#слежка

Старые настенные часы с ходящим из стороны в сторону маятником находились прямо напротив деревянного стола, где стояли декоративные корзинки с живыми, видимо, привезенными сегодня с утра цветами. Мин достаточно сильно боялся насекомых, чтобы выстроить логическую цепочку и понять, что приближаться к живым цветам, где могла зародиться и перенестись в дом какая угодно живность, не стоит. Он осторожно отсел от стоящих неподалеку корзинок, оказавшись на самом углу стола, и внимательно наблюдал за ищущим зарядку фотографом. Тэхён же, тяжело вздохнув, наконец-то вернулся к своему гостю с ноутбуком и найденным на полке зарядником. Юнги только молча передал ему флэш-накопитель в руки и продолжил следить за тихими движениями пытающегося с детства говорить как можно меньше парня. Иной раз Тэ забывался или просто-напросто напивался — от чего его речь становилась ещё менее понятной — и пробуждал в себе сторону светской болтушки, для которой тем для разговоров было более, чем просто достаточно. Но сейчас он только спокойным взглядом смерил сидящего на краю и чего-то боящегося — словно жавшегося к воздуху -— журналиста и терпеливо ждал загрузки своего ноутбука. Проявлять интерес к чужим страхам он не горел желанием, понимая, что это может оказаться чем-то личным; однажды он спросил у одного парня на год старше, почему он так сильно боится пуговиц, и с тех пор у Кима появилась фобия что-то у кого-то спрашивать про их странные фобии. — У тебя такой красивый дом. Так уютно, — Юн не привык так долго находиться в тишине; даже с Чонгуком, когда тот просил его заткнуться во время «слежки», его распирало сказать какую-нибудь ерунду, начинавшуюся фразой «какая сегодня прекрасная погода» и заканчивающуюся криком «чёрт, чувак, нашу машину унесло этим лёгким весенним ветерком». — Как много ты отдал дизайнерам? — Это дом моего д-дяди, — решив, что это не несет никакой секретной информации, ответил Ким; его взгляд был сосредоточен на тексте, хотя желание поговорить с Юнги, который оказался неплохим человеком и вполне мог стать его другом, было достаточно велико. Поэтому он оторвал взгляд от горящего экрана и слегка опустил крышку ноутбука, чтобы видеть лицо смотрящего на него парня. — Он был диз-зайнером. Мне же по п-приезде с-сюда осталось только поддерживать эту к-красоту. — Твой дядя отдал тебе дом? — Д-да. Перешёл по н-наследству. У него не б-было детей, поэтому я стал, так с-сказать, его п-преемником. Тэхён ещё долго рассказывал о карьере своего дяди и о том, что именно он воспитал в нём любовь к искусству; о том, как любил проводить с ним каникулы и как сильно обожал и обожает пикники на открытом воздухе. Юнги только слабо улыбался, решив, что не имеет права перебивать; да и сказать что-то было невозможно, ибо все силы уходили на то, чтобы понять произнесенные Тэхёном фразы. Чем больше фотограф увлекался, чем больше его эмоциональный порог продвигался к отметке «100», тем чаще его язык словно завязывался в морской узел, прилипал к нёбу и зажевывал летящие изо рта слова. Юн хотел бы сказать, что уже привык, но слушать такую речь всё ещё оставалась проблематичным занятием: Тэ то напоминал скрипучую дверь, то заевшую пластику, то запись, поставленную на ускоренную перемотку. — Л-ладно, посмотрим, что т-тут у н-нас, — фотограф наконец-то вернулся к работе, вспомнив о том, для чего они здесь собрались, и пробежался глазами по первой написанной строчке. — Очень красиво. Я уже в-вижу п-первую фотографию. Только, наверное, у тебя т-так не получается п-писать статьи? — Именно, — Юн слабо улыбнулся, решив, что, как и всегда, не скажет никому о том, насколько сильно было его расстройство, когда он понял, что его талант оказался ненужным в такой профессии как журналист. — Но сейчас не об этом. Лучше читай дальше. Да, Мин определенно любил писать истории, даже какие-то обычные зарисовки, порой просто анкету созданного в его голове персонажа: имя, возраст, характер, биографию, описание внешности. Уже с девяти лет не проходило и дня, когда он не брался бы за блокнот и свою любимую ручку с находящимся на конце колпачка веселым улыбающимся енотом. Его стиль невообразимо быстро менялся; порой он даже замечал за собой копирование любимых писателей после прочтения их очередного произведения. Но не останавливался, учился, делал истории всё лучше и качественнее, развивал сюжет, опираясь на психологические составляющие своих героев, которые порой оживали не только в его сознании, но и занимали некоторое место в сердце, а в итоге получил: «Никаких подробных описаний. Мин, что за чертовщина? Вы что, роман нам тут пишите? Это статья! Строгое изложение смысла, ничего больше.» Эти слова его наставника в университете были подобны огромному булыжнику на творческом пути ещё юного, но желающего набираться опыта парня. Именно в тот момент Юн наконец-то окунулся в реальность, так долго представляющую из себя какой-то сказочный мир, где многое решалось одной милой улыбкой и вовремя сказанной фразой. Только потом, спустя два месяца учебы, он осознал, что заниматься журналистикой не было его мечтой; да, он определенно мечтал писать, но не те статьи и прочую, как ему казалось тогда — да и сейчас, кстати, тоже — ерунду, требуемую для хороших оценок и похвалы преподавателя. Розовые очки хорошо бьются стеклами внутрь, и Юнги, как никто другой, отлично это понял. Он делал то, что просили, и так, как говорили, понятия не имея, зачем и почему. Он откровенно боялся сделать шаг назад, уйти из университета, страшился гнева родителей и их осуждения; нотаций, этих родственничков, ещё больше раздражающих родителей своим «А помните её сына? Он ведь университет бросил, теперь сидит на шее матери. Вообще ни стыда, ни совести, ни мозгов». И даже без всего этого Мин не знал, куда делать этот самый «шаг назад»; где он нужен с таким набором умений и нужен ли хоть где-то вообще. Легче было остаться там, где у него выходило хоть что-то, пусть и не то, что ему нравилось. Хоть какую-то любовь к журналистике парень познал лишь встретив Чонгука. Все эти приключения, расследования — иногда, а точнее, почти всегда, Мину казалось, что они в каком-то очень тупом непродуманном детективе — заставляли его испытывать интерес к тому, что они делали. Ему нравилось это; наверное, именно поэтому он в тихую от всех нашёл в своих истоках статьи отдушину от мрака офиса, однотипных заголовков, не нужных никому, и кошечек-собачек-кроликов-тортов-мадам-Чио. В какой-то определенный момент ему просто-напросто надоело. И это самое «надоело» оказалось поворотным моментом; возможно, стало тем, что послужило всему тому, что он имеет на данный момент. И, если честно, порой задумываясь об этом по вечерам, Мин не жалеет о произошедшем. — Вау, это д-действительно к-красиво, — даже если бы Тэ хотел солгать, решив не обижать своего нового друга, то не смог бы: его произношение слов выдавало его истинные эмоции. И сейчас они действительно переполняли довольного, улыбающегося от восторга фотографа. — Я н-не привык п-плакать над историям-ми, но это д-действительно прекрасно. Я уверен, ч-что читател-лям понравится. Мин знал: он умеет передавать эмоции персонажей, описывать обстановку и вообще, истории в таком стиле легко поддавались его фантазии. Он проживал бумажные жизни своих бумажных людей, а затем, закрывая страничку блокнота, навсегда оставлял их в вечной памяти этого мира. — Спасибо, — журналист слабо улыбнулся, боясь слишком радостно, словно ребенок, отреагировать на похвалу и лишний раз показать свою инфантильную сторону. — Мне нужно будет что-то исправить? — Всё отлично, — Тэ ещё раз пробегается взглядом по тексту. — Но нужно немного переписать вот эту сцену, — он поворачивает ноутбук к своему собеседнику, что всё так же сторонится стоящих на столе корзинок с цветами, и, встав рядом, указывает пальцем на нужную часть текста, — потому что отразить это н-на фотографии вряд ли п-получится. Сможешь? — Конечно, как скажешь, — Мин согласно пожимает плечами, понимая, что задержался здесь намного дольше, чем изначально планировал. Чонгук обещал заехать за ним как только старший оповестит о том, что встреча закончилась, и он является свободным человеком, имеющим на своё счастье сегодня законный выходной. На самом деле Юнги брал отгулы, которые на удивление ещё не закончились спустя такое количество времени, которое он с неспокойной душой пролежал на диване, то изображая больного, то действительно умирая от настигшей его как наказание температуры. Гук сам вызвался приехать. И да, Юнги было странно видеть чужую заботу, направленную не на кошечку, машину или упавшую на пол пиццу, а в его сторону; заботу, которую младший впервые не пытался оправдать очередным сарказмом или любой, первой попавшейся в голове ерундой. И краснеющие щеки Гука были лучшим подарком, который Мин только мог получить от этого скверного характером взрослого ребёнка. В отличие от своего бывшего напарника Чон не брал отгулов; мысленно он выписывал их сам себе, потому что «ты серьезно думаешь, что кто-то пойдёт искать меня в архив?», а на удивленное миновское «почему бы и нет?» было вполне конструктивное и резко холодное «поверь, я «видел» там достаточно призраков, чтобы атеисты уверовали, а также поняли, что соваться туда не стоит». — Привет. Ты же приедешь? У Юнги неуверенный голос; он боится получить отказ, опозориться перед стоящим рядом и провожающим его Тэхёном, что до сих пор находится в восторге от представленной его вниманию работе. Гук что-то недовольно, будто не адресовывая это Юну, бурчит в трубку, а затем бросает холодное «естественно», запоминая продиктованный старшим адрес. На другом конце телефонной трубки раздается тишина, говорящая о выключенном мобильнике младшего. Юн бросает быстрый взгляд на всё ещё находящегося рядом Кима и дарит ему милую дружескую полуулыбку, полную благодарности за теплый прием и состоявшийся личный разговор по поводу чужого прошлого. Они ещё несколько секунд неподвижно стоят на месте, пока Тэ не открывает входную дверь и не выходит во двор; здесь очень красиво — буквально везде растут разные, бросающиеся в глаза спектром своих красок, цветы, что приятно щекочут нос еле ощутимым ароматом. — Н-надеюсь, ты не з-забыл про моё предложение? — Ты о чём? — Юн не помнил никаких предложений, которые он бы включил в свой список дел на ближайший месяц; его взгляд всё ещё оставался на огромной поляне с красными цветами, пока он не решился перевести его на серьезное лицо Тэхёна. — Фотосессия, верно? Это? — Именно, — Тэ слабо качает головой, словно давая немое подтверждение своим словам. — Я, п-правда, хотел бы, ч-чтобы ты согласился. Тем более я решил, ч-что моя студия для твоего т-типажа будет очень банальна, поэтому я х-хочу попробовать сделать тематическую фотосес-ссию в моей д-домашней студии. — Эм, ладно, — Юнги не был уверен, но понимал, что рядом с таким понимающим и светлым человеком опозориться не будет для него трагедией мирового масштаба. — Хорошо, я согласен… — парень перевел взгляд на ворота, за которыми сквозь ставни виднелся белый автомобиль; хорошо, об этом Юн спросит товарища Гука чуточку позже. — Извини. Уже приехал. Спасибо за приглашение. Всего хорошего! Юнги быстро усаживается в машину, не ощущая былого уюта и уже приевшегося, но всё равно приятного и любимого запаха кофе, исходившего от служебного автомобиля младшего. Мистер О не шутил, говоря об аннулировании прав Гука на использование камеры и машины, предоставленных изданием. И сейчас, сидя в новеньком пахнущем каким-то цитрусовым освежителем воздуха салоне, Мин слабо вздыхает, понимая, что они, сами того не подозревая, оказались связаны прочной канатной веревкой. — Что за машина? — Арендовал, пока не вернут служебную. Юнги кивает головой вместо так и непроизнесенного «понятно». — Это… — пальцы Чонгука с какой-то злостью впиваются в автомобильный руль; он быстро бросает взгляд на слегка качающуюся из стороны в сторону подвеску с единорогом, подхваченную проходящим из открытых окон теплым зефирным ветром, и прикрывает глаза в надежде успокоиться. — Это тот самый Тэхён? Сегодняшний день является для него синоним темно-синей печали, проливных дождей; состояние, будто он снова и снова умирает под проезжающими поездами: долго, мучительно, невыносимо больно и страшно. Немая печаль проплывает в глазах фоном по умолчанию; его лицо — отражение бесцветных раскрасок, безразличия, несуществующего чего-то. Его темно-серые, выкрашенные в боль воспоминания собраны в карманные остатки; в такие моменты Гук любит сравнивать себя с прогнившими досками: так же убит, так же скрипит, так же не нужен, так же готов сломаться или сломан давно (он и сам не знает). Юнги кажется в такие моменты обезболивающим или электрошоковой терапией, позволяющей забыться на мгновение, считанные секунды, пока держишь чужую — словно фарфоровую — руку, пока смотришь на искреннюю лисью улыбку и удивляешься глупости, незнанию содержания «Тошноты», инфантильности, детской наивности, поведению вечно не знающего, что он хочет, подростка и вообще просто-напросто удивляешься. Обычно Чонгук не думает на эту тему, потому что понимает, что внутри него портреты людей, давно ушедших из его жизни или просто из жизни. Но сегодня ему особенно грустно, сегодня особенно бесит какой-то слишком ласковый с Юнги Тэхён, к которому он ходит в гости «по делу и быстро», но задерживается на два часа, а потом с неохотой закрывает железные ворота. — Я спросил, — не дождавшись ответа, ещё более холодно повторяет Гук. — Это тот самый Тэхён? — Ну да, — Юнги морщится от давно забытого тона своего бывшего напарника и даже дергается, когда тот резко поднимает руку, чтобы остановить качающегося туда-сюда и раздражающего и без того натянутые тонкой струной нервы пластмассового единорога. — Я же качнул головой. — А для чего тебя говорить научили?! Мин снова дергается, теперь только чуть ли не подпрыгивая на мягком кресле, и сканирует испуганным непонимающим взглядом человека, так сильно взорвавшегося лишь от одной фразы. У Чонгука затуманенный взгляд в и без того темных бездонных глазах, где, кажется, всё заволокло призмой безразмерной злости; его пальцы настолько сильно сжимают руль, что начинают белеть костяшки; челюсть напряжена и сжата так, что самому младшему кажется, что зубы в конце концов не выдержат и определенно рано или поздно сломаются. Чонгук понимает, что ещё чуть-чуть и они разобьются, летя на такой скорости. Он пытается успокоиться, сбавляет напор и уже более аккуратно ведет машину, несмотря на всё ещё смертельную хватку на автомобильном, страдающим от его молчаливой истерики руле. Юнги пытается слабо и успокаивающе улыбнуться, но вместо этого губы дергаются в тщетной попытке и возвращаются в своё исходное положение. Мин не знает, куда они так торопятся и почему летят на такой огромной скорости; почему Чонгук, всё время соблюдающий все дорожные правила, сейчас так откровенно и без зазрения совести посылает их на хрен; почему является таким необъяснимо злым, холодным и, кажется, готовым разреветься в любую удобную и не очень секунду. Старший опускает свою ладонь на чужое, слегка дернувшееся от неожиданности колено и мягко выводит большим пальцем незамысловатые узоры на лёгкой ткани светлых джинсов; скорость снижается до разрешенной нормы, хватка на руле постепенно ослабевает, и даже кажется, что атмосфера перестает быть настолько огненной, обжигающей кожу и разум. — Я не знаю, что произошло, но мне не всё равно, чтобы это ни было, — шепот Мина мешается с еле-еле играющей японской музыкой, и Чонгук чувствует словно ложащийся на душу горячий шоколад из детства. — Если ты не можешь рассказать, то хорошо. Давай просто помолчим. Или посмотрим фильм. Или… Всё, что захочешь. Чонгук молчит, и Юнги понимает его. Возможно, не до конца; возможно, он не знает всей истории или даже малой её части, но ему не всё равно, когда он видит в таком состоянии человека, который ему действительно дорог. Если младший хочет молчать, то Юн, забыв свою инфантильную натуру, будет сохранять тишину ровно столько времени, сколько будет нужно Гуку, чтобы заговорить первым. Так все и происходит; кто-то из них определенно делает шаг вперёд, пускай и спустя какое-то огромное количество времени, препираний, ругательств и прочего. Но их «встречаться» отличалось от любых других «встречаться» и одновременно было с ними схоже. Всё было неимоверно запутано, но Юну как-то всё равно, когда он может спрятаться в чужих теплых объятиях, когда может целовать сухие губы, когда принимает нежность от закрытого для других человека. И сейчас, сидя в машине и держа свою ладонь на ноге теперь уже не холодного, а просто выжатого, словно лимон, парня, Мин не может не улыбнуться с отпечатывающейся на лице грустью. Видеть Чона в таком состоянии казалось чем-то ценным и невероятно больным; ценным, потому что он никогда и никому не показывал себя таким, и больным, потому что потому. Последнему не было каких-то вразумительных объяснений, научных доказательств и математических теорем; это чувство просто было, существовало где-то в готовой разорваться на мелкие кусочки груди Мина и вынуждало рвано выдыхать накопленный в лёгких воздух. Они не ехали в сторону дома Юнги, даже не к квартире младшего, даже не к их изданию. В какой-то момент Гук настолько снизил скорость, что казалось, что они просто не ехали. Мин не решался спросить, наблюдая за тем, как Чонгук, кажется, боялся приблизиться к тому месту, к которому совсем недавно летел, из последних сил выжимая педаль газа. Когда они всё-таки остановились возле железных ворот, состоящих из черных прутьев, Мин наконец-то узнал это страшное и мрачное, пропитанное одновременно болью и великим успокоением место. Когда они наконец пришли, Чонгук, кажется, совершенно не думая и словно по привычке, уселся на до сих пор мокрую после прошедшего дождя землю. Похлопав рукой рядом собой, молчаливо приглашая Мина, смотрящего на чужие испачканные светлые джинсы, усесться рядом, Гук тяжелым, полным боли взглядом уставился на стоящую напротив черную мемориальную плиту.

Чью-то жизнь можно уместить лишь в две даты. Комбинацию д е в я т и цифр. И не больше.

«Когда-то мы все станем лишь комбинацией цифр», — и это единственное, что заражает чужую голову, сеет мысли будто семенами бамбука, что прорастают так же быстро, как и появились. — Фотографии, из-за которых я тогда так себя вёл, были изображениями этого человека, — Гук кивает на всё ту же плитку с датами, поставленными через тире, и тяжело вздыхает; этот вздох мешает в себе всю обиду на несправедливость этого чертова мира, боль, смирение и обыкновенную, уже даже какую-то светлую, напоминавшую уходящие после грозы облака грусть. — Сегодня День Рождения Ёнджэ. Наши Дни Рождения почти рядом. В общем, было весело отмечать и… Невесело лишь то, что этого никогда больше не будет. Юнги боялся сказать хоть что-то; его сердце замерло, лишь иногда отсчитывая удары для того, чтобы не забронировать ещё одну могилу на этом загородном кладбище. Чонгук был холодным эгоистичным придурком, лишь иногда показывая свою истинную натуру: внутри он всё ещё оставался подростком, потерявшим своего любимого верного друга; единственного, кто поддерживал и не давал унывать каждый раз, когда что-то не выходило, не получалось, разбивалось на маленькие осколки, словно брошенный на пол стакан. Юн, наплевав на испачканные штаны и на отсутствие дома хоть маленькой горстки порошка, усаживается рядом, вдыхая непривычный мёртвый петрикор, аромат погибающих цветов на могилах уже давно погибших, запах чужих духов и отголоски сигарет, которыми вновь запахли чонгуковские руки. Гук закуривает, отравляя даже чужие лёгкие уже въевшимся им обоим под кожу дымом. И Юнги закуривает тоже — только клубничные конфеты, что словно засохли в пустых от слова совсем карманах, где пальцы снова перебирают еле ощутимый теплый воздух, гуляющий по просторам планеты и в их волосах. — Мне жаль, — наконец-то, разрушив тишину, на выдохе шепчет Мин, смотря на представленную перед ним картину несправедливости, где мир и правда забирает самых лучших людей. — Правда, очень. Чонгук боится того, что это когда-нибудь закончится, что Юнги разобьет ему и без того потрепанное сердце, что уйдёт, кинув что-то короткое на прощание. Но прежде чем это всё превратится в лишь одни воспоминания, Гук хочет насладиться моментами с человеком, который кажется ему невообразимо удивительным; который подарил ему то, о чём он давно мечтал, — искренность, желание показаться без маски. Даже без напускного холода Чонгук всё ещё оставался самим собой: всё также бессовестно шутил, употреблял слишком много — ему стоило бы запретить законодательством всё это или ввести лимит на количество слов — сарказма, подкалывал бесящего без остановки и даже краснеющего из-за этого напарника; но был неимоверно мягким, уютным, каким-то лилейным, готовым убирать разлитое молоко за не умеющим обращаться с бытовыми предметами старшим. Чон сбивает пепел с сигареты — и ощущение, будто тот и правда оседает на его сердце — в пепельницу, заполненную до краев. И Юнги поджигает этот чёртов пепел, заставляет полыхать алым пламенем и жить Чонгука, чьи пальцы аккуратно касаются чужих — теплых и узловатых, каких-то фарфоровых. Они переплетают пальцы, и, наверное, всё бы это казалось странным, включая атмосферу и место, где они находятся, но искренность младшего перекрывает все эти меркнувшие пробелы и недостатки. Их пальцы, сложившиеся в «замок», кажутся чем-то невероятным, более интимным, чем даже те самые поцелуи; легкая улыбка на губах Гука добивает пытающегося совладать со своими слезами старшего. — Это было трудно, но я рассказал, — Гук смотрит на улыбающегося сквозь стекающие по его щекам слёзы парня и по-доброму хмыкает, в очередной раз убеждаясь, что не ошибся, влюбившись в эту эмоциональную инфантильную истеричку. — Не реви. Он терпеть слёзы не мог, не беси. — Ты пришёл поздравить его с Днём Рождения, да? Не носишь подарки? — Не думаю, что они ему нужны. Они ему и при жизни не нужны были, — Гук, успокоившись, пожимает плечами; кажется, это место для него было чем-то обыденным и привычным. Здесь он чувствовал себя как-то иначе, даже немного свободнее. — Я никогда особо не ладил со своими родителями и роднёй в целом, поэтому Ёнджэ был единственным человеком, который мог меня понять. У него как-то получалось это делать без лишних слов. Это была, кажется, его удивительная суперспособность. — И что случилось?.. Ну, как он… — Юнги пытается найти подходящее слово, произнести его как-то мягко или почти неразборчиво, потому что всё это немного смущает, сковывает и ставит в ранее неизведанные рамки. — Ну… умер?.. — Остановка сердца. Он всегда был ходячей болезнью. Собрал в себе, наверное, всё, что смог, — Чонгук по-особенному грустно, но всё же смеётся; наверное, выбивать из себя улыбку в такой момент хуже, чем сдерживать слёзы. — Его больничная карточка была больше, чем библия. Серьезно. Гук частенько рассказывал стене в своей спальне о Ёнджэ; только ей, потому что больше и некому: о его голубых линзах, о белой коже, о повадках, о звонком смехе, о квадратной улыбке, о любимом мороженом — обо всём. Это не заставляло его грустить, наоборот, даже веселило, несмотря на некоторый осадок в области сердца. Этот парень с кожей, похожей на первый выпавший в декабре снег, медленно превращался в одно приятное, греющее — словно камин — воспоминание. — Тебя это так веселит? Атмосфера больше не являлась траурной, отдающей солёными слезами, вздохами Чонгука, растрогавшимся всей это историей Юнги и печалью, кажется, впитавшейся несколько секунд назад в каждого, кто всё ещё находился здесь. Мин слабо улыбнулся уголком губ, понимая, что Гуку достаточно говорить об этой проблеме, об этой боли до тех пор, пока она не станет чем-то обыденным, пока не перестанет заставлять чувствовать его всё то, что словно пожирает его изнутри каждый раз, когда он остаётся в полном одиночестве; каждый раз, когда нет цели для слежки; каждый раз, когда приходится ночевать в квартире, что больше походила на мрачный отель из какого-нибудь фильма ужасов. — Почему меня не должно это веселить? Это же забавно. Мы всегда с ним с этого смеялись, — Чонгук слегка толкает журналиста в плечо своим и смущенно улыбается, понимая, что Юнги становится для него не просто объектом симпатии, не просто инфантильным парнем, который ему каким-то образом понравился, а чем-то большим. — Твоё чувство юмора всегда было на отметке «ноль». — А твоё бы оценил даже Луи Си Кей, — недолго думая, а точнее, не думая совершенно, саркастично бросает Мин. Сейчас, когда они стали настолько близки, у него нет былого страха проиграть в каком-нибудь очередном и, скорее всего, не очень интеллектуальном споре. Всё это осталось позади, где-то за порогом произнесенного однажды «встречаемся». — Что это за мужик? — О, да серьезно что ли?! Это заставляет Юнги засмеяться, пока Чонгук непонимающе, предлагая вызвать ему то скорую, то экзорциста, рассматривает чужое лицо и отобразившуюся на нём улыбку, полную доброй насмешки и истинного веселья. — Ты, вечно недовольный миром, открыто ненавидящий даже фонарный столб, употребляющий сарказм так часто, что стоило бы установить лимит чисто для тебя, не знаешь, кто такой Луи Си Кей, твой большой брат на stand up-сцене? Мин не понимал и не мог объяснить, почему ему было настолько весело; почему его настолько смешила вся эта ситуация и незнание младшего хоть в чем-то. Недавно сложившаяся ситуация, успевшая пощекотать нервы им обоим, заставляла Юна заливаться звенящим в чужих ушах смехом снова и снова; это было подобно анестезии против очередного потока боли — заглушало не самые радужные, образовавшиеся в голове мысли. — Я не понимаю людей, которые стоят на сцене и жалуются на свою жизнь якобы с помощью юмора. Поэтому лучше буду довольствоваться своим сарказмом и продолжать не знать, кто такой Луи Си Кей. — Ты даже не можешь над собой нормально посмеяться, — Юнги утирает выступившие от смеха слёзы и с жадностью захватывает в лёгкие воздуха. — Самоирония. Нет, не слышал? Гук, следуя старым традициям и правилам игнорирования, высчитанным с пятнадцати лет, только тихо вздыхает, отводя ничего не отражающий взгляд в сторону, к стоящей напротив мемориальной плите. Его уже давно не раздражает смеющийся, как казалось ему лично, без повода старший, у которого в уголках глаз поблескивающие на свету слёзы и широкая-широкая улыбка с растянутыми в разные стороны губами; губами цвета полуспелой земляники. Наверное, если бы этот день был тем моментом, когда они только встретились, Чонгук сканировал слишком шумного человека строгим ненавидящим всё в этом мире взглядом и мысленно называл его старым, ничего не умеющем и не добившимся неудачником. Но не сейчас, когда их пальцы переплетаются между собой; не сейчас, когда Гук чувствует себя самым настоящим идиотом, не сумевшим руководствоваться только железной, обычно присущей ему логикой и разумом, что так сильно ненавидел когда-то инфантильность, незнание и всё то, что каким-то волшебным или не очень способом оказалось взрывным в таком обычном — на первый взгляд — парне Мин Юнги. — Да ладно, тебе не смешно?! Юнги весело, даже больше, чем тогда, когда он смотрит какие-то непонятные, ненормальные, идущие вразрез с понятием эстетики японские шоу, вырезки из которых обычно с надписью «слабонервным не смотреть» гуляют по просторам интернета. Мин, к сожалению, был слабонервным, но вряд ли это когда-то его смущало; зато смущало Гаи, будущего и первого психолога в их семье. Мина же напрягало другое: как сестру с её эмоциональностью вообще взяли обучаться подобному делу, но, кажется, хорошие оценки на экзаменах по биологии никого, включая преподавателей и саму Гаи, не заставляли усомниться в её пригодности. В общем, прекрасная система образования и будущие сломанные жизни людей, не без помощи (психологической, естественно) Гаи, конечно. Чонгук наконец-то тушит выкуренную почти до самого основания сигарету об собственное запястье и, не издав ни звука, бросает её на всё ещё мокрую после дождя землю, что уже оставила огромные темные пятна грязи на светлой ткани его новых джинсов. Поднявшись, он протягивает руку сидящему на холодной влажной почве парню, что только тщетно пытается стереть, словно ластиком графитный карандаш, широкую, украсившую этот серый минорный день улыбку. — Ты не перестанешь лыбиться? — звучит раздраженно, но Чонгуку уже давно всё равно; или «всё равно» не те слова, которыми можно было бы описать это чувство умиротворения и некоторого рода смирения с таким и никаким больше Юном. — Видимо, мне действительно придется вызвать скорую… Или лучше всё-таки экзорциста? Он спокоен и стабилен, впрочем, как и его очередной сарказм; если бы всё это происходило несколько недель назад, то Мин уже бы сто раз перебрал в голове самые изощренные методы убийства этого эгоцентричного юного идиота, решившего, что мир крутится вокруг такой звезды как Чон Чонгук, но не сейчас, когда он принимает чужую руку, чтобы встать на ноги. — Ты считаешь себя слишком гордым, чтобы не посмеяться над собой? Ну, Чонгук, давай! — Юн дотрагивается до чужих губ пальцами, продолжая хихикать. — Просто открывай рот! Это несложно! Затем задействуй мимические мышцы… Младший думает, что даже непроизнесенное им вслух согласие на предложенное Юнги «встречаться» дало последнему слишком много возможностей, разрушив не только былые рамки смущения, но и какое-либо понятия нормальности. Мин был слишком шумным, вовсе позабыв, где они находятся, давая Чону в какой-то момент осознать, что это на самом деле намного лучше, чем сидеть в одиночестве с сигаретой в зубах, будто та навсегда прилипла к губам, и травить не только бедные, подвергавшиеся постоянным нападкам табака лёгкие, но и искаженную, испорченную пепельную душу. — Идём в машину, — наконец-то убрав чужие пальцы со своего лица, постепенно начиная закипать, достаточно громко, чтобы Юн услышал даже сквозь своё идиотское, нервное и пидорское хихикание, тянет Чонгук. — Тот ворон, — поняв, что на него не реагируют, Гук указал на валяющееся неподалеку разлагающееся тело черной птицы, — сдох от твоих прекрасных шуток и смеха. Если не хочешь, чтобы со мной произошло то же самое, просто идём. Чонгук поворачивается к более-менее успокоившемуся парню спиной и, не успев даже сделать шаг в сторону припаркованного возле ворот автомобиля, вновь слышит только ставший ещё громче смех. Предварительно выругавшись про себя, он вновь окидывает взглядом заливающегося смехом парня и, с нетерпением сжав пальцы в кулаки, цедит сквозь зубы: — Я тебя сейчас ударю, убью, а потом ещё раз ударю. Что на этот раз? Мин, сложившись пополам, в попытке схватить в опустевшие лёгкие как можно больше воздуха, бьет себя рукой по коленке и бормочет что-то нечленораздельное, напоминающее больше просьбу о помощи утопающему, чем вразумительное объяснение. — У тебя!.. Там!.. Член!.. Чонгук с каменным лицом смиряет взглядом всё ещё веселящегося и задыхающегося также от смеха парня (к сожалению или к радости, но всё же своего) и с надрывом выдыхает накопленный в лёгких воздух; в какой-то момент ему кажется, что с их первой встречи ничего не изменилось — Мин всё так же с успехом выполнял свою роль раздражителя, продолжая давить на медленно превращающийся в суп мозг и трепать и без того уже словно прогнившие нервы. Правда, методы убийства и наказаний изменились. Чонгук подумывает, что как-нибудь ночью, связав, обязательно зацелует этого шумного инфантильного болвана до смерти. — Ого, член. Какое смешное слово. Мы на уроке математики в седьмом классе, или я что-то не понимаю? — Нет!.. Ты не понимаешь!.. Там член!.. — Да, Юнги, у меня член. Если есть какие-то претензии, то напиши петицию матушке-природе. Чонгук думает о том, что если бы Ёнджэ всё-таки смог это увидеть, то обязательно бы встал рядом и, даже не понимая причины веселья, смеялся рядом с никак не желающим успокаиваться и приходить в себя Мином; тому было без разницы над чем и почему смеются, ему было достаточно услышать чей-то смех, и он уже не мог остановиться. — Чёрт, у тебя грязь на заднице в форме члена! — Это так весело? Настолько весело, что заставило тебя чуть ли не помереть со смеху? — Просто я подумал о том, что ты пидорасишься со скоростью света и… После протяжного «и», сказанного на выдохе, последовал очередной поток громкого смеха, из-за чего пара воронов, сидящих неподалеку, решили покинуть ближайшую могилу и подыскать себе другое место для мирного времяпровождения. Для Чонгука чувство юмора старшего просто-напросто отсутствовало, но это не мешало довольному Мину шутить и смеяться, как и не препятствовало Гаи во весь голос подпевать любимым песням, несмотря на медведя, что при её рождении не наступил, а, скорее, сел, потом попрыгал и ещё потоптался на её ухе. — Мне плевать. Пошли к машине. Чонгук чувствовал какой-то барьер, который не давал ему встать рядом с этим еле дышащим парнем и залиться звенящим смехом вместе с ним; просто он отвык от всего этого, ему было и правда трудно сделать что-то подобное. Приняв на себя однажды образ холодного принца, он сросся с ним; и сейчас, пытаясь снять с себя одежду своего персонажа, он понял, что та уже давно превратилась в кожу. Чон словно на автомате заставлял себя сердиться, порой насильно выдавливал из себя шутки и тяжелые вздохи; иной раз ему вообще никак не хотелось реагировать, потому что он просто-напросто не понимал, что ему нужно сказать или сделать. Он умел притягивать к себе внимание, дарил фальшивые, но каким-то образом заставляющие других людей верить ему улыбки, располагал к себе, если это могло принести ему какую-либо личную выгоду. С Юнги всё было иначе — он с самого первого дня вызывал какую-то другую эмоцию, давая понять, что он не тот, с кем стоит искать какую-то пользу. — Чонгук, извини! Эй, правда, я не хотел! Эй, ты меня слышишь? Извини-и-и! Мин кричал в спину стоявшему на месте и ожидающему, когда его бывший напарник сдвинется с места младшему, что только слабо улыбнулся уголками губ на подобные высказывания и протяжное, сказанное как-то по-детски жалобно «извини-и-и». — Иди вперёд. Я за тобой. — Что? Почему? — Мин откровенно не понимал, хотя хотелось бы. — Чтобы ты не ржал как идиот с «члена» на моей заднице!.. Давай, двигай булками. Чон расслабленно выдохнул, когда увидел наконец-то постепенно удаляющуюся в сторону ворот спину журналиста; он шёл достаточно быстро и как-то даже неуклюже, пытаясь не испачкать и так уже умазанную обувь в грязи. Как только Мин отошёл достаточно далеко, Чонгук бросил мимолетный взгляд на всю ту же мемориальную плитку с родным и постоянно вертящимся на языке именем, затем на валяющуюся неподалеку искуренную до конца сигарету и слабо хмыкнул себе под нос. — Вот с этой истеричкой мне и приходится иметь дело. Когда-нибудь я его убью, обещаю. Казалось, что он говорил это в целое никуда, но серьезный взгляд был направлен на блестящее на темном фото имя Ёнджэ.