Ангелы и демон

Лукреция сидит на кровати в своих покоях. Жемчужные чётки неподвижно свисают из безвольно лежащих на коленях рук; волосы, заботливо вымытые и расчёсанные служанками, но не убранные в сетку, золотым водопадом льются на плечи. Жемчуг. Когда-то, ещё в детстве, она сказала отцу, что любит жемчуг, — и теперь жемчугов у неё столько, сколько, наверное, не осталось и на дне морском. Белый жемчуг, розовый; даже редчайший голубой. Золото, жемчуг. Прочие самоцветы. Бесчисленные шкатулки с драгоценностями. И она сама — живая драгоценность, драгоценность семьи Борджиа. Порою Лукреция и впрямь чувствует себя драгоценностью. Изящной фарфоровой куклой, разряженной в шелка и бархат, и увешанной золотом и самоцветными камнями. Куклой, что предназначена украшать Апостольский дворец и символизировать величие её семьи. В последнее время такое ощущение появляется всё чаще. Кьяро. Имя всплывает в памяти, и тонкие пальцы Лукреции сильнее сжимаются на крупных жемчужинах чёток. С Кьяро она не чувствовала себя драгоценной куклой. С ним она была живым человеком, была просто Лукрецией, он умел заставить её веселиться и смеяться… Она не любила его — как и он её. Своё сердце Лукреция уже однажды отдала — пусть и тому, кому не нужен был подобный дар, кто выбросил его, не оценив, словно был этот дар не самоцветом, а простой стекляшкой, — и, как ей казалось, Кьяро отдал своё сердце тому же. Человеку, чья тень — тень от распростёртых чёрных крыльев падшего архангела — всегда укрывала их обоих. И всё же они с Кьяро были счастливы вместе — настолько, насколько могут счастливы те, что сошлись друг с другом, не любя, а лишь испытывая глубокую симпатию и пытаясь дать утешение и получить его взамен. Те, кто в глубине души понимает, что их счастье обречено. Лукреция прерывисто вздыхает. Ей сказали, что Кьяро мёртв — бедный Кьяро, близость с ней стоила ему жизни, — и что их ребёнок тоже родился мёртвым. Первые дни и ночи она плакала навзрыд, не умолкая, — а потом слёзы иссякли, следы от них скрыла нанесённая служанками жемчужная пудра, и Лукреция вновь стала фарфоровой куклой с бесстрастным хорошеньким личиком. Она до сих пор вспоминает Кьяро и думает о том, каким мог бы быть их ребёнок, если бы ему повезло родиться живым, — но плакать больше не может. Что ж, фарфоровые куклы не плачут. От Кьяро мысли Лукреции переходят к Чезаре — и у неё снова вырывается прерывистый полувздох-полувсхлип. Теперь она вспоминает, как совсем юной стояла, глядя на ночное небо, и умоляла Господа либо вырвать из её сердца греховную любовь к родному брату, либо… …либо — сделать её взаимной. Тогда, глядя в усыпанное звёздами небо и чувствуя на лице холодный ночной ветер, она тоже чувствовала себя живой — пусть и несчастной. В тот миг, горячо шепча свои молитвы, она не была бесстрастной куклой. Взаимной её любовь не стала — а вырвать её из сердца Лукреции не удалось даже несмотря на то, каким Чезаре стал в последнее время. Несмотря на то, что он хладнокровно обрёк на смерть Кьяро, своего лучшего друга и ближайшего сподвижника, только за то, что тот осмелился дать утешение Лукреции и попытаться сделать её счастливой. Несмотря на то, что глаза Чезаре всё чаще светятся золотом, и всё чаще его взгляд — взгляд не человека, но демона. Несмотря на то, что с каждым днём он становится всё более жесток к тем, кто осмелился перейти ему дорогу. Любовь Лукреции осталась её проклятием — и её благословением, ибо это последнее, что не позволяет ей окончательно превратиться в бездушную куклу. …Дверь открывается. Лукреция поворачивает голову, ожидая, что одна из служанок пришла напомнить — госпожа, вам не следует целыми днями сидеть в своих покоях, давайте я сделаю вам красивую причёску, и вы сходите прогуляться по саду с принцессой Санчей, — и невольно вскрикивает, увидев Чезаре. — Ты изумлена моим появлением, сестра? — в тёмных глазах вспыхивают и гаснут золотые искры. — Или напугана? Неужто ты думаешь, что я могу причинить тебе вред? Нет. Нет, конечно, не может. Разбить дорогую куклу может только глупый маленький ребёнок — а Чезаре уже давно не ребёнок, и даже ребёнком не был глуп. — Я просто не ожидала тебя увидеть, брат, — она начинает подниматься ему навстречу, но он берёт её за плечи, усаживает обратно на кровать и садится рядом. — Но я всегда рада твоему приходу, — она раздвигает губы в заученной улыбке. — Не слишком-то рада, судя по глазам. Лукреция чуть слышно вздыхает. Чезаре, в отличие от отца, служанок и придворных, не ввести в заблуждение улыбающимися масками — он всегда видит сквозь них. — Ты прекрасно знаешь, брат, что мне нечему радоваться, — что ж, если он хочет откровенности, она будет откровенна. Дорогих кукол всё равно не разбивают. — Нечему радоваться? — а вот теперь маску — выражение фальшивого удивления — надевает на себя Чезаре; его унизанная тяжёлыми перстнями рука касается щеки Лукреции, и она не знает, хочет ли отшатнуться или податься навстречу прикосновению. — Тебе? Принцессе Ватикана, драгоценности семьи Борджиа? — Ты верно сказал, брат, — её голос звучит резко и холодно; маски окончательно отброшены. — Драгоценности. Живой драгоценности. Бездушной драгоценной кукле. Разве куклы умеют радоваться? — Умеют, если их потянуть за нужные ниточки, — слова Чезаре — словно пощёчина, но он тут же продолжает: — Но ты — не кукла, Лукреция. Ты — моя любимая сестра, и я хочу, чтобы ты всегда была весела и счастлива. Сестра, да. Но — любимая ли? В тот день, когда она, не выдержав, открыла ему свои чувства, он сказал, что любит её только братской любовью — а теперь она сомневается и в этом. Пусть он и не виноват — точно ли не виноват? — в смерти её ребёнка, но если бы он её любил, то не велел бы убить Кьяро. Она согласилась бы вернуться, когда её схватили. Согласилась бы выйти за Альфонсо Бишелье, неаполитанского принца, — в конце концов, он славный юноша, и они стали добрыми друзьями, пусть и не возлюбленными. Согласилась бы отдать на воспитание своего ребёнка, если бы он родился живым. Она только хотела бы, чтобы Кьяро остался жив — и свободен. — Чему мне радоваться, Чезаре? — повторяет она, неотрывно глядя в глаза брата — бездонные тёмные глубины, отливающие демоническим золотом. — Мой ребёнок мёртв. Единственный человек, который был добр ко мне как к Лукреции, а не как к драгоценности семьи Борджиа, тоже мёртв. А мой любимый брат, — да, она скажет это вслух, даже если своими словами навлечёт на себя его гнев, — мой любимый брат всё больше становится демоном. На несколько невыносимо долгих мгновений воцаряется тишина. Чезаре отводит взгляд; кажется, он внимательно разглядывает настенную роспись. — Что ж, — он снова поворачивается к ней; ни в его голосе, ни в выражении лица нет гнева, и золотых искр в глазах тоже нет. — Думаю, настало время сказать тебе правду. Кьяро жив… и твой ребёнок тоже. — Не верю, — вырывается у Лукреции, хотя всем своим существом она чувствует — сейчас Чезаре говорит правду. — Я тебе не верю. Ты сам говорил… его убили по твоему приказу… наш ребёнок родился мёртвым… — Тогда тебе было лучше думать так, — Чезаре по-прежнему говорит спокойно; на его лице не вздрагивает ни один мускул. — Я боялся, что если ты будешь знать, что Кьяро жив, то не согласишься выйти за принца Альфонсо. А если бы ты знала, что жив ваш ребёнок, то начала бы требовать, чтобы его принесли тебе, — чего на тот момент тоже нельзя было допустить. — Где он сейчас? — тихо спрашивает Лукреция. Она наклоняется к Чезаре, заглядывая ему в глаза, в голосе проскальзывает мольба — и, хотя она давно уже запретила себе касаться брата, её рука ложится на его рукав. — Где… где мой ребёнок? — У надёжных людей, — Чезаре накрывает второй рукой её пальчики на своём рукаве. — Тебе вернут его — немного позже, когда можно будет обставить всё так, будто он не твой, а мой. Я скажу, что его родила от меня одна из куртизанок, — и что я отдаю его на воспитание своей любимой сестре. — Как его зовут? — Лукреция чувствует, что её глаза заволакивает слезами — и что она начинает улыбаться. Слёзы и настоящая улыбка. Куклы не плачут и не улыбаются. — Джованни. В честь нашего погибшего брата. Погибшего. Лукреция никогда особенно сильно не любила Хуана — слишком вздорного и капризного, — но всё же искренне плакала, когда он умер. И сейчас она почти готова спросить — правда ли, что… Нет. Нет. Этого она не спросит никогда. Что угодно, только не это. — А Кьяро? — её голос срывается, звенит от напряжения. — Разве… разве Таддео делла Вольпе не убил его по твоему приказу? Разве… Чезаре снова хватает её за плечи — но на этот раз его хватка настолько сильная, что Лукреция боится, как бы не остались синяки. Он приближает лицо к её лицу, золото разливается, затапливая тёмно-карюю радужку, — и голос звучит низко и страшно. — Ничто и никогда, — она почти слышит, как в такт словам шумят за плечами Чезаре тёмные крылья, — ничто и никогда не смогло бы заставить меня отдать приказ убить Кьяро. Думаешь, он просто мой друг и слуга — предавший меня тем, что обрюхатил мою сестру? Думаешь, ты знаешь, что за узы связывают меня с ним? Думаешь, он любил тебя — любил по-настоящему — хоть один день? — Он всегда любил тебя, — выдыхает Лукреция; ей страшно смотреть в золотые глаза, но она не в силах ни отвести взгляда, ни солгать. — Только тебя. Как… как и я. — Как и ты, — Чезаре внезапно отпускает её, откидывает голову и смеётся — и его смех отражается от стен жутким, потусторонним эхом. — Два ангела… два ангела, полюбившие демона… Ты знаешь, что он делил со мной постель, моя прекрасная сестра? Знаешь, что твой любовник отдавался мне, как ты отдавалась ему? — Не… не знала, — Лукреция вся дрожит; ей страшно от смеха Чезаре, страшно от его взгляда — и к страху примешивается то, чего она хотела бы от себя сейчас в последнюю очередь. — Не знала. Но я не удивлена… не удивлена, правда. Он любил тебя, это мне всегда было известно… и если — если ты говоришь правду, и он жив, то любит до сих пор. Я не удивлена… и мне всё равно, — честно добавляет она. Ей действительно всё равно. То, что сообщил Чезаре, никак не повлияло на её чувства к нему — и к Кьяро. — Всё равно, — повторяет Чезаре; его глаза по-прежнему сияют золотом. — Всё равно… и да, он любит меня, любит до сих пор, я знаю, я чувствую… пусть он сейчас далеко, но я всё равно знаю… А ты? — его ладонь скользит по щеке Лукреции, спускается на шею; пальцы сжимаются несильно, но ощутимо. — Ты — любишь до сих пор? Однажды ты призналась мне в любви… и сказала, что будешь любить вечно… — Какая разница, Чезаре? — от хватки брата на шее по телу прокатывается волна сладкой слабости, надо бы попытаться отстраниться — но Лукреция не делает этого. — Какая разница, что я к тебе чувствую? Я выполнила свой долг по отношению к семье… вышла за того, кого вы с отцом выбрали мне в мужья… Уже во второй раз, если быть честной. — Знаешь, — в голосе Чезаре появляется странная задумчивость, резко контрастирующая с усмешкой на губах, — раньше я боялся тебя осквернить, — он пропускает между пальцами прядь её золотистых волос. — Тебя, светлого и непорочного ангела… осквернить тьмой, что таится в моей душе… С Кьяро было проще, он знал меня, видел насквозь… я знал, что он не отвернётся от меня, каким бы я ни стал, — но я боялся, что можешь отвернуться ты… Лукреция молчит. Смотрит на брата во все глаза, не в силах пошевелиться — и боясь задуматься над его словами. — Боялся, что ты будешь смотреть на меня не с любовью, а со страхом, — продолжает тем временем он. — С таким, с каким смотришь сейчас… Боялся запятнать своей похотью чистоту твоей души… Но теперь — о какой чистоте можно говорить, когда моя сестра сошлась с моим же любовником? — Чезаре… Лукреция не знает, что собирается сказать. Попросить прощения за связь с Кьяро? Сказать, что в нём, Чезаре, есть не только тьма, но и свет, что она всё ещё видит этот свет? Сказать, что она не так уж и чиста, если чуть ли не с детства любит родного брата? Но это он и сам только что сказал… Она не успевает сказать ничего. Его руки снова ложатся ей на плечи, губы прижимаются к губам — властно, настойчиво, не давая ни малейшего шанса разорвать поцелуй. Она размыкает губы, снова пытаясь что-то произнести, — и горячий язык брата бесстыдно проникает ей в рот, ласкает, вылизывает, заставляя застонать от мучительного предвкушения. Кьяро никогда её так не целовал. Он был нежным и страстным, но так — так целуют только уличных шлюх. Впрочем, может, Чезаре и считает её таковой? Учитывая его последние слова… — Этого? — глухо спрашивает он, когда им обоим начинает не хватать дыхания. — Этого ты всегда хотела? Она только тяжело дышит, не в силах выговорить ни слова. Губы горят после жестокого поцелуя… к завтрашнему дню, не иначе, распухнут. — Пригрози, что закричишь, — холодная усмешка, золотое сияние в глазах, тяжёлое распалённое дыхание. — Скажи, что не хочешь… что я — мерзкий похотливый демон… что пожалуешься отцу, выхватишь из-под подушки кинжал… что любишь Кьяро, Альфонсо — кого угодно… Давай, только скажи — и я уйду… Она верит, что он уйдёт. Верит, что не станет брать силой — как взял Катерину Сфорца, графиню Форли. Ей стоит только сказать. — В тебе не только тьма, — говорит она вместо этого и, как он несколько минут назад, касается ладонью его щеки. — И если… если во мне правда есть свет… если тьму смешать со светом, тьма уже не будет тьмой… Или — свет не будет светом. Но ей всё равно. Чезаре опрокидывает её на кровать, поспешно стаскивает с себя одежду, безжалостно рвёт её усыпанное драгоценными камнями платье. Она слышит, как звенят, раскатываясь по полу, самоцветы — плод долгого труда придворных белошвеек. Дорогая кукла должна быть украшена драгоценностями — но когда видишь перед собой живую женщину, они становятся не нужны. Чезаре прижимается к ней всем телом, горячей обнажённой кожей к коже. Ласкает, целует, заставляет тянуться навстречу, всхлипывая от страсти. Запер ли он хотя бы дверь, не войдёт ли кто? Лукреция хочет спросить, но её вопрос тонет в новом поцелуе — и она вскидывает руки брату на плечи, забыв о двери. Всегда был только один. Только один. Только один, кого она любила — и кого по-настоящему желала. Всё это время она шла к нему. Она, Чезаре и Кьяро. Их запутанная, невозможная любовь на троих, смешение тьмы и света. Каждый из них любит и желает двух других — но по-разному. Они должны быть вместе… должны, все трое… они — одно целое… Стон Лукреции смешивается с хриплым выдохом Чезаре. Свет сливается с тьмой. И тёмные крылья демона накрывают собой падшего ангела.