Отфильтрованная идентичность

— Ты нахуя без фильтра принес-то? — вырывается быстрее, чем слова благодарности. Да и за что благодарить? Все равно он пиздовал мимо магаза — не умер же заскочить туда на пару минут. — В следующий раз буду под запись говорить, что мне нужно. Поможет ли? Не так услышит, не так запишет, забудет где-нибудь листок с двумя-тремя строчками, написанными красивым почерком. Почти вылизанным, какой бывает у конченых отличников и умников — он именно такой. Идеальный, мать вашу. — В следующий раз сам пойдешь за своей дрянью. Огрызается. Милый. Так уебищно-няшно морщит густые («Хач настоящий», — подумал бы я, если бы не русские отец и мать.) брови, показывая, мол, смотри: я на самом деле недоволен. А я такой в ответ: глянь, мне похуй. Гиеной скалюсь и тут же зубами поддеваю тонкую пленку на пачке, разрываю самую малость, а дальше работают уже руки, почти насилуя упаковку, не оставляя ей шансов остаться невредимой. Секунда — сигарета меж сбитых костяшек, еще — во рту. — Не будь таким уебком, — бормочу невнятно, перекатывая табачную дрянь в уголок губ. Где же она, блять? Судорожными и рваными касаниями глажу диван, пытаясь наткнуться на зажигалку — без очков не найти. Или… Чужая лапа берет мою кисть в свой плен и кладет на нужную вещицу. Облегченный выдох-смешок срывается по инерции. Подкуриваю и вновь бросаю в неизвестном направлении пластиковый корпус. Звука удара о стену или пол не слышно — и отлично. — Мерси, чувак, — от души благодарю, щурясь и вглядываясь в чужое лицо. Обычное. Среднестатистическое. Правильное. Бабы таких любят. — Где твои очки? — резонный вопрос, а я только затягиваюсь. Перебарщиваю и тут же кашляю — все этот ебаный фильтр, без него непривычно и тяжело. Второй раз приходится сдерживаться и вдыхать вполсилы. — Разбились, — без особого энтузиазма вещаю чуть охрипшим голосом. После, немного поразмыслив, выдаю все таким же голосом: — Разбили. Помнишь того уебка с потока, который вещал, что трахнул преподшу по экономике? Ну, так я на лекции при всех у нее и спросил. На потоковой лекции. Его ебало нужно было видеть. Покраснел сразу, а дружки его — глаза в пол и молчат в тряпочку. Вот умора, а, — от «уморительных» воспоминаний волей-неволей лыблюсь. — Так тебя отмудохали? — заключает он. — Пытались, — не думаю даже пиздеть. — Их было больше, поэтому у меня тупо не хватило сил сломать им всем нос. Только одному. — Так ты еще и нос сломал? Заявы не боишься? — строит все еще лютое недовольство, но даже без очков и со зрением минус три замечаю, как смягчаются черты его лица — тоже гордится мной. Неважно, что я просто додумываю. — У меня на животе синяков куча — напишу в ответку. Вдох — дым прямо ему в лицо. Отскакивает от меня мигом, выдыхая резко. Не зарычит даже? Ну же, я так стараюсь. Зачем только? — Ты уебок — это раз, — низким голосом, который мне нравится гораздо больше недовольный причитаний мамочки-наседки. — Покажи — два. Вновь подсаживается ближе, одну ногу под себя устраивая, вторую оставляя свешенной с дивана. Зажимаю сигарету зубами, руками медленно спускаясь к футболке. Отточенными, почти стриптизерскими движениями — может, начать брать за это деньги? — поднимаю ткань вверх, сверкая налившимися темно-синими цветом, синяками. Красивые. Каждая его лицевая мышца кричит, что он хочет вдарить мне. За неаккуратность, за неосторожность. Сдерживается, скотина. Только пиздит противное, от чего мои уши заворачиваются в трубочку. — Игорю не понравится. Сука. Да плевать я хотел. Да похуй мне. Шиплю гадюкой и подрываюсь с дивана, одергивая резко футболку вниз — еще чуть-чуть, послышался бы треск швов. Привкус сигареты ощущается как никогда отчетливо, а ебало напротив видится как никогда четким, кажется, что и с трех метров не промахнусь по нему, если захочу запустить что-нибудь. Например, кружку со стола с остывшим кофе. — Иди нахуй со своим Игорем, — злость плещется волнами по телу, грозится выплеснуться за край, проделать в сознании брешь и сплошной неуправляемой струей устремиться в ебало прямо этому уебку. — На-хуй. Понятно? Дыхание сбивается к чертям. И все из-за него. Из-за них. Заботливый уебок и его послушно-прилежный Игорек. — Гош… — чуть тушуется, пытаясь исправить ситуацию. Не ожидал такой реакции? Знает ведь, как и из-за чего я психую. Знает, но продолжает невпопад вякать эти противные пять букв. И-г-о-р-ь. Тьфу, блять. — Хуеш, — огрызаюсь, не в силах даже претензии внятно высказать. — Я не хотел задеть тебя, ты знаешь, — обманчиво спокойно говорит. Пытается успокоить, гад? — Я просто хотел сказать, что тебе нужно быть аккуратнее. — Но сказал ты не это! — визгливой девицей срываюсь на крик. Мечусь на месте, а потом, глаза широко распахнув, громко вскрикиваю и разжимаю пальцы — сигарета догорела. Кончики пальцев неприятно пульсируют, а на линолеумном полу одиноко догорает уже ненужный остаток моего похеренного здоровья. С его стороны — ни слова. Он вообще мало пиздит. Больше делает. Такие бабам, опять же, нравятся. Жаль, что я не отношусь к прелестным представительницам женского пола и не могу похвастаться пиздой между ног. Поднимается спокойно с дивана, кошаком ленивым подходит ко мне и тушит ногой в одном только носке окурок. Руку мою поднимает и дует на обожженный участок. И столько интимного в этом ебаном моменте, в котором запечатлено все самое презираемое мной, что даже я затыкаюсь к херам и задерживаю дыхание. Задерживаю поток сквернословия и позволяю заботиться обо мне. — Прости, — все таким же ровным голом произносит. Руки — в его, глаза — в потолок, потому что невыносимо. Знаю, он улыбается сейчас: едва уголки губ приподнимает, теперь уже пальцами поглаживая внутреннюю сторону ладони. Осторожно, точно я настолько хрупкий, что сейчас распылюсь на частицы, растворюсь в этой прокуренной однушке. — Твоя взяла, — доносится из-под флера романтичной нервозности, когда мысли не тут, мысли пытаются собраться в кучу, но постоянно теряются в лабиринте сознания. — В следующий раз куплю тебе дрянь с фильтром. Наконец, смотрю на него. Глаза в глаза. Предельно близко, так что ощущаю его дыхание на уровне губ — рост у нас почти одинаковой, но ощущение, что рядом с ним я пиздло на тумбочке, при этом не пропадает ни на йоту. Каждый его выдох орет мне о бесконечной нежности, которую я не готов принять, к которой я не приучен и которой боюсь, всячески избегая. А он, строптивый и упрямый, пытается меня на нее подсадить, чтобы привыкал. Какой год? Второй или третий? Ему не удается. Звонит, узнает, жив ли я, не подох еще на очередной вписке среди размалеванных шлюх и вонючих педиков. А когда убеждается, что я вообще дома и просто, лежа на кровати, проебываю свой вечер, приезжает и кормит. Мамочка, блять. Всегда его так называю. Никогда не благодарю, надеясь, что он устанет, что ему надоест тягаться с большим охуевшим ребенком. Не проходит — у него. Приходит — ко мне. Дальше по пройденной схеме. Горячими губами моей щеки касается, от вонючего дыма даже не морщится и целует. С его стороны на меня спадают безграничная нежность и осторожность, как во время первого поцелуя, с моей — отчаяние вперемешку с надеждой хотя бы обычными человеческими потребностями заткнуть внезапно проснувшуюся совесть. Правильно ли я делаю? Нужно ли так себя вести? Головой верчу, навязчивые мысли пытаясь выбросить из головы — мажу влажными губами по его щеке. Мычание выходит почти жалобным, противным. А он только выдыхает устало и ловит мою голову ладонями, фиксирует крепко и говорит так, что у меня только вопрос возникает: «Как, как он может сохранять такой непроницаемый вид в такие, мать вашу, моменты?» — Тихо, — большими пальцами виски массирует, а я пальцами за его запястья пауком цепляюсь. — Тише, слышишь, Гош? — Я тихо, — говорю вроде складно, но в словах смысла ноль. Смог бы — поднял глаза к потолку вновь, но он не дает и на миллиметр башкой двинуть. Сильный, зараза. — Я тихо, блять. Пусти. Пытаюсь освободиться, но он только сильнее сжимает мою голову, точно капкан. Двинешься — только больнее будет. Приходится расслабиться. — Ничего такого не произошло, — говорит. Ничего. Совсем ничего, кроме того, что он опять своего Игоря вспомнил. Заставил вспомнить и меня. — Поэтому успокойся и не пытайся накрутить себя. О, если бы я еще пытался! — Будешь дергаться, сделаешь только хуже. Себе и мне. Ты мой живот видел? Думаешь, что такой, как я, печется о своем здоровье? Да у меня инстинкт самосохранения похерен с тех пор, как я на первом курсе лег под препода, а ему тогда лет шестьдесят уже было. И жена была, и дети, кстати. — Хорошо, — уже свой голос не узнаю. Он не хриплый. Он не сорванный. Он самый обычный, но он не мой. Я не могу послушно отвечать ему. Это уже буду не «я». А меня просто обнимают. Вот так, не задавая лишних вопросов и не говоря уебищных восклицаний: «Хорошо стоим!» А я просто обнимаю в ответ, смыкая лапы на чужой талии, ощущая себя мелким, очень мелким, почти незначительным. Ребенком. Гладит по спине, по позвоночнику, пересчитывая позвонки, а у меня, как по заезженному сценарию, бегут мурашки по телу. Бегут прямо к глотке и замирают там комом. — Гоша. Не отзываюсь. — Го-ош. Приподнимает футболку, гладит по коже ловкими пальцами, каким-то хером обходя стороной синяки, точно разрешения спрашивает. Отказать — сил нет. Киваю и просто слюнявлю его шею. Это просто секс. Обычное удовлетворение сексуальных потребностей тупого человеческого организма. Звучит правдоподобно, но руки говорят, что это нечто большее. Но его привычно-тихий выдох мне на ухо показывает, что я не прав. Кажется, этим выдохом он может согреть меня осенним утром, когда отопление еще не дали, но за окном уже вовсю хуярят морозы. Теряю себя в ощущениях, мыслях. Последние твердят, что тут, в метре от потушенного окурка, разворачивается что-то большее. Что именно, сказать не решаюсь. Зато решается он, когда нависает надо мной. Движения более уверенные — голова идет не кругом, а по спирали. Кружится, мерещится в глазах. В уголок губ целует судорожно, щеками, раскрасневшимися и колючими, трется о меня и шепчет в поцелуй: — Люблю тебя… — по синякам проводит. Не больно. — Люблю… Игорь. А это — режет по живому. По оголенному, по незащищенному. Зубы сжимаю — не заплачу. Холодным утром он не согреет, а спалит к чертям. Потому что таким не шутят, потому что такое нельзя говорить — такое может убить. А он, будто потерявшись в ощущениях, продолжает убивать меня касаниями, нашептывая все те же слова. Все то же имя. Игорь. Он любит его.

***

После секса он обычно засыпает, а я курю. Подкуриваю и усаживаюсь голой задницей на все еще не остывшие простыни. А он… он не спит. Разморенный. Усталый, но неизменно серьезный. У меня — красный еблет. Надеюсь, его можно списать на жар. На ту же блядскую усталость, но никак не связать с вырывающимися изо рта всхлипами, которые удается — или я думаю, что удается — скрыть под кашлем. Все те же сигареты без фильтра, которые идут еще тяжелее чем в первый раз. Может быть, дело в том, что я курю их как обычно: вдыхаю во всю силу, грозясь потом выплюнуть легкие. Может быть, дело в том, что настроение ни к черту. Определенно, дело в первом. — Как давно он появлялся? — наконец подает голос он, поднимаясь с кровати и садясь рядом. Плечо отдергиваю, ошпаренный резким касанием к нему. — Не помню, — вру. — Не хочу вспоминать. — А мать что говорит? — А что она? Она плачет постоянно, считает, что Игореша лучше, — затягиваюсь вновь, осознавая, что слова оседают на языке более сильной горечью, чем табачный дым. — Он не лучше, — еще смеет спорить. Не выдерживаю. — Да ну?! Да ты любишь ебучего Игоря. Пока не появился я, вам было хорошо. Я знаю, блять, переписки читал, твои фотки под кроватью валяются, а в дневнике — этот ебучий Игорь дневник, бля, ведет, понимаешь? — пишет, какой ты хороший и как ему стыдно рассказывать о своем недуге. Он называет это недугом. Мой смешок похож на истеричный. — Этот уебок не желает признаться себе, что он больной. Думает, что это излечимо, что меня можно прогнать. Блять. Признавать, что я просто побочная личность в чужом теле — невыносимо. Это мое тело. Мои синяки, мои прокуренные легкие. И этого я добился всего за пять лет. Именно столько я себя помню. Именно столько лет назад Игорь начал вести дневник, потому что так посоветовал лечащий врач, на походы к которому я успешно забиваю хер. Именно он посоветовал — порекомендовал — Игорю дать мне имя, чтобы никто не путался, где настоящий он, а где ебучий самозванец. — Он… — запинается. — Вы не больные. Это уж откровенно смешно. — А кто «мы»? Не утешай себя. Это болезнь. И знаешь, что самое хорошее — для меня, конечно? Игорь появляется все реже. Я все реже страдаю провалами в памяти, а в его дневнике все меньше записей. Сжимает кулаки — злится. Теперь больно ему. Почему-то хочется надавить еще, вскрыть только что заживший гнойник. — Любишь его? Так какого хера постоянно таскаешься ко мне? Ты же прекрасно понимаешь, что мы разные люди. — Я люблю его, — не спорит, легко признавая факт. — Но ты нуждаешься во мне. Тут уже давлюсь воздухом я. — Не знаю, любишь ли ты меня, но я чувствую ответственность за тебя, — говорит немного сбивчиво, что большая редкость для него. — Наверное, так неправильно, но я не ставлю четкой границы между вами. Говорят, что при диссоциативном* расстройстве, настоящая и другие личности — абсолютно разные. Но знаешь, ты так же, как и Игорь, не можешь унять дрожь нижней губы, когда поглощен эмоциями. Замираю и осознаю, что, в самом деле, губа трепещет, а он продолжает: — А Игорь после твоего появления стал более твердым. Связано это или нет, но вы двое нераздельны для меня. Не ставлю равно между Игорем и тобой, Гоша, — делает акцент на моем имени, — но вы оба мои. Как так говорится? Больше слов не нужно? Сигарета снова обжигает пальцы, а он не дует на них. Только отбрасывает окурок на пол и переплетает пальцы с моими. И впервые хочу поблагодарить Игоря. Поблагодарить за то, что благодаря ему я появился, что благодаря ему встретил этого ублюдка, который так крепко и надежно обнимает меня за плечи, целуя в растрепанную макушку.