Улыбайся

Ему всего восемь лет, когда он впервые слышит эти безобразные слова из уст самодовольного юного аристократа. Мальчишке с ним нечего, собственно, делить и, тем не менее, он не может удержаться и не задеть за живое мягкосердечное темноволосое дитя Брокет-холла. «Твоя мать шлюха!» Ощущение удара под дых сменяется жалящим негодованием, а то — ослепляющей яростью, и маленький Уильям Лэм, словно выпущенный из пращи камень, влетает в обидчика, который крупнее и сильнее его, так стремительно, что тот не успевает понять, что это сбило его с ног. Все поражены. Маленький Уильям Лэм обычно кроток, как ягненок, оправдывая свою фамилию*. Никто никогда не думал, что он может быть львом. Он и сам не думал. До сего дня он ни с кем не дрался. Когда его приводят к матери, окровавленного, вырывающегося, в слезах, решительная и волевая хозяйка Мельбурн-холла берет на себя заботу о любимом сыне. Она ведет его в ближайшую тихую комнату, моет его перепачканные руки и промокает порез на распухшей нижней губе. Маленький Уильям не плачет, даже не хнычет — только шмыгает носом, и слеза скатывается по ангельскому личику, столь несхожему с лицом человека, которого он величает отцом. Элизабет Лэм, леди Мельбурн, не произносит во время этих процедур ни слова. Мелькает смутная мысль: она никогда не была так ласкова с ним. Она обычно добра, но не… не нежна. Не так нежна. Только если он очень-очень болен. Наконец она опускается перед ним на колени, и ее пространные юбки разливаются вокруг нее пастельно-голубым складчатым морем, и он не знает, куда девать глаза. Его мать умеет так смотреть в глаза, что человек либо смирно складывает оружие, либо настораживается. Всё зависит от того, на кого и почему она смотрит. Но он не чувствует себя ни смирения, ни желания обороняться. Он чувствует себя… уязвимым. Мать стискивает его плечи и смотрит на него твердым, серьезным, почти отчаянным взглядом. — Никогда не показывай другим, как тебе тяжело, милый, — шепчет она. — Каждый день, каждый день твоей драгоценной жизни до того самого мига, как тебя положат в землю, ты должен улыбаться. Ты должен не идти, а танцевать по жизни, и никогда, слышишь, никогда никому не показывать, как тебе тяжело. Он моргает, он хмурится. — Но как можно улыбаться, когда грустно? — Можно. Поверь мне, — отвечает она, издав дрожащий смешок, — можно. — И ты тоже улыбаешься, когда тебе грустно? — Постоянно, любовь моя. Он резче сводит брови. Но мама всегда такая весела и уверенная. Она всегда смеется. Она всегда делает что-то, о чего получает удовольствие — играет на фортепьяно ли, наблюдает ли за тем, как возятся в саду Брокет-холла он и его братья и сестренка, устраивает ли пышные банкеты, на которые им, детям, иногда удается мельком взглянуть, прежде чем их уложат в кроватки. Маме бывает грустно? Он бы ни за что не заподозрил. — Мир неблагосклонен к грустным людям, Уильям, — говорит она. — Особенно мир, в котором мы живем. Поэтому ты должен быть храбр, ты должен отвечать ударом на удар. Твоя улыбка и способность отмахнуться от оскорбления — вот два твоих мощнейших оружия. Не отказывайся от них. Будь сильным, и пусть хребет твой станет крепче железного прута. Она тычет его шутливо в спину, пробежавшись пальцами по позвонкам — и он ежится и хихикает, потому что ему всего восемь, и никто из ее детей так не боится щекотки, как Уильям, и она знает, как к нему прикоснуться, чтобы услышать этот веселый звонкий смех. Улыбка мелькает и на ее красивом лице, когда он, захлебываясь смехом, падает ей на колени. Она обхватывает его руками, зарываясь губами в густую копну темных кудрей. Ему тепло, он чувствует себя в безопасности, и на миг ему кажется, что ему никогда не захочется покинуть надежный кокон ее любви. — А тебе я тоже всегда должен улыбаться, мама? — жалобно спрашивает он. Она окидывает его полным притворного ужаса взглядом. — Это что же, ты хочешь прибегать ко мне в слезах, как твой младший братик, когда ему нужно зубное кольцо? Уильям хихикает. — Нет. Но… но если мне одиноко, можно прийти к тебе и попросить, чтобы ты меня обняла? Или если Пенистон надо мной издевается, можно прийти и сказать тебе? Или если… Она приглаживает ему волосы, перебивая его: — Ты можешь прийти ко мне с любой горестью или радостью, мой Уильям. Никогда об этом не забывай… ты понял? Он кивает. Она крепче прижимает его голову к своей мягкой груди и тихонько баюкает его. От нее пахнет лавандой и жасмином, и ее темные локоны касаются его носа. Он решает не спрашивать ее, правдивы ли обвинения Эдмунда. Улыбка на ее лице слишком настоящая, и теперь, зная, что не все ее улыбки настоящие, он не хочет, чтобы эта стала принужденной. Лишь годы спустя он понимает, что смолчал тогда потому, что не до конца поверил ей, когда она сказала, что он может прийти к ней с чем угодно.