Побег

И не захочешь вспоминать, ан нет, да и вспомнится. Сном тревожным в ночи явится, словно привет с того свету. Будто снова в цепях колдовских к стене прикован. Как змеи ползучие обвились вкруг меня те цепи, пиявками болотными сосут из рук да ног силушку. А Марья Моровна со свитою каждый день навещает, то железом калёным пытает, то посулами умасливает. Да всё без толку. Не видать ей моей силы колдовской, а вот смерть уже недалече бродит. Который месяц маковой росинки во рту не держал, морит голодом змеюка подколодная. Жаждой изводит, а сама лишь посмеивается. — Ослабнешь, Кощей, былинкой тебя перешибу, одним щелчком в землю вгоню. Вся сила твоя моей будет. Свечу без огня зажечь не сможешь, пёрышко лебяжье на вершок не перенесёшь. Хохочут прихвостни ведьмины. Зубы скалят, повизгивают. Рыла противные друг из-за дружки высовывают, а подойти страшатся. Шагнула Марья Моровна ко мне, телом нечистым пахнуло, ажно глаза защипало. Отшатнулся я от ведьмы, а она пасть с зубами кривыми раззявила да как захохочет. — Испужался, Кощей! Уж не долго тебе осталося. Буду я с твоей силушкой владычицей над землёй Лукоморской, — свита Моровнина пуще прежнего зубоскалит, глумятся кровопивцы, поносят меня на чём свет стоит. Поднял голову я да в лицо чародейке ухмыльнулся. — Не боюсь я тебя, змея подколодная, силы моей не видать тебе, как своих ушей, хоть и велики они у тебя уродились. Смотрю, загомонили прихлебатели ведьмины, морды кривят, зубами щёлкают. Лишь один молодец далече от всех пристроился, на меня поглядывает. Давно приметил я того молодца, Марья Моровна его всегда при себе держит, глаз c него не спускает. Молодец сам из себя пригожий да ладный, как затесался промеж упырей этих — неведомо. Осерчала Марья Моровна, хлестнула меня плетью о двенадцати хвостах, да в каждый хвост пряслень свинцовый впутан. Достали те хвосты до десницы. Словно зверь лесной, лютый в неё клыками вцепился, на куски кромсает. Помутилось в голове у меня от боли — перебила кости ведьма проклятая. Да только ни стона, ни словечка в ответ не услышала. Озлилась чародейка, ушла, сапожищами протопала, а за нею и свита убралась. Среди рож поганых да рыл кособоких мелькнул единый взгляд жалостливый да и пропал в толпе. Остался я один в подвале. Только слышно как с балок звонко вода капает, жажду мою ещё пуще растравляет. В оконце малое заря розовым плеснула, день к вечеру близится, а который день — уж не ведаю, со счёта сбился. Любуюсь зарей, как в последний раз. Чую, силушки не достанет ночь пережить, петухов дождаться. Кабы воды ключевой испить, мог бы я попытать счастья да путы разорвать, вода ключевая силу чародейскую питает да колдовство возрождает. Да Марья Моровна про то лучше меня помнит — ни капли от неё не дождешься. Меж тем уж ночь подобралась, в оконце звёздочкой яркой заглядывает, сон не идет, рука болит, пухнет, а цепи магические от того лишь ярче блестят — болью да страданием, как яблочко соком, наливаются. Скрипнула вдруг дверца, шаги по ступеням зашуршали. Встрепенулся я, не похоже, чтоб ведьма вернулась — её поступь тяжёлую ни с чем не перепутаешь. Кто пожаловал к пленнику? За какой надобностью? Свесил я голову ниже плеч, волосами лицо закрыл. Упали на глаза пряди седые, заслонили меня от гостя нежданного. Вошёл кто-то, мягко переступает, кованым сапогом не бренчит. Закрыл я глаза, притворился, будто без памяти. Дай, думаю, разведаю, что за гость такой? Уж больно тихо крадется, не по-хозяйски ступает. Всякого ждал от гостя неведомого — слов бранных, пинков да побоев. Всякого, но не пальцев прохладных, что волосы со лба откинули. Гляжу, давешний молодец. Глаза светлые, словно озёрная вода, лицо приветливое, волосы льняные у щёк в кольца завиваются — не иначе польстилась ведьма на прелесть юношескую. Парень-то увидал, что я глаза раскрыл, да палец к губам приложил — молчи, мол. Смотрит на меня, а в очах жалость плещется. Облизнул я губы, от жажды пересохшие, шепчу еле слышно: — Пить... Метнулся молодец к кадушке, что у двери стояла, ковшом деревянным по дну заскрёб, да никто туда воды не наносил, не приготовил. Улыбнулся он, стрелой вверх по лестнице взлетел, дверь только скрипнула тихонько. Затеплилась надежда во мне, что огонёк на ветру в поле чистом. Неужели избавление близко? Да только достанет ли сил убежать из полона постылого? Пока думал, вернулся молодец, ведро воды колодезной притащил. Черпнул ковшиком да мне поднёс. Вода ключевая губы мои тронула, пролилась в пересохшее горло. Стал я жадно глотать, пока ковшик не опустел. Только и успел сказать: — Ещё... — а он уж по новой черпает да мне подносит. Напился. Хоть и слаб я был, истощён да измучен, но волшбе моей то не помеха. Вспомнил я заклятье, мне Вороном Вороновичем рассказанное, поднапрягся, накрутил цепь на левую руку да дёрнул — только звенья железные по камням посыпались. Смотрю, отскочил мой спаситель к порогу, глаза, что блюдца чайные вытаращил, но не кричит, караул не зовет — и то ладно. Над правой рукой поколдовать пришлось. Цепь с неё упала, змеёй в углу свернулась, да только сил почти не осталось. Привалился я к стене, камни ледяные в спину вонзились, ни жив, ни мёртв, стою, отдышаться не могу. — Как зовут тебя, спаситель нежданный? — Снежан, — отвечает еле слышно, а сам все к двери пятится. — Не бойся меня, не трону. Что хочешь, проси — всё сделаю, дай только из подвала выбраться. Кинулся он ко мне, чуть с ног не сбил. Шепчет горячечно, в глаза заглядывает. — Забери меня отсюда, куда угодно, хоть в степи брось, всё одно лучше, чем ведьму постылую ублажать. Сказал, а сам смутился, как красна девица, щёки румянцем взялись, глаза долу опустил, с ноги на ногу переминается. Вывел он меня из подвала ведьминого, сквозь частокол я волшбой проход сотворил, да за нами он и закрылся. Ни одна собака не проснулась, конь не фыркнул. В чистом поле разнотравье, пахнет мёдом да цветами, ночь плащ бархатный раскинула, звёзды-жемчужины хороводы водят. Вдохнул я полной грудью, возрадовался, да только поспешать надо было. Силы на исходе, одной ключевой водой не приумножишь. Засвистел я так, что ветер в поле поднялся, лепестки цветочные закружил. Загудела земля, задрожала. Снежан испугаться не успел, а Сполох, конь златогривый, уж передо мной стоит, копытом землю роет, ржёт радостно. Обнял я коня за шею крутую, потрепал по гриве шёлковой. — Здравствуй, Паша, — говорю, — вот и свиделись. — Не время, хозяин, разговоры разговаривать, покамест не уберемся от логовища ведьминого, — отвечает конь. И то верно. Каждый миг дорог, опосля будем радоваться. Взобрался я на коня да назад обернулся. Гляжу, стоит мой Снежан, словно лист осиновый дрожит, шелохнуться боится. Знать, коня говорящего ни разу не видывал. Протянул ему руку левую, правая плетью повисла, да тороплю. — Что стоишь столбом, али смерти своей дожидаешься? Так Марья Моровна за тем не замешкает. Враз на дыбу вздёрнет, али на кол посадит, не поглядит, что сердешный друг. Глянул на меня Снежан, словно ножом острым полоснул. Губу прикусил, голову повесил. Умостился в седле позади меня, руками обхватил, чуть дух не вышиб. Тронул я Пашку за поводья и полетел он по-над травой быстрее ветра. Как заалел восток, остановились мы у лесного ручья, воды испить. Вижу, невесел Снежан, кручинится, на меня глаз не подымает, в стороне сидит, на зарю глядит. Подошёл к нему, сел рядом. — Дома-то ждут, небось, убиваются. Мать, поди, все глаза выплакала? Кивнул, былинку малую покусывает. — Пошто ж смурной тогда? Али не рад? Вскинул он голову, глазами, точно огнем ожёг. — Не по своей воле я к ведьме в полон попал, не по своей и в опочивальне оказался. Кабы знал ты, сколь раз я бежать силился — вся спина нагайкой её исхлестана. На все ворота да калитки заклятья наложила, чтоб меня стерегли, уйти не дали, да только я всё одно пытался. Конь заржал тихо, в путь нас поторапливая. А и то верно — пора. Снежан из дубовой коры мне лубок сделал, руку мою калеченную, словно дитё в люльку, уложил да тряпицей примотал. Домчал нас Сполох до дома спасителя моего, когда Солнце за полдень перевалило. Остановились у ворот, спешились. Да только прощаться молодец не спешит. С ноги на ногу переминается, словно сказать чего хочет. Не стал дожидаться я, сам заговорил. — А то иди в дружину ко мне. Науке ратной выучишься, а про то, что у Марьи Моровны было, ни одна душа не узнает, да и её саму разыщу и смерти предам. Качает головой Снежан. — Нет, не пойду я в дружину твою, Кощей, не зови. — Отчего так? Али не мила тебе служба ратная? Поглядел на меня Снежан, усмехнулся невесело. Шаг шагнул, обнял за шею, устами к устам припал, целовал, как воду пил, жадно да горячо. Потом отшатнулся, смотрит испуганно. Много я девиц целовал в уста сахарные, многие с охотой отвечали, а чтоб так, словно в омут с головою, ни с одной не было. — Вот отчего, Кощей. Не взыщи, а только не будет мне службы рядом с тобой, мучение одно. Отвернулся да скрылся за воротами. Как солнце макушек сосновых коснулось, показался родимый терем, двухрядным частоколом обнесённый. Насилу жив вернулся. А Марья Моровна за побег мой охрану нерадивую в куски изрубила. Да только горевать по ним я не стану. Жаль сама с места насиженного сгинула. Но всё равно разыщу рано иль поздно змею подколодную.