяти лет — увлеченно жевали ещё тёплые вафли, не обращая внимания на родителей. И всё равно, думала Шарлотта Хольгерссон, ни к чему им слушать такие разговоры. — Ты слышала? Он записался в горный клуб! — Мортен не унимался. — Он купил снаряжение! Над ним смеются все до одного! — Ну уж вряд ли. А если и смеются — так это их не красит. Пожилой человек хочет поддерживать в себе бодрость — разве это не похвально? — О, Лотта! Я бы понял тебя, если бы ты ничего не знала! Но ты же наслышана об этих его удивительных путешествиях… — Папочка, — внезапно окликнула Мортена Пернилла. — А этим летом мы поедем с дедушкой в шхеры? Он обещал показать место, где лежал гусиный клад! — Вот видишь, — страдальчески сказал жене доктор Хольгерссон. — Он и детям голову забивает. Лотта пожала плечами. В юности она с Союзом немецких девушек три года подряд ходила в турпоходы и теперь была убеждена, что вылазки на природу приносят детям очевидную пользу. Мортен же, по его собственному заявлению, «нахлебался в детстве этих путешествий» и на попытки вытащить его куда-либо отказывал с особым презрением. Хлопнула входная дверь. — Дедушка! — с восхищением завопили Пернилла и Марта. Деда они обожали. И за его щедрость, граничащую с расточительством, и за его байки и удивительные истории, и за смех, который не утратил прежнего задора, пусть с каждым годом Нильс Хольгерссон смеялся всё реже. Он водил внучек в Скансен, где собраны удивительные диковины со всей Швеции, а летом они с Мартой и Перниллой спускали лодку и ходили по большим и маленьким шхерам, разбросанным вокруг Стокгольма всюду, где воды озера Меларен смешиваются с Балтийским морем. Дед пошуршал в прихожей пакетами, перекинулся парой слов с экономкой и через несколько минут вошёл в столовую, улыбаясь во весь рот. Мортен, поджав губы, встал из-за стола. Его розовое лицо, обрамлённое аккуратно постриженными светлыми волосами, сморщилось в почти детской обиде. — Что случилось, Мортен, сынок? — весело спросил Нильс. — Никак ты отца не рад видеть? Или сливок скисших выпил? — Ты не передумал? — Мортен сжал руки в кулаки. — Ты всё-таки поедешь? — Конечно, я поеду, — легко ответил отец и, подсев к столу, ухватил с тарелки вафлю. — Надо поторапливаться. Сейчас июнь, а к сентябрю в Лапландии уже снег выпадет, и откладывать это на будущий год я не хочу. Он выставил вперёд подбородок, как бы бросая вызов, ну а Мортен, наоборот, насупился, и оба они, отец и сын, в заученной давным-давно позе приготовились идти в бой. Лотта, жившая в Швеции с Хольгерссонами уже не один год, хорошо знала, что за этим обычно следует. Она взяла дочерей за руки и вывела из комнаты, не обращая внимания на их слабые возражения. — Отец, я тебе поражаюсь, — начал Мортен. — Ты, уж извини, далеко не молод, и лезть в какую-то гору непонятно зачем… У тебя сердце! У тебя суставы! — Сердце! Да-да, Мортен, друг мой… Сердце-то болит, тянет туда, на север… Э, да ты не поймёшь. — Куда уж мне понять, — зло бросил Мортен. — Опять будешь гоняться за своими гусями? Это смешно! Всё детство я не знал покоя! Где мы только ни скитались — Сконе, Смоланд, Вермланд… Неудивительно, что мать не выдержала! — Не надо приплетать мать. Она подорвала здоровье ещё в детстве, а эти поездки… Они ей нравились. — О да, и держать целую сотню гусей, потомков этого твоего Мортена, ей тоже нравилось? Над нами смеялись, где бы мы ни жили… Семья гусопасов! — Но, Мортен, ведь сейчас у нас нет никаких гусей, да и не ездим мы уже давно, — почти кротко отозвался Нильс. — Как поселились в Стокгольме после вашего с Лоттой возвращения, так и живём. Да и какое отношение всё это имеет к моему путешествию? Я ведь даже не зову тебя с собой. Знаю, что не захочешь. — Вот именно, я уж думал, что, заживя в Стокгольме, ты наконец-то остепенился! Послушай, отец, не дело тебе бросать семью ради такой сомнительной затеи! Ты думаешь, тебя пустят подниматься на эту Кебнекайсе? Вот ещё! У них в лагере дежурят медики и спасатели, и все они будут сущими дураками, если пустят на восхождение этакого старика! — Так я может до самой вершины и не пойду, — миролюбиво отозвался Нильс. — Это уж точно — не дойдёшь! В твоём-то состоянии! И потом, ты хочешь уехать на несколько месяцев! А о нас ты подумал? — А что ж, вы не справитесь? — Я вот что тебе скажу, отец. Слыхал я, что законопроект уже утвердили — не сегодня-завтра городские власти начнут перекапывать Норрмальм, и, говорят, всю Клару сроют… Это значит, нужно искать новый дом, переезжать, а тут ещё ты со своим… мероприятием. — Какие мелочи. Переезжайте, вон, хоть в Блакеберг… — Блакеберг!.. — И нечего делать из этого трагедии. — А Пернилла? А Марта? О них ты подумал? — Я расскажу им ещё больше весёлых историй после того, как вернусь. А ты пообещай, что хотя бы пару раз за лето выйдешь с девочками на лодке… — Это, конечно, если ты ещё вернёшься! — припечатал Мортен, и в столовой повисла напряжённая тишина — только часы тикали. — Если беспокоишься — не отпускай меня в дорогу с тяжелым сердцем, а лучше пожелай доброго пути, — тихо сказал Нильс Хольгерссон, и сын его, казалось, впервые устыдился. — Тебя всё равно не пустят на гору, — упрямо пробормотал он и отвернулся. — Посмотрел бы я на человека, который сможет удержать Нильса Хольгерссона! — хвастливо ответил его отец. Мортен покачал головой и направился к двери. Уже на пороге он обернулся. — Шли хотя бы телеграммы. — Я пошлю открытку, — улыбнулся Нильс. Мортен вышел. Нильс устало откинулся на стуле. Почему-то сильно кололо сердце. Не ладилось у него с сыном. А ведь, казалось бы, он всё старался сделать, чтобы детство у Мортена было счастливое и сытое. Золото, которым одарили его гуси, да доходы с руды Андерссонов сделали их зажиточными людьми. Могли позволить себе и небольшую усадьбу в Сконе, а затем в Смоланде, и путешествовали по всей стране — вот только до Лапландии так и не добрались, и Нильс всегда желал об этом. Но всё же они, верно, повидали в стране больше, чем кто-либо — кроме диких гусей, летавших там, где не всякому человеку и пройти-то можно. Разве не о такой жизни мечтает каждый мальчишка? И какому другому мальчишке родители могут рассказать столько историй о Швеции — сказочных и правдивых, страшных и весёлых? А когда Мортен признался отцу, что мечтает стать врачом — разве Нильс не помог, не поспособствовал? И вот Мортен отучился в самом Гёттингенском университете, да так там и остался. Женился, завёл практику, а как началась вся эта заварушка — они с Лоттой уехали. Ну, Нильс и рад был, да и Оса, в ту пору ещё живая, радовалась, что семья снова вместе. Тогда-то они не знали ещё, что из этой заварушки выйдет… Поселились в Стокгольме, чтобы Мортену было удобнее работать. И зажили — спокойно, тихо. Потом внучки пошли, да Оса заболела... Нильс поморщился, растирая грудь. Всё это неважно, совсем неважно. Он уже решил, а это значит — он снова отправится на север, в Лапландию. Может быть, ещё не слишком поздно.***
Смотрите-ка! Старый Нильс совсем умом тронулся! Вот он идёт по горному склону, на ногах у него — крепкие башмаки, в руках — пара складных палок, да только ноги мелко-мелко дрожат в коленях, а руки раскачиваются, будто не сразу могут найти опору. Старый Нильс вернулся в Лапландию! — Да как же он дошёл? Ему, наверное, лет сто! — переговариваются птицы — пеночки и зяблики, жаворонки и куропатки. — Сто, сто, сто, сто, — вторят им суслики, выстроившиеся столбиками вдоль горной тропы. Нильс, тяжело дыша, останавливается на тропе и запрокидывает голову. Уже почти сентябрь, и небеса хмурятся, а между чёрными скалами ветер гоняет клочья тумана. Но вот небо светлеет, и от просыхающей травы поднимается пар, а в воздухе вьются птичьи стаи — или это у него рябит в глазах? Да нет же! Вон в тех двух клиньях он безошибочно узнаёт гусей — гусей, которые учат гусят летать, — и всматривается в них своими по-старчески дальнозоркими глазами. Нет, Нильс, конечно, не надеется: столько не прожить ни одной птице. Мортена он схоронил давным-давно, и Дунфин тоже, и их детей, и внуков… Хотя в те годы, что он путешествовал с гусиной стаей, поговаривали, будто старой Акке с Кебнекайсе перевалило за сто, а раз так, то отчего бы ей не прожить ещё столько же, отчего бы не дождаться старого друга? Ах, но гуси летают зимовать через Балтийское море далеко на юг, и если Акка избежала болезней, старости, когтей орлов и клыков лис, то смогла ли она пережить бурю, дважды захлестнувшую всю Европу? Не наглоталась ли она ядовитых паров над полями Бельгии, не зацепило ли её осколками снарядов на Балтике, не заблудилась ли её стая в дыму и гари сожжённых городов и деревень? Но вот же они — гуси! Летят и, как прежде, вьют гнёзда, как прежде учат молодых вставать на крыло, а значит — выжили, пережили, и не нарушен тот извечный ход: весною — на север, осенью — на юг. Нильсу мерещится белое пятнышко среди одной из стай. Нет, не может этого быть, ведь Мортен — мёртв. Это не твоя стая, Нильс, твоя стая давно сгинула, тогда почему ты стоишь здесь, на склонах, ведущих к чёрному гребню Кебнекайсе, и глупые слёзы бегут по твоим щекам? А вон та маленькая серая гусыня во главе клина вполне могла бы… Но как похожа! И, не выдержав, срывая горло, он кричит, как бывало раньше, когда Малыш-Коротыш отбивался от стаи: — Я — здесь, где — ты?! Я — здесь, где — ты?! Гуси кружат над ним, гогочут, плещут крыльями. И сердце бьётся всё быстрее, но как-то неровно — это Малыш-Коротыш ловко бегал по каменным тропинкам в горах, это у Малыша-Коротыша не бывало сроду одышки и головокружений. А Нильс Хольгерссон, шестидесятилетний Нильс Хольгерссон так не может. Грудь сдавливает, и Нильс опускается на колени, прямо в росистую траву, чуть тронутую уже первыми заморозками ранней осени. Глаза его больше не видят неба, но сквозь стук сердца, отдающий в ушах, он всё же слышит, как гусиная стая отвечает: — Где ты? — Я здесь! — Где ты? — Я здесь!