Время от времени Санс ловит себя на странных мыслях. Не способный взять даже это под контроль, он продолжает неясно представлять себе то, о чём меньше всего хотел думать.
Это происходило снова.
Очередной виток временной петли, что уже уверенно затягивается на тонкой линии его шеи, хрупкой, как и вся его жизнь в его блядском тщедушном теле, будто с самого начала не желавшего существовать в этом не менее блядском мире долго. Очередной его приговор, который он привык нести, совершенно не заботясь о чести и честности. О, таких приговоров у Санса было много, ведь он тот ещё преступник. Преступивший практически все возможные грани, он уже не удивляется всё новым и новым ответным ударам судьбы.
А вот и очередной повтор этой заевшей кинопленки с издевательским названием «жизнь», уже приевшейся настолько, что его начинало тошнить. Нестерпимо мутило от каждого следующего действия, которое он обязательно будет помнить в деталях, словно по сюжету неудачного комедийного сериала, чьи припёртые безызвестностью актеры загибаются уже не только на сцене. Чей ежедневный кошмар стал неутешительной печатью реальности. Но серии всё выпускаются и выпускаются по наказу всё того же проклятого режиссёра, не давая несчастным актерам права на упокоение.
Жалкий неудачник, проклятый пропоица, местный шут и редкостный лжец — таким актером был Санс.
Он всё ещё жалеет о невозможности обмануть самого себя.
Опустошая очередной стакан горячительного (с тремя весёлыми таблетками невесёлого содержания, шипящими на дне), он всё равно не чувствует спасительного опьянения и забытия. Нет — чувства всё ещё ноют в глубине грудной клетки, клокочут и рвут его изнутри на мелкие кусочки. Падающий снег снова кажется океаном свежей пыли, беспощадно низвергающимся на его напряжённые плечи, на всю его сгорбленную фигуру, попадая в провалы уставших от бессонницы глазниц.
Старые шрамы не успевают стареть, покрываясь новыми. Он сам — один большой незаживающий шрам.
Лишь одна из этих застарелых ран на его теле по-прежнему виднеется на своём законном месте, не перекрытая ни одной другой. Санс никак не находит в себе сил сделать это наконец. Сделать и забыть, не вспоминая об этом больше никогда. Он был самым болезненным и самым ценным для его опустошённого непрекращающимися разрушениями сознания.
Это случилось после одного из сбросов. После очередного пути абсолютного кровопролития, пройденного их уже привычным знакомым из другого мира. Кто-то романтически называл убийцу ангелом смерти, пришедшим для освобождения душ монстров Подземелья, душ, загнанных в угол собственной ненавистью, собственным желанием умертвить очередную никчёмную жизнь, очередное её подобие в нелепой попытке найти в этом кровавом действе хотя бы малую толику утешения, что всё никак не хотело приходить в их забытый мир и которое навряд ли уже когда-либо пришло.
Некоторые продолжали называть человека ангелом смерти.
Санс же предпочитал более точное обозначение.
«больной ублюдок».
Монстры стали слишком похожими на психов, выгнавших их с поверхности.
Но он правда готов был отдать что угодно, чтоб никогда не походить на человека. Чтоб больше никогда не испытывать этой кромешной потребности в уничтожении чего-то более-менее живого. Чтоб не испытывать желания раствориться и исчезнуть вслед за этими жертвами, коих называть таковыми просто не поворачивался язык. Чтоб не допускать повторения этой ужасной кровавой трагедии, обрушившейся на их полные грехов души, на полные пыли руки. Не доверять этим спонтанным человеческим обещаниям, не доверять и друг другу тоже. Теперь это было опасно, слишком недопустимо. Слишком чревато новыми страшными последствиями.
Последствия. Он осознаёт, что никогда не был готов к такой ответственности.
Но она снова и снова стучится в эту полуразбитую дверь его загнивающего от параноидальных психозов сознания, которое уже трудно назвать чем-то на самом деле осознанным. Полноценное сознание было роскошью, недоступной заключённым под толщей земли монстрам, погребённым заживо в этой омерзительной братской могиле.
Им никогда не выбраться на поверхность.
Наверное, оно и к лучшему.
А вот и новый поворот сюжета, новая последовательность действий их самопровозглашённого человеческого бога, снова и снова вершившего свой во многом несправедливый суд. Хех, ему ли сейчас разглагольствовать о справедливости? Ему ли отвечать за свои сказанные в порыве непрекращающегося гнева слова? Ему ли разрезать свое искалеченное тело в поисках новой дозы живительной боли, очередной порции физического страдания, идущего от не менее замученной и истерзанной души? Ему ли делать всё это сейчас, посягнувшему на самую суть минимальной морали и давно идущему ей наперекор?
Ему ли принимать этот бессмысленный последний бой, сдавшемуся и обезволенному?
Впрочем, Санс никогда не умел ценить свою жизнь.
И зачем он только полез в чужой бой? Снова, уже в который раз проигрывая в нем. Будто он не помнил, чем обычно это заканчивалось. И всё ради спасения одной-единственной, такой родной, но такой обречённой на гибель души.
Подобная неизбежность уже не пугала его. Она просто стала очередной данностью, не менее отвратительной, чем все предыдущие, чем все его несчастные, трижды проклятые попытки изменить судьбу.
Он так много раз пытался!..
Но сейчас скелету оставалось мечтать только о прекращении этого безвременного кошмара, коим он оказался плотно и навечно заключён, стянут и забыт.
Его жизнь — наверняка просто чья-то глупая шутка. Но их народ почему-то так любит эти ужасные глупые шутки, беспощадные наборы каламбуров, которыми так точно очерчивал их жизни беспощадный шутник. Они оказывались определённо правдивее всех обнадёживающих и в равной степени обезнадёживающих легенд, навечно ставших частью этого ненастного подземного мирка. Они отражались эхом от каждой стены их трещащей по швам реальности, будто пытаясь воззвать их к утерянной в веках решимости.
Санс снова криво усмехнулся.
Эта решимость — всего лишь очередная попытка к бегству. К бегству от их ненавистной, гнетущей, безнравственной, беспричинной и беспощадной действительности. К бегству от тех, кто этой действительности подчинился.
К бегству от самого себя.
Наверное, это единственное, в чём он на самом деле преуспел.
Неизбежность и ожесточение — это их личная мера очеловечивания.
Это их персональный ад.
Кто-то по-прежнему продолжал дрожать в страхе от упоминаний о человеке.
— Бойся желаний своих, — повторял один из знакомых Санса в который раз.
«…потому что у тебя нет худшего врага, чем ты сам».
***
В тот день проблемы его мира волновали Санса в последнюю очередь. Он внезапно осознал, что его в принципе перестало что-либо волновать. Он долго сидел в ванной перед зеркалом, надеясь, что в следующий миг отражение просто развернётся и уйдёт, преисполненное искренним отвращением от своего горе-собеседника. Никогда прежде монстр не чувствовал себя настолько разбитым и жалким.
Каждый новый виток заставлял его чувствовать себя ещё хуже.
Он мысленно посылал весь мир к чёрту.
Мир охотно отвечал ему взаимностью.
Рука неосознанно потянулась к тому давнишнему, самому первому его небоевому шраму, проходившему по-диагонали в районе запястья. Воспоминания невыносимо ударили в голову, больно сжимаясь в районе висков. Капли воды шумно стекали на пол, становясь бледно-розовыми в смешении с медленным потоком крови, вытекавшим из-под разбитых костей. Вряд ли он смог бы убить себя таким образом, но мимолётная боль и медленно вырывавшиеся из-под раны капли крови действительно успокаивали его, приводя мысли к давно утерянному порядку. Сознание неохотно прояснялось, будто Санс воскресал из долгого-предолгого сна.
Он знал — теперь ему точно было некуда бежать. Он снова был здесь, в их старой, но чистой усилиями младшего ванной, истекал собственной кровью (на сей раз) по собственной вине и тихо посмеивался, слабо выдавливая из себя хриплые смешки. Одежда насквозь промокла под струями душа, ему было лень даже раздеваться. Санс снова был один. Совершенно один, а мысли прерывались стройным капельным звуком, снова и снова возникавшим в воздухе.
Наконец-то в теле исчезла дрожь. Ненадолго, но всё же. Она утихла, давая уставшему от всего монстру немного расслабиться. Ему так хотелось покоя, так хотелось банальной тишины, способной терпеливо слушать его красноречивое молчание. Боль в груди замирала где-то в районе предполагавшегося сердца и исчезала там же, давая недостатку кислорода в полной мере заглушить её. С его малым количеством здоровья это могло серьёзно навредить Сансу, но теперь ему было плевать.
Да и если бы он умер… кому он был нужен со своими проблемами, промахами и постоянными ночными кошмарами, заставлявшими его то и дело просыпаться от собственного крика? Брат редко приходил ему на помощь, наивно полагая, что старший был в состоянии справиться с этим сам. О, как же он ошибался. Как он был наивен. Наивен, жесток и глуп в своей слепой вере в силу его духа, которая всё меньше и меньше давала о себе знать. Создавалось впечатление, будто у Санса и не было никогда никакой силы духа.
Оставались только кошмары и… бесконечное чувство свободы. Извращённой свободы, граничившей с одиночеством.
Он уже не помнил, когда впервые осознал, насколько нуждался хоть в чьём-нибудь участии, а особенно — в
его, но вряд ли когда-либо осмелился произнести это вслух. Вряд ли бы посмел подходить к его двери ближе, чем на полметра, и застывать у входа, так и не постучавшись в неё ни разу и молча уходя, шаркая по скрипучим половицам. Санс всё ещё не решался признаться даже себе, как порой ему хотелось быть плотно прижатым к острым рёбрам его сильными руками. Как хотелось полностью погрузиться в странный, больной, но такой родной и уютный мир его по-прежнему трепетной, всё ещё живой души. Что-то неистово клокотало в груди, когда Санс снова и снова представлял себе это, неосознанно заходя в фантазиях всё
дальше и дальше, понимая, что вряд ли он до подобного доживёт.
Да, за долгое время он успел свыкнуться с мыслью, что он больной урод, испытывающий к брату совсем не братские чувства. Успел возненавидеть себя и смириться, сводя всё к банальной жажде тепла, грозившей уничтожить их обоих. Но несмотря на то, что в этом отношении он давно сдался, каждый раз душа болела и нарывала всё больше, страшнее, до холодного пота, до дрожи. Тяжесть в груди становилась просто невыносимой.
Это был первый раз, когда от безысходности он сам взял в руки оружие и нанёс себе увечье. Его не особо заботили степень болезненности или глубина пореза. Он просто хотел хоть чем-то заглушить свою отчаянную тоску и… его снова накрыли нахлынувшие волной больные мысли, всё меньше походившие на простую потребность во внимании. С каждым днём держаться становилось всё труднее. Всё отчётливее в душе проявлялось странное чувство, тёплое, покрывающее рёбра сначала приятной, а потом и давящей до боли тяжестью. Мысли смешивались, становясь всё более отрывистыми, неуловимыми, бессвязными. Он всё меньше был уверен в своей адекватности.
И его всё меньше это заботило.
Картинка сменялась картинкой, и вот Санс снова падает на колени перед не до конца рассеянной воющим ветром кучей пепла, когда-то бывшей его младшим братом. На слёзы внезапно не остаётся сил. Он чувствует, будто резко постарел на много-много лет. Тело сковывает усталость, настолько невыносимая, что не остаётся сил даже на запой или сон. В голове снова и снова возникает единственная мысль — мысль о смерти. О смерти, в которой он, отчаянный самопровозглашённый судья, утащит мерзкую душонку убийцы вслед за собой в самые глубокие пучины ада, в место, откуда ещё никто не возвращался и откуда, конечно, никто никогда не вернётся впредь.
Незаметно для него картины всё сильнее размывались, совершенно теряя чёткость. Сознание уплывало куда-то далеко за границы его понимания, а у него не возникало ни малейшего желания отправляться куда-то вслед за ним. Санс просто оставался на месте, позволяя забвению полностью поглотить себя.
А ведь когда-то он честно старался всё это изменить. Он подлезал под атаку человека в самый неподходящий момент, когда их общий враг уже был готов нанести свой решающий удар. Защищаясь костями, Санс поспешно отражал летящий на брата удар, ещё не подозревая, насколько сильной была эта атака. Конечно, никакие кости не спасли бы его от такого потока сокрушительной энергии, энергии чистого сумасшествия, порождённой, как выяснилось позже, банальным любопытством. Никакой злобы, никакой агрессии — лишь азарт и интерес к тому, что же произойдёт в следующую минуту.
От мыслей об этом к горлу подкатывала тошнота.
Первыми треснули кости рук, в которых Санс держал свой дурацкий блок, и самой глубокой из них стала трещина в уже знакомом районе запястья. Как ни странно, разбитые рёбра и ужасную боль во всей грудине он обнаружил чуть позже, в болезненном приступе отхаркиваясь кровью. Неужели он так и умрёт на глазах младшего брата, которого так никчёмно пытался спасти? Никчёмная защита, никчёмный душевный порыв, никчёмный он сам и такая же никчёмная смерть — в глубине горла комьями собирался удушливый смех, которому уже не суждено было вырваться на волю. Всё, что он смог тогда, — это посмотреть снизу вверх на шокированного брата и растянуть рот в извиняющейся улыбке.
«как же я тебя… ненавижу», — сдавленно проговорил Санс, сжав зубы, копируя порезом узор трещины из другой жизни.
Он боялся представлять, как же тупо он выглядел со стороны. Замученный, невыспавшийся и истекающий кровью, как сопливая малолетняя девчонка, страдающая от несчастной любви.
Впрочем, сейчас его меньше всего должен был волновать его вид со стороны.
В любом случае, брат ведь никогда больше не увидит его настолько ослабевшим и жалким? Не увидит ведь, правда?
Он искренне надеялся, что не увидит.
***
И когда Санс решил, что вселенная станет играть по его правилам?
Видимо, отбитый напрочь инстинкт самосохранения так и не достучался истошным воплем до своего ленивого обладателя, и поэтому он так и не предпринял ни единой попытки помочь своему слабеющему от кровопотери телу. Не привыкший к такой колоссальной для его здоровья потере жизненной энергии, он незаметно для себя отключился в проклятой ванне, свесив раненую руку с ее пожелтевшего края.
В таком положении его и обнаружил вернувшийся со службы Папирус, который решил поискать вечно где-то пропадающего брата в ванной в последнюю очередь.
По всей комнате распространился тонкий солоноватый аромат крови, знакомый и уже привычный ему настолько, что он не смог среагировать моментально. Какие-то секунды скелет так и простоял в немом подобии шока, напряженно соображая, свидетелем
чего ему приходилось становиться сейчас. Когда оцепенение спало, он ловким движением выудил бессознательного брата из ванной, на секунды прижав обмякшее тело к себе, а затем осторожно опустил его на светлую плитку, уже пытаясь остановить кровотечение своим любимым шарфом. Пропитавшись тёмной жидкостью насквозь, шарф все-таки начинал выполнять свою неожиданную функцию, а сам Папирус начал пытаться привести брата в чувство хлёсткими ударами по холодным скулам. Когда данное не возымело никакого действия, скелета начала одолевать доселе не осознаваемая паника, выдаваемая повсеместной мелкой дрожью. Теряющий самообладание, он окончательно опустился перед раненым на колени и стал бить Санса еще сильнее, выкрикивая при этом его имя с примесями ругательств и чего-то невразумительного.
Ладонь остановилась на полпути, когда на лице брата стала образовываться новая кровоточащая рана, а на самой ладони остался тоненький след все той же крови. Только тогда Папирус вспомнил, что в подобных ситуациях стоит
держать себя в ру...
Это не помогает.
Едва справляясь со все еще не спадающей дрожью, он пустил в ход целительную магию, направленную скорее на восполнение потерянной энергии, чем на регенерацию. Рана уже перестает кровоточить, а значит, о ней временно можно забыть, расходуя силы на более необходимые процедуры. Затуманенными отголосками сознания он гневно пытался прикинуть, что сподвигло Санса на подобный «подвиг». На душе брата и без того было немало косяков, а самоубийство в них явно никак не могло вписаться. Только не при живом Папирусе.
Передача энергии — занятие весьма сомнительное. Подстраиваясь под энергетические потоки раненого, в слабом мерцании еле живой души он невольно ощутил и свой потаенный страх. Страх потери, нежелание отпускать и осознание, что ближе подпускать нельзя.
Впервые за долгое время он со всей полнотой эмоций ощутил, насколько же близок ему этот беспомощный монстр. Папирус всегда хотел быть другим, но они всё ещё так омерзительно друг на друга похожи.
(Ведь тоже не уберёг.)
Душа самоубийцы жадно хваталась за новый источник сил, как утопленник за соломинку. Они уже не раз проворачивали такое, пользуясь своим родством, но никогда прежде одна душа не нуждалась настолько в другой. Это была не столько необходимость в пополнении энергии, сколько потребность в самом факте их безусловного единения. Чёрт, как же это… странно.
(Так хочет уйти, чтобы больше не жаждать остаться.)
Что более странно — все эти противоречивые ощущения будили в нём некое подобие нежности и даже… прощения? Папирус понимает — он боится настолько, что не может разозлиться всерьез. И это злит ещё больше!..
Даже будучи без пяти минут мертвым, Санс невыносим. Он всегда был настоящей костью в горле. Нет, это целая груда костей в горле, но это
его кости, которые он, несмотря ни на что, по-своему трепетно любит. Наверное, именно поэтому мелкому засранцу так много сходило с рук.
Наверное, именно поэтому Папирус вновь и вновь продолжает приходить ему на помощь, когда не следует.
Внезапное вторжение чужой энергии заставило бесчувственное тело включать аварийные механизмы работы и блоки запасной энергии. Глазницы Санса чуть дернулись в попытке открыться, чему Папирус уже был несказанно рад.
— Санс! Санс, ты слышишь меня? — никак не унимающаяся в теле дрожь предательски отразилась и в притворно спокойном голосе.
Папирус слегка встряхнул его, чтоб тот наконец вернулся в чувство.
Потревоженный незапланированным пробуждением взгляд никак не хотел фокусироваться, но спустя пару болезненных попыток Сансу всё-таки удалось это сделать. И первое, что уже не понравилось пробуждающемуся, — это необходимость начать соображать быстрее. Он всё ещё неосознанно пытался отмахнуться от этой мрачной необходимости, как от звона будильника поутру, но прожигающий взгляд, направленный прямо в его лицо, явственно ощущался уже на этой стадии, поэтому он заставил себя медленно поднять веки, сражаясь со звоном в болящей голове.
В аду будет холодно. Это Санс знал лучше всего.
Зрелище представилось не самым приятным. Мокрая одежда, заляпанная кровью ванна, полы, одежда брата и жуткий холод плитки, стен, воды и взгляда напротив заставили его мгновенно вспомнить, что с ним недавно происходило, и глаза уже хотели вновь сомкнуться в страдальческом выражении «ну нет, нет, нетнетнетнетнетнет, только не это».
Молчание затягивалось. Обоим становилось тошно.
— б-босс, я… — начал было он, когда одним рывком Папирус сомкнул оба запястья Санса в одной руке и резким движением дёрнул их наверх, намертво прижимая к стене. Он намеренно причинял старшему фиксированное количество боли, которое вызвало бы самые неприятные реакции, но не открыло бы едва-едва остановившееся кровотечение. Другая рука до хруста сжала плечо его здоровой руки.
— У тебя десять секунд на то, чтобы объяснить мне, что это за дерьмо ты тут вытворяешь, — угрожающе прошипел Папирус.
— босс, да ты продрог до ко… — не успел договорить он, шикая от боли, когда брат снова резко дёрнул его за руку.
— У тебя нет на это времени! — взревел он. — Ещё одна такая выходка — и я без колебаний размозжу тебе череп об эту стенку, чтоб не мучился, — Папирус всё ещё не мог перестать поражаться бесстрашию в дерзостях брата. И что только могло довести его до такого… до столь скверного состояния?.. — Я повторю ещё раз — что это всё, чёрт возьми, значит?! Что блять с тобой происходит?! — сколько же непривычной тревоги было в этой привычной нарастающей агрессии. Что-то внутри Санса начало жадно упиваться этим кратким моментом, отчаянно желая, чтобы он как можно дольше не заканчивался, пожалуйста, пожалуйста...
Ему потихоньку начало сносить крышу.
Отпираться было бесполезно.
А терять уже нечего.
— а происходишь
ты, босс… — нерешительно выдавил он, — происходим
мы. это все из-за меня, тебя. связано с тобой. чёрт тебя д-дери… — Санс слабо соображал, едва выговаривая то, что первым приходило на ум, бездумно и безрассудно, непривычно открыто, непривычно настолько, что, будь он в чуть более адекватном состоянии, он бы уже прикусил язык, — я просто… не могу так больше. смотреть, как ты куда-то уходишь, как ты меня оставляешь, как ты забываешь, как ты умира…
Последнее ему договорить помешали грубо прижатая к лицу чужая челюсть и прерывистое горячее дыхание, проникающее в него сквозь разомкнутые зубы. Хватка на запястьях стала ещё сильнее, когда чужой язык огладил небную поверхность сначала золотого клыка, затем аккуратно прошёлся по всему зубному ряду, чтобы впоследствии столкнуться с ответным, настороженным, но искренним прикосновением.
Сражённый смущением и шоком от неожиданного и резкого жеста, Санс снова ненадолго выпал из реальности и даже не подумал сопротивляться, покорно размыкая челюсти и осторожно, с интересом, трепетно пробуя на вкус чужой язык, всё сильнее прижимаясь к нему своим, слегка прикусывая, не желая отпускать, отчаянно надеясь, что это не посмертный сон. Начавший отвечать по инерции, он уже намеренно тянулся ближе, не замечая покалывающей боли в сомкнутых в чужой ладони руках. Как бы ему хотелось сейчас освободиться, прижаться к нему всем телом, запустить ладони под теплую кофту, спастись от всепоглощающего холода…
— Какой же ты идиот, брат, — хрипло проговорил Папирус, слегка отстраняясь и обрывая тонкую струйку слюны, невзначай оставшуюся между ними. Санс не заметил, как его руки были отпущены и медленно опущены вниз. Неожиданно движение далось старшему без малейшей боли. Он развязывал наложенный на рану красный шарф и разочарованно отмечал, что по его вине такая милая вещь теперь безнадёжно испорчена. Повязка прилипла к поврежденным костям, вызывая теперь неприятные ощущения.
Наконец покончив с данной процедурой, он обнаружил затертый высохшей кровью затянутый шрам, на полное излечение которого у младшего не было либо желания, либо сил, либо всего и сразу. Он выглядел теперь таким же выжатым, каким совсем недавно был его брат.
— так т-ты вылечил меня… — проговорил Санс, все ещё подрагивая то ли от удивления, то ли от холода, то ли от усталости.
— Дошло? Ловко, да? А ты и не заметил, — Папирус заулыбался, усмехаясь с нарочитым самодовольством. — Не думай, что я тоже не заметил. Я давно догадывался, просто… — он замялся, — я все ещё не мог поверить, что это правда.
Наглый, самоуверенный, упрямый, дотошный и такой… любимый.
— и сейчас ты типа специально меня отвлёк, чтобы…
— Чтобы тебе не было больно при заживлении, именно. Я уже оценил глубину пореза. Ты хорошо постарался, — Папирус горько усмехнулся и снова приблизился к нему вплотную, — но я тебя ещё никуда не отпускал. Я тебя в аду достану, слышишь? Не смей… — голос никак не хотел переставать подрагивать даже сейчас, становясь непривычно тихим, — не смей делать ничего подобного больше.
— босс, ты все ещё весь дрожишь. у тебя точно все в порядке? — Санс прекрасно знал, что делает. Он не мог заставить себя остановиться.
— Ну, знаешь… — протягивает Папирус, — я впахиваю целый день за всю эту треклятую королевскую гвардию, а потом прихожу домой и понимаю, что мой… — он осекся, — что ты лежишь в ванной, полной крови, без сознания и с серьёзной раной на руке. Как думаешь, я могу быть в порядке?! — младший слегка повысил голос, но уже физически не мог найти силы на озлобление.
Санс был удивлён такой... неожиданной чуткостью. И хотел ещё.
— не знаю, но могу догадаться. мы всё ещё
в одной крови.
Вымученная ухмылка на этот раз ответа не встретила. Голова Папируса поникла.
— Ты больной.
Он бессильно сполз ниже, уткнулся лицом в его шею...
— ...И кажется, я болен не меньше.
Это было острее ножа.
Целую вечность Санс вжимался всем телом в стену, не шевелясь. Подстраивался под тяжёлое дыхание брата и старался дышать с ним в такт, углубляясь и чувствуя, как под него подстраиваются в ответ. Он не помнил, когда в последний раз видел брата таким истерзанным и напуганным.
Это всё его вина. Его, его, его...
Санс с сомнением поднял подрагивающую руку и прикоснулся ладонью к черепу.
— прости меня, бро, — пальцы медленно скользнули по братскому затылку; он не решался прижаться ещё сильней. — я… я правда этого не хотел. я просто… ну, не знаю… не смог себя контролировать? я просто… устал. устал быть бесполезным, устал пытаться выжить с одним блядским ХП, устал от осознания, что я не нужен, ни на что не годен и… сука, я даже защитить тебя не смог, когда этот мерзкий братоубий…
— Санс, успокойся, я… я прошу, — он уже не знал, как себя вести. Спокойный голос переходил на едва различимый шепот, такой же, каким сейчас бормотал его брат. Он приподнялся, чтобы поймать его взгляд, положил руки ему на плечи и аккуратно сжал их. — Мы оба знаем, что ты наиполнейший кретин, но ты, чёрт возьми, нужен мне, ясно? Я ведь тоже… — каждое слово теперь застревало колючим комом в горле, но отступать было уже некуда, — тоже люблю тебя больше, чем… чем должен. Я не знаю, что ты пережил такого и что тебе так часто снится, но знай… — Папирус потянулся и достал окровавленное оружие, твёрдо сжимая его в ладони, — я никогда не оставлю тебя одного. Я… — он поднёс один из своих коллекционных кинжалов к левой руке, прицеливаясь, — …
я обещаю.
— Папирус, стой!.. — наконец очнулся Санс, но было уже поздно. Он увидел, как быстро сверкнуло лезвие, почти ослепляя, и быстрыми струйками из-под него выступила тёмная кровь. Порез повторял шрам, такой же, как у него самого, только на левом запястье.
Своей раненой рукой Папирус взял в ладонь шрамированную руку брата, проводя по недавно затянувшемуся следу кончиками пальцев, уже запачканных кровью:
— Обещай мне, что ты никогда больше так не сделаешь.
Глубокий, вкрадчивый голос доносился до самых глубин измученной души, вырывая из неё обреченный вздох и слабое, но твердое:
—
обещаю.
Окровавленной рукой Папирус приложил ладонь к его скуле и снова вовлек его в поцелуй, уже непринужденный, именно такой, в котором они оба смогли бы беспрепятственно сделать все то, в чем так долго им приходилось себя ограничивать. Ему было глубоко плевать на кровь, стекающую с руки на кости брата, на свою свежую рану, на свежие шрамы, на слабость и боль. Теперь здесь существовали только они, и никто не в силах отобрать у них этот момент.
В конце концов, что ещё остаётся делать двум болящим, но все ещё издевательски живым душам, затерявшимся в осколках летящего к чёрту мира? Что ещё остаётся, когда ты твёрдо знаешь, что все это обязательно обнулится, и ни настоящие, ни последующие твои действия никак не смогут на это повлиять?
Им оставалось только любить друг друга. Любить вне рамок, любить так, как хотят любить только они, навсегда осыпаясь безымянной пылью в веренице времени.
А время нещадно отбивало обратный отсчёт.
Во время очередного утреннего обхода Санс обнаружил сломанную дверь в Руины, проход в которые был густо покрыт чужой пылью.
С тех пор он ненавидел давать обещания.
***
Пошатываясь, Санс встал с ледяного пола и глянул в зеркало в последний раз. Отражение ничуть не придавало решимости. По-прежнему измотанное, сгорбленное и уставшее, оно глядело на своего обладателя пустым взглядом. Выражение лица непроницаемо, нечитаемо. Вот она — его посмертная маска, его последний неутешительный приговор.
Выйдя из ванной, Санс оглядел напоследок их темный опустевший дом. Полное соответствие состоянию его души, которой, видимо, уже и вовсе не было на привычном месте. И которая уже никогда не появится вновь. Лишь кромешное опустошение, лишь непроглядная тьма оседают за ребрами пеплом.
После очередного сброса шрам на запястье никуда не делся, и это почему-то обнадежило Санса тогда. Ещё больше обнадежило то, что шрам остался на своём месте и на руке Папируса тоже. Конечно, последний с досадой отмечал, что не может вспомнить, в каком из своих боев получил эту рану, но чувствовал, что это был какой-то очень важный бой. Он так и не вспомнил, но Санс всё равно был по-своему доволен. Наверное, можно сказать, счастлив. Он воспринял это тогда как некий знак свыше.
Наивный слепой дурак.
Как же он ненавидит себя за эту свою ошибку, ставшую роковой.
Теперь Папирус уже никогда этого не вспомнит.
Возможно, оно и к лучшему. Но почему же тогда так больно?..
Сколько таких ошибок Санс уже совершил?
Наверное, слишком много. И теперь он честно за это расплатится.
— ты ведь обещал мне! — кричал он в пустоту комнаты, — я знаю, что ты никогда не нарушал обещаний. ты… ты слышишь меня, босс?
Но никто его не слышал.
— не покидай меня, пожалуйста, — он едва ощутимо всхлипывал, — я прошу тебя.
Но никто не пришел.
— знаешь… — говорил он на медленном выдохе, — я вообще-то ненавижу давать обещания…
Тишина.
— но я обещал.
Тишина.
— и теперь я не сдамся.
В гробовой тишине хрустнули его собственные кости, твёрдо сжатые в кулак.
— даже если это означает, что теперь все будет кончено.
В конце концов, он всегда хорошо выполнял свою работу.
В темноте блеснула безумная хищная улыбка.
— Скоро всё будет кончено, брат, — отвечал он уже самому себе, отрешённо ухмыляясь.
...и тогда тьма исчезнет.
С этими мыслями Санс направился в королевский замок.
