Давай вернёмся в наш дом

Дима никогда не замечал некую эстетику в мироновской спине. Да он, собственно, и не был эстетом никогда. Но коньяк, отпитый с горла, разбавленный (но не смешанный) с колой, сделали свою работу — теперь пиздец как хочется нарисовать это чудо современного искусства или проще — сфотографировать. Дима наблюдал с кровати, пока Мирон, одетый только в домашние штаны, стоял спиной. Он курил у открытого окна, но в темноте это было практически незаметно; свет уличного фонаря несвязными бликами лежал на лице и груди Мира; едкий запах дешёвых сиг доходил до Шокка. Ему было противно и не хотелось уходить в другую комнату одновременно. Ведь, вот, здесь она, Оксана, во всей своей красе: узковатые плечи, выпирающие рёбра, расслабленные лопатки, словно крылья птицы, тонкая талия и знакомый, как счёт до пяти, изгиб спины, по которому хотелось провести вдоль рукой, почувствовать мышцы под кожей (кожа у Мирона на ощупь алебастровая, но не слишком бледная), и, подняв голову, встретиться с прищуренным, недоверчивым взглядом, а спустя секунду наблюдать как губы тонкой змейкой расползаются в шальной улыбке. Руки у Хинтера холодные, но жида даже не дёрнется, ожидая дальнейших действий. Да, Дима однозначно не был эстетом и, тем более, поэтом. В голове натюрморт с натуры звучал банально, а на слуху вообще абсурдно. У Хинтера стояло так, что, обернувшись, Мирон встречается взглядом не с ним, а с выпуклостью в штанах. Нагло улыбается. Понимает, сука, что всё из-за него. Понимает. Вселенная ждёт от Димы первого шага. Смотрит свысока и критикует. А он шлёт её нахуй и хриплым голосом, ударом отскочивших от сырых стен, говорит, почти шепчет: — Миро. А он тут, уже рядом. Заглядывает своими беспечными глубокими глазами в его, и где-то внутри Дмитрия Хинтера взрываются тысячи маленьких Вселенных.