Ладо

— Эх, хороша банька у Кощея! — Финист фыркнул, точно кот чихнул, да и вылил на себя ушат воды колодезной. Зарычал, заохал, головой затряс, брызги ледяные по всей бане полетели. Вольг только рукой закрылся, да где там! Хоть и просторна баня Кощеева, да не палаты царские, для трёх молодцев тесновата будет. — Вот чёрт шебутной, — смеюсь, веничком Вольга охаживая, — поди охолонись, кваску испей, да полешек берёзовых подкинь. — И то верно, — вышел Финист в предбанник, дверь затворил, чтоб жар не выпустить. Только слышно, как дверца печная стукнула. В оконце зимний день глядит, от жара цветы морозные тают, распуститься не успевши. Опустил я веничек дубовый, духовитый в шайку с кипятком да к Вольгу шагнул. Он на полоке лежит, из-под мокрых ресниц на меня глазищами зелёными посверкивает. Не утерпел я. Обнял его, головой непутёвой в плечо ткнулся, по спине глажу, оторваться не могу. — Ладо мой, соскучился, мочи нет, — а он в ответ улыбается, да всё по привычке оскалиться норовит. — Ужо вижу, как ты соскучился, — и глазами мне на чресла косит. А куда тут скроешься, только что веничком али шайкой прикрыться. — Сорок дён не видались, с первых заморозков. Ни весточки от тебя, ни привета. А Вольг мне в волосы пальцы вплел, да шепчет в ухо: — Ведаешь же, что не мёд-пиво пить ездил, не хороводы водить да девиц веселить. Почто попрекаешь? А что тут скажешь, когда сердце тоска изгрызла? Всё мне ведомо: и зачем ездил, и куда, и с каким делом справился — да только разве ж от этого легче! С поздней зимней зари сидел на крыше Кощеева терема, в поле глядел, не стелется ли где позёмка, след волчий заметая. А как высмотрел — полетел стремглав, кружил над ним, каркал, да всё разглядывал — цел ли. Увидал вину в глазах моих Вольг, притянул за шею, к устам припал. Тут загрохотало, зазвенело в предбанничке, видно, Финист чего своротил в потёмках. Отпрянули мы друг от друга, я за веник опять взялся, квасу хлебного в воду плеснул — да на камни. Дух ржаной по всей бане поплыл, пар горячий оседать начал. Тут и Финист вваливается, хохочет. — Ишь, лучина погасла, не уследил. Уголёк только в бадейку нырнул. А что, други, как ни хорош парок, не пора ли и в дом идти? Хозяин, поди, заждался уже. Переглянулись мы с Вольгом, он и говорит: — По чисту полю я три дня скакал без роздыху, в грудь точно стрела ледяная впилась, нутро выморозила. Вот ещё парку поддам, да пожарче, Ворон меня веничком дубовым аль берёзовым похлещет — авось и отогреюсь. Ничего не сказал Финист, только бровью повёл удивлённо. И не мудрено — видано ли дело, Вольг Серый в мороз на снегу спит, в сугроб зарывшись, а тут замёрз. Усмехнулся Финист да вышел, неволить не стал, одевается, песню напевает. Хлопнула дверь, заскрипел снежок под сапогами Ясна Сокола — пошёл в терем, Кощееву грусть-тоску руками разводить. Засмешит, забалагурит, авось и отвлечёт хозяина от дум невесёлых про полон, да Марью Моровну. Как остались мы вдвоём, Вольг с полока-то встал, мочало лыковое мыльным корнем облил да и просит меня эдак с ухмылочкой. — Не потрёшь ли спинку, друг Ворон Воронович? Сделай милость. Так душа у меня и взыграла. Что там спину — всего его, от ушей до пяточек, готов обнять, облобызать, к груди прижать. Да и Вольг не противится, ко мне прижимается, обнимает крепко, аж кости трещат. С виду Вольг сложения не дюжего, да крепок и жилист, силушки молодецкой в нём на троих богатырей хватит. Как сошлись мы с ним, словно в бою ратном, только нет в поединке том ни поверженного, ни победителя. Взгляды, как клинки сверкают, да не ранят — ласкают да милуют. Длани широкие по телам друг дружки елозят жадно, ни вершка не пропустят. Вот прижал я его к себе покрепче да в чресла чреслами вжался. Словно молнии перед очами сверкнули, в голове туман. — Ладо,- шепчу, — ладо, — в уста обветренные целую. Жёсткие, а слаще мёда мне они. Вольг гривой серой тряхнул, меня толкнул легонечко, так я на полок и сел. Банька у Кощея липовая, дух в ней сладкий, медовый — или это голову мне от друга сердешного ведёт, что всё сладким мерещится. Опустился Вольг на пол, светлыми дощечками выстланный, в полутьме вечерней глазами зелёными сверкает, зубы скалит, дышит жарко да губы облизывает. Наклонился, уста разомкнул, целует, от груди вниз ведёт да покусывает. А в зрачках будто свинец плавится, кипит, зарю вечернюю ловит. Жарко в бане, пот глаза заливает, а как опустил Вольг голову, мужской силы моей навершие в уста забрал — словно дверь на лютый мороз распахнули, ознобом заколотило. Вцепился я в полок, десницу на затылок ему положил. Сердце, пойманной птахой в груди бьётся, нега по чреслам разливается. Через время малое взглянул на меня Вольг, усмехнулся, встал, руку мне подаёт, в предбанник тянет. — Пойдём, Ворон, в прохладу, сердце заходится, в ушах набатом гремит. Уж больно жарко Кощей баньку натопил, для друзей расстарался. Вышли мы. Я ковшом квасу ледяного черпнул, сам испил, Вольга попотчевал. А он лишь единый глоток и сделал. — Не время, — шепчет, — опосля, — да к лавке широкой меня подталкивает. Уложил меня на спину, обвёл взором огненным, от нетерпения взрыкивает. — Ну что, Ворон мой, мил-сердечный друг, покатаешь меня на коне ретивом? А сам сверху присаживается, на стать мою мужскую, что в зенит глядит, опускается. Ох, и лихой наездник Серый Вольг ! Ни себя, ни меня не жалеет. Губу зубами острыми прикусил, взгляд шальной плывёт, как после чарки хмельной, тугим луком спину выгибает, бёдрами до синяков сжимает. Только успевай придерживать, чтоб ненароком на пол не сверзился. Притянул его к себе — стоны сладкие губами ловлю, рычанье звериное зацеловываю. Домчал он нас до небесных врат да семенем на живот пролился, и я через мгновенье малое с ним сравнялся. Упал сверху меня Вольг, к скамье прижал, дышит загнанно. А я обнимаю, отпустить не хочу — так бы всю жизнь и провёл в бане Кощеевой. Смеётся Вольг: — Не одобрит хозяин наш ласковый, что гости в бане поселиться решили, — видно вслух я сказать успел то, что на сердце было. Да и ладно, всё одно он о том давно ведает. Покуда любились мы, солнце красное совсем за терем закатилось. Синим сугробы изукрасило, звёзды жемчугами по небосводу разбросало. Вернулись мы с Вольгом в баню, по шайке воды на себя опрокинули да и одеваться стали. Тут и квасок пригодился. Хороший квас стряпуха Кощеева делает, медовый, ядрёный. Только порты успели надеть да сапоги натянуть — шум да гром на крыльце, словеса хулительные так рекою и льются. Вваливается в предбанник Финист Ясный Сокол — снегу сапогом черпнул, да и шапкою прихватил, румяный, пьяный, весел сверх меры. — Экий я сегодня неловкий! — смеётся. — На ровном месте земные поклоны бью. Упал на лавку, тоже квасу хлебнул. — Прасковья Лукинишна растревожилась, — говорит, губы рукавом утирая, — печётся, как бы не угорели. Челядинцев послать хотела проведать, да я сам вызвался — охолонуть на морозце да буйну голову проветрить. — Смеётся Финист, а глаза хитрющие, что у твоей лисы. — Уж больно хмельные меды у Кощея подают.