Филантроп

Мне не везло уже пятые сутки: стояла типичная ноябрьская погода, стылая и промозглая, а мне никак не удавалось найти ночлежку. Но сегодня было ещё хуже: шёл дождь. И не просто какой-то заурядный дождик — самый настоящий ливень; мне, отчаянно пытающемуся согреться под козырьком крошечного книжного магазинчика, казалось, что сама природа ополчилась против меня. Синяя птица удачи явно повернулась ко мне своим синим хвостом... Я глядел на взрывающиеся крошечными фонтанчиками чёрные лужи — в голове кружились исключительно мрачные мысли, а потому я с неприязнью посмотрел вслед прохожему, беспечно прошедшему мимо меня с зонтом, зажатым подмышкой: с жиру бесится, с-сука... Прохожий остановился. Медленно обернулся, взглянув на меня так, будто умел мысли читать. Я уставился в ответ: привычки отводить глаза у меня отродясь не водилось. Даже тогда, когда у меня ещё было своё жильё. Вернее, родительское, не моё — моим оно никогда не было. Потому и сбежал, если честно — а вовсе не от скуки, как я привык рассказывать в баснях таким же бездомным, как и я. У каждого из нас была своя история... Моя самым неожиданным для меня образом споткнулась об этого странного человека, разглядывавшего меня сейчас, как прелюбопытнейшее насекомое под линзой микроскопа. Я широко ухмыльнулся в ответ на изучающий взгляд. Наверное, это решило дело — незнакомый, но явно сумасшедший человек шагнул ко мне под козырёк. — Разрешите присоединиться? Голос у него был хрипловатый, но приятный, немного щекочущий. В нём не ощущалось даже намёка на насмешку или высокомерие, которое было бы только естественным, учитывая ситуацию. И вот это сразу заставило меня немного оробеть: такое отношение было редкостью. Всё равно что найти на тротуаре оброненные кем-то золотые часы стоимостью в несколько тысяч зелёных. Я молча посторонился, забыв, что принялся было улыбаться; он встал рядом со мной, абсолютно не заботясь, что рукавом недешёвого пальто касается моей грязной куртки: его, кажется, это вовсе не смущало. Зато мне стало неудобно, и я нервным жестом поддёрнул рукав, каждой клеточкой чувствуя разницу между собой и этим странным человеком. — Ну и ночка выдалась сегодня, правда? — спросил человек, всматриваясь из-под козырька в льющее белесые слёзы чёрное небо. — Не для прогулок, — процедил я сквозь зубы. Он меня нервировал. Чего ему от меня надо? Человек коротко хохотнул, соглашаясь. — Да уж, да уж. А вы что же, прогуливались без зонта? Я не сразу понял, что он вовсе не издевается, хотя и не обманывается по поводу моего нахождения в здесь и сейчас. Просто это был его способ вежливо поддержать беседу. — Некуда мне прогуливаться, — я не удержал вздох. — Хоть с зонтом, хоть без. Зонта я не держал в руках уже года четыре, наверное. С тех пор, как мне исполнилось тринадцать, и мать привела домой моего нового "отца". Человек бросил на меня короткий неразборчивый взгляд и задумчиво покивал головой. — Вы, верно, голодны? Вопрос поставил меня в тупик — ещё больший, если такое, конечно, возможно. Зачем он спрашивает — опять из вежливости? А если я скажу "да"... тогда что? Но человек не стал дожидаться моего ответа. — Пойдёмте, — он мягко взял меня за локоть. — Сегодня мне не хочется ужинать в одиночестве. Не знаю, что меня удивило больше: то, что он сознательно прикоснулся ко мне, что предложил накормить ужином или то, в какой форме это сделал. В любом случае, отказаться у меня не получилось, хоть я и попытался. Но инстинкт самосохранения на пару со здоровым любопытством быстро усмирили гордость, и две минуты спустя я уже шагал рядом с незнакомцем под его большим чёрным зонтом, пытаясь не робеть от факта, что зонт, по всей видимости, он открыл только ради меня. — Тебе хлеб белый или чёрный? Я посмотрел на него круглыми от удивления глазами, и он, кивнув, отрезал и того, и другого. На "ты" мы перешли как-то совершенно незаметно — по крайней мере, для меня. Рядом с этим человеком у меня складывалось ощущение, что ничего не происходит просто так, что он всё подмечает и запоминает — и не из праздного любопытства... Не самое уютное чувство. Но яичница, наскоро (но отнюдь недурно) сварганенная им из четырёх яиц (и всё — мне одному!), быстро вымела из моей головы все остальные мысли. Я глотал еду, как гусь, почти не жуя — сказывалась привычка, — а Филантроп (именно так я его называл про себя — выведав моё имя, он "позабыл" представиться сам) медленно, по глоточку смаковал вино из высокого резного графина. Второй бокал (не стакан, а именно бокал — на тонкой ножке, прозрачный и, кажется, хрустальный) стоял перед моей тарелкой. Очень странный, очень подозрительный тип — так мне стоило думать, но и следа обычной моей недоверчивости не было при мне сейчас. Оставил в других штанах, ха-ха. При свете он оказался ненамного старше меня — вряд ли ему было больше тридцати, а по росту я его даже слегка перегнал (правда, сравнивал я нас, когда он уже стоял босиком, а я всё ещё был обут). Внешность ничем не примечательная: мягкое лицо, худые, впалые щёки, тёмные волосы. Только глубоко посаженные глаза — единственные по-настоящему живые на его лице. — Кирьян, — сказал Филантроп, покачивая в ладони бордовый густой напиток, — ты когда-нибудь думал о смерти? Я, к чести своей, даже не поперхнулся. Может, потерял способность удивляться на сегодняшний вечер? О смерти я думал — часто и много, гораздо чаще и больше, чем это следовало делать в моём возрасте. Ситуация, так сказать, располагала. Но в ответ я только пожал плечами. Это странный вопрос, на который по-другому ответить сложно: он не риторический, но предлагает послушать, чем хочет поделиться с тобой собеседник. Филантроп не заставил меня озвучивать встречный вопрос вслух. — Мне кажется иногда, что жизнь в этом мире несколько слишком проблематична, и что гораздо проще было бы... освободиться от столь навязчивого существования. Особенно если есть возможность сделать это безболезненно. Я облизнулся, пытаясь понять, хочет ли он услышать мою точку зрения — или ему нужно только высказаться. Филантроп молчал, и я вздохнул: — Да... жизнь, конечно... ("...дерьмо", — подумал я, но вслух сказал помягче) сложная штука. Но в ней есть отличные вещи... — Ради которых стоит жить? — предложил продолжение моей тирады Филантроп. — Ну да, — кивнул я и сделал абстрактный жест рукой. — Типа того. — И что же это за... отличные вещи? — с любопытством спросил он. Именно так. С любопытством. Я никак не мог поверить своим ощущениям, а они вопили, что он заинтересован во мне — нет, вовсе не в том смысле, о котором подумал бы любой уличный мальчишка. Конечно, привёл домой, обогрел, накормил, разговоры разговаривает... Но нет, этот интересовался моими мнениями, моими ответами, едва ли не моим миром. Ощущение было головокружительным и очень тёплым. — Ну... закат, — выдал я первую же банальность, которая пришла в голову. — Рассвет. Эм... или когда город совсем ещё спит, и сумерки синие, перед тем, как встанет солнце и улицы станут серыми. А зимой — позёмка в фарах машин, особенно ранним утром. И белые мухи — если стоять под фонарём, задрав голову. А потом лепить снежки голыми руками, и дышать на пальцы, чтоб отогрелись. И... Я замолчал, заметив, как Филантроп смотрит на меня. Оценивающе. Взвешивающе. По спине прошёл озноб. Как будто этот странный человек судьбу мою в это мгновение решал. Случайно встреченный судья. И я был уверен, что не хочу знать его вердикт... Но он чуть качнулся на стуле, улыбнулся — и наваждение исчезло. Передо мной опять сидел странный добродушный незнакомец, ни больше, ни меньше. Есть мне расхотелось, но я честно добил яичницу (кто знает, когда мне удастся нормально поесть в следующий раз?) и принялся готовиться к тому, что вот сейчас Филантроп выставит меня за дверь. Честь по чести, именно так ему и следовало поступить: не брать же в дом беспризорного мальчишку? Я бы побоялся, несмотря на то, что в себе был уверен: я его вещички и пальцем не тронул бы. Ни за что. Но этот человек рассудил иначе. А мне-то казалось, что удивляться я сегодня уже разучился. Он вышел из комнаты, оставляя меня одного. Вернулся он минут через пятнадцать (я за это время измаялся ожиданием) — сверкающий от чистоты, пахнущий влагой и слабо — каким-то шампунем, с широкой довольной улыбкой на раскрасневшемся лице. — Я всё приготовил. Иди в душ, полотенце и халат возьмёшь в ванной. Стоит ли говорить, что я онемел от изумления. Полотенце? Ванная? Он говорил так, будто собирался оставить меня на ночь... Вот тут-то и взвыли пожарной сиреной мои охранные системы. Так вот зачем притащил бесхозного паренька с улицы! Конечно, такой не станет отпираться, после кормёжки-то... Мне часто говорили, что лицо у меня очень живое, и читать по нему — всё равно что я ору свои мысли прямо в ухо. Филантроп тоже умел читать, потому что фыркнул и рассмеялся — прямо мне в мое живое лицо. — Не смотри волчонком, Кирьян, — отсмеявшись, сказал он и положил мне руку на плечо. — Ты очень милый, не скрою. Я не против — но неволить не стану. Не в моих это правилах, — и посмотрел так, что я понял: любого, кого только захочет, тут же и получит, и отбою у него нет... Пряча глаза, я скрылся в ванной. Меня странным образом волновало его мнение обо мне, и в зеркале над раковиной отразилась моя смущённая физиономия. Я пустил горячую воду, с удовольствием наблюдая, как над ней клубится пар. На вопрос, как давно я не принимал нормальный душ, отличающийся от температуры снаружи, пожалуй, не знал ответа никто. Минут пять я посвятил рассматриванию всевозможных бутылочек на многочисленных полочках — у хозяина, очевидно, был пунктик по этому поводу, потому что бутылочки занимали абсолютно все доступные поверхности, только что на крючках не висели. На крючках же, кстати, я нашёл и обещанные мне полотенце и халат — такого чистого белого цвета, что они резали глаза. Ещё минут десять я нежился под горячими струями, не понимая, что именно не даёт мне покоя. А потом понял: его фраза о том, что он-де "не против"... Это значит, что... Среди нас были ребята, которые любой шлюхе фору давали, лишь бы покормили или приютили на ночь. Некоторые и продавались, да задёшево. Я старался не думать об этом. Мне претила мысль о чужих, обычно волосатых, обычно потных и обычно жирных руках, лезущих в места, вовсе для этого не предназначенные. Но сейчас, стоя под горячим душем и думая о странном человеке, согревшем меня этой ночью, у меня скручивался в животе тугой жаркий узел... Я тряхнул головой и со всей дури врубил холодную воду. Она ошпарила кожу не хуже кипятка, зато надёжно привела меня в чувство. Без глупостей, — приказал я своему разошедшемуся телу и вылез из душа. Полотенце было махровым и хрустящим, пахло свежестью и оставляло на коже красные полоски — с такой силой я растирался. Халат не уступал ни на йоту. Я выбрался из ванной вместе с облаком пара, запоздало думая о том, сколько времени провёл там, и не будет ли хозяин дома недоволен такой фамильярностью. Филантроп перебрался из кухни в единственную комнату, служившую одновременно спальней, гостиной и кабинетом, и сидел в глубоком кресле, закинув ноги на столик. Перед ним дымились две чашечки — нестерпимо сладко ароматило кофе. Он указал на одну из чашек. — Могу сделать тебе чаю. Я сам предпочитаю на ночь кофе. Я помотал головой и уселся на застеленный явно для меня диван (краем глаза заметив кровать в дальнем углу комнаты, я поймал себя на странном разочаровании: а как же?..), двумя пальцами подцепил крошечную чашечку и вдохнул горький аромат. — Не подумал, — сокрушённо покачал головой Филантроп. — Я-то привык спать после кофе, а тебе... — Нет, — быстро вставил я и объяснил, глядя на удивлённо приподнятую бровь: — люблю кофе. Наверное, странно бездомному любить кофе. А я любил; эту привычку мне до того, как я сбежал, успел привить отчим — страшный кофеман. Они с мамой постоянно ругались из-за этого: мама всё боялась, что отчим меня однажды отравит кофеином... Какие глупости. Филантроп понимающе хмыкнул и взялся за собственную чашечку, с привычным удовольствием втягивая ноздрями терпкий запах. Мы о чем-то говорили, о чем-то несущественном и неважном, и за это я был благодарен Филантропу. То есть, и за это тоже. Кожа остывала после горячего душа, но кофе грел изнутри, растапливал тепло по всему телу, морил... Он переместился ко мне на диван и сидел теперь рядом, бок к боку, показывая мне какую-то чепуху. Я не знаю, я не слушал и не смотрел. Я только чувствовал его, так близко, как никто другой давно уже не был. Он был теплый весь какой-то мягкий. Потом это ощущение прервалось. Я не понимал, что со мной происходит. Только что он был рядом, его колено прикасалось к моему — и я млел от ощущения тепла его тела. И сейчас, когда он отстранился, я судорожно свёл колени и поднял глаза на Филантропа. Он смотрел прямо на меня, и улыбки на его лице не было. Только странное выражение в глазах — тёмное и глубокое, похожее на дождливое ноябрьское небо. Я ждал. Ждал не в непонимании того, что он будет делать дальше, а ждал вполне определенных действий. Я ждал. Видел, как медленно он поставил чашку, как поднялся и шагнул — скользнул — ко мне. Как остановился передо мной. Чувствовал, как тёплая рука опустилась мне на плечо. И не смог сдержать дрожь — которую он, конечно, прекрасно почувствовал. Он вздёрнул меня вверх — неожиданная сила — и сжал свои пальцы так, что стало почти больно. Но не только больно. Я ждал, с растущим нетерпением ждал... Он больше ничего не делал, только смотрел мне в глаза. А потом, увидев что-то — я уже едва мог держаться на ногах, меня бросало из жара в холод, — кивнул и, взяв меня за руку, повёл за собой. О кровать я споткнулся — и упал, распластанный под его телом. Он был неожиданно тяжёлым — как оказался неожиданно сильным. И он был очень, очень горячим... Его руки были везде, они шарили, искали... И нашли. Я клацнул зубами от неожиданности — и из меня вырвался дикий вой. Филантроп замер надо мной; спустя мгновение я расслышал его тихий смешок над самым ухом. Я прикусил язык — и Филантроп продолжил экзекуцию. Впрочем, я был бы несправедлив, если бы сказал только о неприятной части. Вскоре его манипуляции перестали ощущаться как сплошная боль — и сквозь неё искорками начало проскальзывать странное тянущее тепло. А потом... Я никогда не думал, что целоваться может быть ТАК приятно. Я позабыл обо всём на свете — даже о его руках, которые орудовали где-то там и приносили спазматическое удовольствие. Я позабыл об улице, о дожде и ноябре — остались только его губы, оказавшиеся способными на такие акробатические этюды, что у меня волосы, должно быть, стояли дыбом. Вскользь мелькнула заблудшая мысль о том, что, вздумай он поцеловать меня прямо там, на улице, где подобрал — я пошёл бы за ним, как привязанный, и ноги бы раздвинул, и зад бы подставил... Потом я утонул. Мне казалось, что прошла секунда — и целая вечность, пока он мял своими губами мои, но я всё никак не мог насытиться. Я тянулся дальше и больше — и потому, вероятно, пропустил момент, когда... Боли больше не было, что меня обрадовало. Особенно приятно не было тоже: я предпочёл бы и дальше целоваться, но он вдруг изогнулся надо мной, его руки проползли по моим бокам вниз — и тут пришёл мой черёд выгибаться. Дальше всё сплелось безумной радугой. Мне казалось, я схожу с ума: он доводил меня до состояния ужасной жажды, и, когда казалось, что я сейчас — вот прямо сейчас! — умру, приходило короткое облегчение... ...за которым, не стоит обманываться, всё начиналось сначала. В какой-то момент я вынырнул из своего помешательства и взглянул вверх, на странного человека, сводившего меня с ума — и сотрясался от ужаса и невообразимого восторга: он хохотал, похожий на демона, и нависал надо мной тёмной громадой — так, что только и видно было, что посвёркивающие чёрные глаза, а потом падал вниз, заставляя содрогаться от невероятно яркого, безумного удовольствия... Первое, о чём я подумал, был свет. Он бил прямо в глаза прицельными точными ударами — и мне захотелось немедленно высказать ему всё, что я думал о нём и его создателе. А еще лучше дать сдачи. Второй моей мыслью был Филантроп, а потому я, вместо гневной (и не особенно цензурной, гм) тирады открыл-таки глаза и повернул голову. Подушка рядом со мной была пуста и даже несмята, словно вчерашнюю ночь я провёл не с человеком из плоти и крови. Впрочем, некоторые мои воспоминания вполне подтверждали такое утверждение. Я потряс головой, поражаясь странному сравнению, пришедшему в голову. Уж в чём-чём, а в материальности этого человека я был вполне себе уверен — поясница отчаянно давала это понять. Встать, соответственно, удалось только со второго раза, да и то с кряхтением, будто мне было никак не меньше ста лет. Я сел на кровати, не рискуя пока подниматься на ноги, и принялся растирать сонное ещё лицо. Именно посреди этого занятия Филантроп меня и застал. — Вставай, засоня, — он весело усмехнулся и подмигнул мне. — Уже восемь, мне на работу пора. "И мне пора", — с ужасающей отчётливостью вдруг понял я. Я даже не был разочарован — а чего я, собственно, хотел? Он и так дал мне больше, чем я мог просить. А уж ночью... Пришлось тряхнуть головой снова, избавляясь от непрошеных мыслей. — Топай в душ, а потом завтракать, — сказал Филантроп, стряхивая меня с кровати вместе с одеялом. Я протиснулся мимо него, стараясь не задеть голым бедром, прикрываясь ладонями. Он будто и не заметил, с удивительной ловкостью управляясь с постельными принадлежностями. ...Только вылезая из душа, я вспомнил об одежде — и тут же обнаружил её, чистую и аккуратно сложенную. В сознание вкралась мысль, что Филантроп и не человек вовсе — робот. Как можно после вчерашнего столько всего... да ещё и таким радостным быть? На кухне стыл завтрак. Я накинулся на сосиски так, будто не меня вчера накормили до отвала. Филантроп сунул мне под нос стакан апельсинового сока — и только тут я понял, насколько меня мучает жажда. Я опрокинул в себя стакан — и поперхнулся, натыкаясь на взгляд тёмных глаз. Он смотрел так же, как смотрел вчера. Как судья и прокурор, а теперь ещё и как палач — всё в одном лице. Оценивающе. Выжидающе. Только сегодня он уже вынес приговор. Я успел поймать тень в его глазах — и тут же лицо Филантропа разгладилось, он мягко улыбнулся и спросил: — Ещё? Я медленно отставил стакан и покачал головой. Есть, как и вчера, расхотелось. Что-то слишком мрачное, почти хищное почудилось мне в его глазах, и, несмотря на улыбку, сегодня ему уже не удавалось это скрыть. Завтрак я закончил вяло и нехотя. Филантроп остроумно шутил, создавая лёгкий туман в моей голове. В результате, когда мы собрались и вывалились из его квартиры, соображал я с трудом. — Я... — мне пришлось прокашляться — голос неожиданно осип, — хотел поблагодарить. Филантроп округлил глаза, бросил два быстрых взгляда по сторонам — и неожиданно припёр меня к стене. — Глупости, — сказал он мне прямо в губы. Я открыл было рот — и тут же получил напоминание о вчерашней ночи, короткий, яростный взрыв. Он отвернулся, оставляя меня у стенки. Я пытался прийти в себя, хватая ртом воздух. Колени блаженно отказывались служить. — Ты знаешь, где я живу, — бросил он, не оборачиваясь, только слегка повернув голову. — Если захочешь... Я услышал улыбку в его голосе, и слабо улыбнулся в ответ, не заботясь о том, что Филантропу моей улыбки не видно. Он ушёл торопливым, деловитым шагом — зажав подмышкой всё тот же зонт, который оказался не чёрным, а тёмно-серым в мелкую белую клетку. Я вышел вслед за ним — несколько минут спустя и на все еще ватных ногах. На улице было всё так же промозгло, и я поднял воротник куртки, спасаясь от ветра. Сунул руки в карманы джинсов — и с удивлением вытащил из правого сложенную вчетверо записку и некрупную купюру. "На кофе", — почерк был мелким и аккуратным, но при этом странным образом почти неразборчивым. Я усмехнулся, пряча записку обратно и сжимая деньги в кулаке. Кофе, и правда, хотелось до головокружения. Я завернул в ближайшую кафешку, бухнулся за столик, чувствуя себя королём, и заказал миловидной официантке чашку кофе — купюры как раз хватало. Мягко бормотал телевизор — крутили городские новости. Я слушал мух в своей голове, меня клонило в сон. "...не удалось поймать. Власти заявляют, что преступник — талантливый химик. Долгое время он работал фармацевтом в известной компании. Род его занятий на данный момент остаётся неизвестным..." Я перевёл мутный взгляд на экран. Диктор вещал ровным, ничего не выражающим голосом о маньяке, отравляющем своих жертв необычными ядами собственного приготовления. Яды, оказывается, практически невозможно было обнаружить после вскрытия. "...— На его счету уже более двух десятков убитых, — заявил в микрофон толстый полицейский с одутловатым заплывшим лицом, стащил с головы форменную фуражку и вытер со лба пот. — Мы подозреваем, он пытается изобрести яд, который невозможно найти во время вскрытия... — Что же делать, чтобы не попасться в лапы этого маньяка? — спросила репортёр — блондинка в платье с таким декольте, что глаза полицейского сами собой падали туда примерно каждые тридцать секунд. — Населению предлагается не выходить по ночам на улицы — мы подозреваем, что именно в вечерние часы он и ловит своих жертв. Также не стоит доверять незнакомцами, а тем более не пить и не есть ничего, предложенного..." Я смотрел на экран, пытаясь уловить странную кружаще-жужжащую мысль. Голова плыла, как в тумане, мне было душно, дышалось тяжело. Я поймал пробегающую мимо официантку за рукав. — Воды... Мысль всё жужжала где-то рядом, назойливая и неприятная, и не собиралась уходить — но и поймать себя не позволяла, несмотря на все мои потуги. В памяти всплыл Филантроп, с хищным оценивающим взглядом в глубине чёрных глаз, мягко улыбающийся, хохочущий, пока я извиваюсь под ним... "Глупости", — сказал он. И правда, зачем благодарить, если это я был ему нужен. Если он искал жертву, на которой можно было бы проверить новый состав... Нет, нет... зачем было тогда оставлять на ночь... А почему и нет. А потом, утром... тогда... в апельсиновом соке. Какой он был на вкус, обычный?.. Я попытался вспомнить — но память подсунула только его губы рядом с моими, его колено между моих ног, горячее дыхание. "Ты знаешь, где я живу"... Официантка принесла одновременно кофе и воду. Я схватил прозрачный стакан и махом влил его в себя. Голова отчаянно гудела, но немного прояснилась. Телевизор переключили на музыкальный канал. "Какие глупости я думаю..." "Глупости". Я вздрогнул. Мне стало чуть лучше, хотя ещё слегка подташнивало. Мысли метались в голове испуганными радужными бабочками — такие же бестолковые и разноцветные. Я сунул руку в карман, нащупывая там смятую записку. "На кофе" — было выведено стройным неразборчивым почерком. Правда, что у врачей отвратительные почерки? Может, у фармацевтов тоже?.. Я усмехнулся и покачал головой. На столе передо мной остывал кофе. Одно из двух. Либо яд — либо выживу. И, если выживу, точно пойду к нему. К моему Филантропу. Надо же, в конце-концов, узнать его настоящее имя.