The White Rabbit

На чердаке пахнет отсыревшим деревом и облупленной краской со старой оконной рамы: он отдирал куски краски, иногда почти загоняя под ногти занозы — если бы не пластик под синтетической кожей, непременно бы уже нарывало. Он не знает точно, сколько сидит тут: страшно только до одури и в голове красными всполохами отдаются выстрелы из чужого автомата. Он хочет домой. Но дома не ждет ничего кроме призраков. Он уже ходил туда: скребся в запертую входную дверь, не решаясь войти в теперь всегда открытый черный ход, и, зажимая рану на плече, плакал, свернувшись клубком на коврике. Теперь — лишь темный чердак и облупленная деревянная рама, способная оставить занозы на ком угодно, кроме него. Страшно. Сыро. Темно. Страшно. Система не работает: он шепчет, молит, прижимая пальцы к виску, но ответом лишь тишина, и он не знает, хорошо ли это. Наверное, нет. Папа бы мог ответить — но от папы остался только продырявленный труп на нижнем этаже. Он не знает, что нужно было тому человеку, который ворвался в их дом и превратил всю его семью в решето. Он не знает, чем заслужил выжить и зачем они его спрятали. Он не знает, способен ли он вообще жить после такого. Все, что он знает: страшно, сыро, темно. Шаги снизу звучат почти что набатом в голове, но он точно знает, что этого не может быть — его звуковое устройство было исправно все это время. От диода остается красный кружок на полу — в темноте он похож на кровь, лившуюся из брата на пол, пока он прятал его тут. Людей внизу много: они не идут на второй этаж и уж тем более на чердак, но ему все равно страшно. Страшно, сыро и темно. Он хочет домой — но в доме теперь лишь трупы и хмурые полицейские, которые возьмут его на мушку, стоит ему только подать голос. Брат хотел, чтобы этого не случилось. Брат хотел защитить. Брата надо слушаться. Он стискивает колени почти до хруста — и лбом утыкается как можно плотнее. Шаги звучат уже на втором этаже. Если его найдут, они подумают, что это он. Если его найдут, в него выстрелят еще раз. Если его найдут, брат будет недоволен. В Кримсон всегда были хорошие полицейские. С приходом в Кримсон андроидов на местах остались только лучшие. Когда дверца на чердак скрипит несмазанными петлями, он силой заставляет себя оставаться на месте. Спрятавшись среди какого-то старого хлама, он ждет, что вошедший полицейский убедится, что ничего нет, и уйдет. Но на чердак приходит не полицейский. Кто-то резко сдергивает штору с его закутка и толкает в сторону садовый инвентарь, оставляя его без прикрытия. Он поднимает голову — и натыкается на голубой свет диода, отражающийся в стеклах очков. — Подними руки и медленно выходи оттуда. Он поднимается с трудом — поврежденная нога волочится и не хочет нормально становится, поэтому приходится поставить ее при помощи рук. Андроид смотрит за ним внимательно и цепко. Он делает несмелый шаг — и вцепляется в чужие руки. В стеклах отражаются чужой желтый и его красный. — Я этого не делал, — шепчет он, сжимая руки андроида. — Я не делал, брат говорил мне спрятаться, и я прятался, я не хочу его расстраивать. Андроид не отдергивает рук — под его пальцами у того наверняка проступает пластик. — Я так хочу домой, — шепчет он, ощущая на щеках дорожки слез. — Я хочу вернуться к семье. Можно? Андроид осторожно высвобождает одну руку, чтобы утереть его слезы и помочь выбраться из закутка. — Вы же отведете меня домой? — шепчет он, глядя в блестящие голубым светом безразличные стекла очков. Андроид медлит с ответом, а потом вздыхает. — Конечно, — говорит андроид, а потом поворачивается к дверце на чердак. — Детектив Кастелланос! Он здесь! Он просто хочет домой — и чтобы не было больше так сыро, темно и страшно. Отблеск красного диода в чужих очках похож на кровь.