Последний воин мертвой земли

      История Валена, похоже, заканчивается в Кании — среди полей синего и серого льда, среди руин вросшего в снег города без названия. Под аккомпанемент рева Кровавой войны, которая подкатилась еще ближе к наспех разбитому лагерю. Вскоре после череды… событий, расшатавших уверенность тифлинга в своей человеческой части, внушивших ему ужас перед тем, что по его вине может произойти со спутниками.        Он по-настоящему просыпается несколько позже, чем открывает глаза, — просыпается от того, что, глядя в лицо той, кого обнимал и согревал все это время, ловит себя на размышлениях о чем-то… исключительно жестоком. Отвратительно жестоком. Приятно жестоком. Мысли эти спокойно и обыденно развиваются в его сознании, от вспышек идей — к четким планам и ярким картинам, наполненным чужим страхом, болью и мазками красного на снегу. Мысли эти изо всех сил пытаются претвориться в жизнь, и пальцы Валена уже поглаживают шею той, кого он поклялся защищать в любом из миров. Благо, через несколько мгновений мучительной борьбы с собой тифлинг разрывает прикосновение, захлебывается от отвращения к своему порыву и — наконец — сдается.        После этого он действует очень быстро. Осторожно касается губами лба спящей спутницы, пытаясь сохранить в памяти ее лицо, спрашивая себя, сколько еще он будет ее помнить, — а потом начинает собираться, торопливо и бесшумно. Вален не позволяет себе останавливаться, не позволяет задумываться, зная откуда-то, что сейчас в нем в последний раз сошлись вместе человеческое и демоническое, чувствуя, что его лицо искажает гримаса разочарования и предвкушения. Его горло горит от жажды горько-соленого, а в волосах жутко чешется — там, где сквозь кожу пробились рога. Вален собирается убрать себя подальше от спутников до того, как станет слишком поздно. Вален не желает, чтобы кто-то из них испытывал вину за то, что его придется… остановить.        Может, ему хотелось бы уйти незамеченным и, может, так было бы проще для всех, но все-таки Вален не настолько потерял себя, чтобы бросать лагерь без присмотра, — поэтому он даже рад, что за его сборами наблюдает кобольд. Глядит исподлобья темным блестящим глазом, обнимает себя крыльями, чтоб потеплее, тянет когтистые лапы к огню из велокса. Дикен ничего не говорит, хотя точно что-то подозревает: его поза выглядит несколько неуклюжей, как будто кобольд готов в любой момент сорваться и убежать, и на лютню свою он косится так, словно раздумывает, не пора ли шуметь, будить, защищаться. Вален старается не смотреть в его сторону, виновато опускает глаза, — а когда смотрит, то выражение острой кобольдской мордочки кажется ему все более насупленным и печальным.        Когда Вален уже оглядывается по сторонам, выбирая дорогу, встряхивая головой, чтобы унять зовущий и подначивающий шум крови в ушах, Дикен прерывает наполненное пониманием молчание и говорит, что Босс будет плакать. Глухо говорит, тихо, обращаясь к своим ботинкам; голос у него совсем не певческий, напоминающий жалкое плаксивое тявканье. И на голове у него — слой канийского снега, который никак не желает таять. Проходя мимо, Вален останавливается, чтобы сбить этот забавный сугроб пальцами, — а потом, еще несколько раз, тем же жестом, то ли ободряет кобольда, а то ли просит прощения.        Присматривать за Босс тоже просит. Оберегать, помогать и довести до финала их путешествия, раз уж у самого Валена это не получилось.        Дикен отворачивается, выкручивается и часто моргает, чтобы не замерзали глаза.               История Босс, похоже, заканчивается там, где заканчивается история Валена, — в конце концов, между ними образовались связи куда более прочные, чем можно было представить при первой встрече. Разрывать их оказывается еще тяжелее, чем, ну, налаживать. И только больней от того, что происходит все не одним страшным моментом, а в течение многих дней: читается в настроениях и невысказываемой обреченности, становится все более ясным с каждым шагом по обледеневшим дорогам Кании.       Босс просыпается, стуча зубами от холода, с ощущением невнятной, болезненной потери и пустоты — и понимает все сразу же по виновато-испуганному взгляду Дикена. Тот, согревая дыханием сухой нелипнущий снег, делает вокруг себя пирамидки из снежных шаров, вкладывая в них, вероятно, что-то про печаль и про память. Босс наблюдает за его занятием, не задавая вопросов, просто стоит и стоит посреди опустевшего лагеря с бессильно повисшими руками и подбородком, прижатым к воротнику. А потом уходит подальше — чтобы справиться с собой и не напугать Дикена, чтобы не наговорить ему чего-то такого, о чем потом будет жалеть.        Кто-то опять пожертвовал собой, чтобы ее приключение продолжалось.        Именно тогда, когда воспоминания о прошлой потере, до сих пор отдающие пустынной горечью на языке, слегка отдалились и стали уже не настолько болезненны. Именно тогда, когда она уже почти что простила себя, позволила себе сблизиться, и опереться, и привязаться.        Вот так, со спины, она похожа на статую — такая же прямая и неподвижная, несмотря на пронизывающий канийский ветер, который набрасывает на ее плечи и волосы снежные хлопья. Ветер приносит еще и звуки: приглушенный вой чего-то нечеловеческого, вопли ярости, отдаленный грохот сражения. Они намекают, что лагерь нужно спешно сворачивать и уходить, потому что поля Кровавой войны снова сдвинулись, — но все это, кажется, не беспокоит Избранную подземного города, которого больше нет. Не в силах больше стоять, она опускается на колени, обнимает себя руками, сжимается в темный-на-белом ком — то ли сберегая остатки тепла, а то ли сражаясь с поднимающимися изнутри слабостью и тоской.       У нее снова не получилось ни остановить, ни помочь.         Теперь она напоминает те ледяные фигуры, которые щедро разбросаны по дорогам Кании. Это фигуры самых разных существ, промерзших насквозь, покрытых коркой льда и снега; разглядывая их, не выйдет точно определить ни расу, ни возраст, но поза у них у всех будет одна. Поза глубочайшего отчаяния и безнадежности, поза, которая показывает, что Кания наконец поглотила тебя, раздавила тебя, и теперь тебе не важны ни твоя миссия, ни даже ты сам. Пусть всего на один миг — его будет достаточно, чтобы допустить холод к сердцу, надломиться и уже никогда не отправиться дальше.        А Босс как раз этим и занимается — надламывается. И кольцо Спящего уже готово соскользнуть с ее руки.               История Дикена, похоже, заканчивается там, где заканчивается история Босс. Ну, так ему, во всяком случае, кажется, когда он смотрит на Босс — неподвижную и всю какую-то неживую (если можно стать еще более неживым в том месте, где они оказались).        Словно лишившись какой-то внутренней опоры, она сжалась в ком настолько крохотный и жалкий, что Дикен теперь стал ростом выше нее. Она не реагирует ни на его нерешительные топтания рядом, ни на умоляющие оклики; не встает, когда он пытается тянуть ее за руку, не обижается, когда ненароком дергает за прядь волос. Ее глаза остаются закрытыми, а на ресницах и в уголках глаз намерзает лед; Дикен почему-то вспоминает эльфийскую леди из Города потерянных душ и с ужасом думает, что не настолько силен в пантомиме, как ее звероподобный спутник. Вряд ли у него получится привести кого-нибудь, чтобы расколдовать, разморозить Босс. Вряд ли в этих местах пройдет еще какой-нибудь великий герой — а на помощь обычных обитателей Кании в таком деле полагаться не приходится.        История Дикена, похоже, заканчивается раньше, чем он рассчитывал, — потому что, как хороший летописец и хороший друг, он не будет спасаться сам. Дикен собирается оставаться с Босс, сколько сможет, даже если в конце концов их обоих снесет ревом Кровавой войны — к которому к тому моменту наверняка добавится еще один голос. (Думать об этом Дикену грустно до слез, но слезы сразу же замерзают, поэтому он старается грустить без них — полезный навык, усвоенный им еще в пещерах Тимофаррара.) Оставив попытки растормошить Босс, он деловито притаскивает из лагеря пару одеял: одно кидает на снег, а другое набрасывает на Босс, чтобы прикрыть ту от ветра. В ее неподвижности и безмолвии он видит негласное одобрение своих действий и, посчитав, что она не против его компании, усаживается рядом.        Как автор уже почти что двух книг — вторая из них, правда, вряд ли найдет читателей, — Дикен не то чтобы слишком недоволен финалом своей истории. В конце концов, она была захватывающей и напряженной, с неожиданными поворотами вроде вполне себе героической гибели, с обретением друзей, которые раньше были просто язвительными союзниками, и со множеством встреченных необычных существ. В его истории были безумные двойники, предающие в самый важный момент дроу-матроны и таинственные артефакты, найденные в приключениях более ранних, но не менее важных. Это больше, чем когда-либо выпадало на долю кобольдов, и наполненный трагизмом финал в таком случае почти ничего не портит.        Однако, как автор, Дикен не может не относиться к своей истории критически — и поэтому с горечью признает, что пара изъянов в ней все-таки есть. Где это видано, чтобы герои бросали приключение на половине пути? Просто сдавались и опускали руки в бессилии, сразившись до этого с толпами монстров? Забывали обо всем и бросали все, когда от них зависит настолько многое? А уж чье-то самопожертвование тем более не может оказаться напрасным; при мысли об этом Дикен позволяет себе расчувствоваться и тихонько взвыть от тоски и разочарования, не обращая внимания ни на Босс, ни на что другое.        Потому что…        Потому что хорошие истории так не заканчиваются.              Хорошие истории, за которые потом не будет мучительно стыдно перед читателями, должны заканчиваться так, чтобы внутри оставалось что-нибудь… ну, согревающее. Что-то, ради чего историю когда-нибудь перечитают опять, что-то, что поможет тебе или еще кому-нибудь продержаться завтра и послезавтра. На самом-то деле Дикен не имеет ничего против драм — просто не хочет, чтобы их с Босс история превратилась во что-то слезливое, нагоняющее уныние. Истории должны заканчиваться, ну, круто, — иначе какой вообще смысл их сочинять?        Поэтому Дикен рассказывает другую историю.        Больше для себя, чем для Босс, — честно говоря, на нее, бессловесную, неподвижную, погруженную в свое горе, он даже не смотрит. Дикен помнит ее как сильную и отважную девушку, какой она всегда была и какой будет жить в его сердце, поэтому и историю рассказывает про прежнюю Босс. Про то, как благодаря воспоминаниям, которые не должны исчезнуть ни в коем случае, благодаря упрямству и капельке злости ей удается собраться, встать и отправиться дальше к цели всего их жутко эпичного путешествия. И, в конце концов, пройдя через местности еще более странные и пугающие, чем прежде, — достичь этой цели, найти и освободить таинственную Знающую Имен.        Все, чем может сейчас заниматься Дикен, это болтать да разглядывать бегущие по канийскому небу угрожающе-серые тучи; ему совершенно не к чему приложить свое воображение, некуда деть растерянность и печаль, — и поэтому дальше он позволяет себе от души помечтать. Перекрикивая завывания ветра и гул далекого сражения, Дикен вплетает в свою историю еще парочку Истинных имен, не только то, за которым они с Босс отправились изначально. Он горячо и уверенно описывает силу таких имен, позволяющих отыскать потерянное, куда бы оно ни делось; он говорит о воссоединении, в которое никто даже не верил, и об освобождении от половины души, которая всегда приносила больше проблем, чем пользы.        Дикен рассказывает о триумфальном возвращении в Город потерянных душ: о начальнике ледоломни Грууле, который начнет осторожно подбирать слова и с непривычки спотыкаться на каждом, и о Жнеце, который с удовольствием склонит голову, открывая для своих гостей путь домой. Слегка задыхаясь от волнения и восторга, Дикен рассказывает о почти разрушенном Уотердипе, падении Мефистофеля и чествовании героев, которые появятся из ниоткуда и спасут всех в самый последний момент. Пожалуй, на этом его историю можно было бы и закончить, но Дикена несет дальше, к долгим приключениям под солнцем поверхности, наполненным победами и опасностью — куда без нее…               Он замолкает, только когда начинает хрипеть, замолкает резко, на полуслове, громко и испуганно щелкнув зубами. Потому что увлекается своим рассказом настолько, что начинает искренне верить в него, — а потом как-то вдруг понимает, что на самом деле это были только слова. Никто и ни с кем не встретится, не победит, не вернется домой. Отличную историю Дикена никто не сможет прожить, она застынет во льдах, так и не прозвучав по-настоящему.        И тогда он начинает понимать Босс.        Дикену просто становится… все равно. Дикен тоже сворачивается в жалкий и темный-на-белом ком, подтягивает к себе хвост, накрывает себя, как одеялом, красными и все еще теплыми крыльями. Его окутывает ощущение тягучего опустошения и усталости, словно колючий ветер теперь завывает не только снаружи, но и внутри. От бело-серых канийских пейзажей глаза как-то вдруг начинает саднить, и кобольд кладет голову на колени, прячет нос, обещая себе, что это ненадолго, просто чтобы передохнуть, просто чтобы чуть-чуть забыться. Хотя, наверное, подспудно он понимает, что к чему. Просто теперь не хочет бороться. Прямо как Босс.        Которая, стоит Дикену только закрыть глаза, вытягивает руку и резко встряхивает его за воротник.        Которая, моргая немного по-совиному, улыбается ошалевшему от радости Дикену так, словно у нее замерзли и онемели, а теперь оттаивают уголки губ.        И руки-ноги она расплетает с некоторым трудом, но все-таки расплетает, потягивается, громко жалуясь на зверский холод, не с первой попытки поднимается на ноги. Отряхиваясь от снега, отерев с лица ледяные дорожки, она немного смущенно благодарит Дикена за одну из самых лучших историй, которые когда-либо слышала, а еще разрешает от души себя пнуть, если снова впадет в уныние.        Им ведь еще идти и идти. Им ведь еще возвращать потерянное, принимать чествования и заниматься всем остальным, о чем только что вслух мечтал ее громкий — и единственный — компаньон.        Потому что истории должны заканчиваться хорошо.