***
— Я, кажется, болен, Фрэнк. Посмотри на меня. Я разрушаю всё, что созидал, разворачиваю течение в удобную сторону, чтобы выйти на сушу. Нет того, что характеризовало бы меня, я отказался от всех якорей, и теперь ничего, совсем н и ч е г о не держит меня на земле. У меня нет дома, Фрэнк. Я не чувствую дома даже под кожей, я ищу тропы внутри этой костяной клетки и хожу кругом костра, разведённого аборигенами. Во всех этих силуэтах в моих альбомах продолжаются мятежные поиски формы, какой-то ощутимой формы. Пока её нет, у них нет лица. У меня нет лица, Фрэнк. Мой череп пронизан столькими ходами, что я иногда задыхаюсь от избытка кислорода внутри. Я чёртов хамелеон. Хамелеонов не любят. Ты знаешь, какой у хамелеонов настоящий цвет? Я пожал плечами. Я не знал, какой у хамелеонов настоящий цвет. Но я никогда не сомневался в цвете твоих глаз. Я часто просыпался среди ночи, пронизанный холодом этих осколков тёмного бутылочного стекла. Ты был не прав. Ты редко бывал прав. Тебя определяли все эти грани, каждую из которых ты затачивал с таким ужасающим перфекционизмом гения или безумца и измерял степень их остроты кожей собственных незаживающих губ. Тебя определяли карие искры, янтарём прорезавшие изумрудную плоть радужки, играющие несознаваемым обоими до конца фейерверком, торжествуя под бронзовыми пулями, в очередной раз взметнувшимися на тебя из-под ряда моих ресниц. Ты боялся разгоревшегося в тебе пламени, привыкший принимать огонь за очередное деструктивное наваждение, возникшее из ниоткуда незамеченным, проскочившее сквозь все камеры, которые ты так старательно и испуганно устанавливал на поле твоего разума, будто бы очерчивал мелом круг, чтобы проснуться на рассвете. — Ты так хочешь считать себя психом, Джерард. А что, если твой рассудок абсолютно здоров? Смог бы ты при таком раскладе вынести всю ответственность, которая реально лежит на твоих плечах, сколько бы ты ни скидывал её на своих бесов? — Черт возьми, Фрэнк, ты сам-то веришь, что я нормален, после всего, что я делаю... —...со мной? Молчишь. Эта немая тайна, которая никогда не обсуждается вслух. Немая тайна, открытая истина для обоих её держателей, завеса которой эфемерно приоткрывается, только когда тьма оберегает нас от д р у г о й, незначимой реальности. Ты всегда впадал в оцепенение, когда я неожиданно открывал её в одной из наших отельных ночей, словно боялся, что что-то вырвется наружу Что-то, что ты немалой ценой упрятал в золотую клетку и выбросил ключ. — Ты абсолютно здоров, Джерард. Ты боишься этого, как огня. Потому что, признавая себя здоровым, ты признаешь, что взгляд, который сейчас блуждает по венам на моей шее, принадлежит тебе. И тот поцелуй во Флориде становится нечем оправдать. Ты этого боишься, Джерард. Ты боишься самого себя, собственного движения, собственного дыхания. Ты боишься, как... — Заткнись, — ты сорвался с места, которого держался всё время нашего разговора с ужасающим перфекционизмом. Ты вышел за пределы своего белого круга и оказался один посреди ночи. Нас разделяли какие-то пренебрежимые сантиметры. Тьма, поделенная надвое, искрилась. Я не видел этого, но заряженный воздух никак не насыщал лёгкие. Сознание пронзила та ночь во Флориде, когда я впервые коснулся твоих губ, когда ты своими руками убил меня, порвав последний трос, за который я держался, как утопающий, засыпая в полуметре от тебя на отдельной казённой кровати. Эта острая душевная боль. Твой тупой животный страх. Я не отведу глаз, даже не думай. — Тебя определяют твои желания. Ты — то, чего ты хочешь, Джерард. — О, в таком случае, я хочу, чтобы ты исчез из моей жизни."Я, кажется, болен, Фрэнк. Посмотри на меня. Я разрушаю всё, что созидал..." "У меня нет лица, Фрэнк." "Ты знаешь, какой у хамелеонов настоящий цвет? "
Цвет, с которым лучина меркнет посреди тьмы, забирая из нее последние атомы света.
***