Чонгук боится всего этого. Боится Юнги. Боится самого себя.
— Говорил, что «голубки» опять улетели в свою золотую клетку, чтобы поворковать, — тянет Хосок, видимо, внушивший своей тонкой впечатлительной натуре, что вишневый сок далеко не являлся таким безобидным. — Ничего более. — Такими темпами ты сейчас улетишь в статус на Фейсбуке «безработный», — Гук натягивает на лицо фальшивую линию улыбки, замечая, как Юнги отодвигает сестру и покидает границы комнаты вместе со своим уже переставшим играть на щеках смущением. — А я уже улетела в статус на «всё сложно». Надо указать на Фейсбуке в графе «хобби» такие увлечения как «ведение блога, вышивание, готовка, умение безнадежно влюбляться в парней, что натуральны аки березовый сок», — Гаи устало вздыхает, прежде чем без какого-либо энтузиазма приложить ладонь к лицу. Чонгук игнорирует, потому что понимает: рано что-то подтверждать или опровергать, учитывая, что он и сам не понимает то, что происходит в последнее время. В его жизни Юнги появился достаточно давно — по крайней мере, точно не неделю назад, — но всё это начало происходить совсем недавно. Дело в Юнги? В Чонгуке? В коротких, уже вызывающих рвотный рефлекс юбках девчонок-стажерок из отдела? Нет, наверное, всё-таки в том просроченном йогурте. Да, точно. Никак иначе. — Юнги сбежал, как мило, — Гаи слабо и как-то совсем по-лисьи улыбается уголками губ. — Видимо, пошёл остужать щеки в холодной воде. Ох, да, я даже вижу, как идёт пар из ванной. Девушка покидает границы комнаты, симулирует удивление и пропадает из поля видения желающего убивать всех и вся Чонгука. Младший устал, и он уже сам не знает от чего. Вроде бы, дело хоть немного, но сдвинулось сегодня с мёртвой точки: они узнали, где живет неофициальная девушка их цели и как часто она бывает дома; всё же это почему-то не радовало так, как могло бы быть раньше.***
Юнги не особо понял, когда и каким образом Гаи записала Чонгука в список «друзья моей семьи», приглашая его помочь с семейным ужином. Впрочем, как и не понимал, почему Гаи всё ещё остаётся в его квартире и, кажется, не планирует покидать её границы в ближайшем будущем. Она была странной, спонтанной и «себе на уме», чем одновременно привлекала и отталкивала в той же мере. Мама Мина и мать его младшей сестры любили наведываться в гости каждые полгода, оставаясь ещё на пару дней после семейного ужина и заставляя Юна думать о попытке самоубийства после каждой консервативной беседы по поводу брака и одинокой старости без стакана воды, «единственной радости в жизни» и прочей ерунды, о которой он задумывался без четверти никогда каждую неделю каждого месяца. Юн и сейчас не особо понимает происходящее, смотря на то, как фен, словно сделанный специально для Чонгука, легко укладывается в его руке. Парень ещё пару секунд думает, что находится в трансе, не совсем ещё может переработать реальность или просто-напросто до сих пор спит, но нет — Чон Чонгук и правда греет сосиски феном. Мину холодно, и спустя некоторое мгновение его руки покрываются противными по ощущениям мурашками. Он стоит в одних огромных для него шортах цвета ворона, безразмерной помятой белой футболке с широким воротником и спадающими ниже плеча короткими рукавами. Его волосы — собранные в непонятное нечто, словно взъерошенные и сейчас единственные, кто нуждался в укладке и фене — торчат в разные стороны, придавая старшему вид скомканной в руках и выброшенной в ближайшее мусорное ведро бумаги. — Мне нужен фен, — вместо банального «привет» — безо всякого намека на вежливость — совсем сонно тянет парень, наконец-то вычисливший источник того противного, просачивающегося сквозь стенки в его спальню звука. — Срочно! Гудящий надоедливый звук прекращается. — Либо я грею эти чертовы сосиски и ем их, либо мы утонем в моём желудочном соке. — Тогда я буду твоей сосиской! Мне нужен фен! Юнги не думает, когда говорит это; впрочем, как никогда и не осознаёт происходящее спросонья. Эта фраза кажется ему устрашающей, возможно, даже обидной, но расплывающиеся в насмешливой улыбке губы напарника говорят ему об обратном. — Не хочу знать, ребятки! — Гаи проходит мимо со стопкой неглаженного белья и теряется за дверями другой комнаты; через некоторое мгновение оттуда слышится девчачий смех. — А я как раз хочу знать, какого хрена фен служит не по назначению? — Юнги натягивает на плечо сползающий рукав футболки и недовольно скрещивает руки на груди. — Просто отключили свет. Микроволновка не работает. Чонгук впервые проебался. Проебался по полной со своей чертовой тупой отмазкой. Просто перед ним Юнги — если точнее, то Юнги в белой безразмерной майке с оголенными выпирающими ключицами, на которые у Гука забронированный запрос в поисковике и фетиш, — и да, Чон Чонгук точно-определенно в порядке. — Бля, а у нас если света не бывает, то и фен не работает, — саркастично и даже как-то по-лисьи, словно копируя свою младшую сестру, тянет Юнги. — Кстати, как греет? Хорошо? — Ладно, я сломал вашу микроволновку, — Чонгук наконец-то выключает фен, кладя нагревшийся фен на стол. Он уже понял: только он виноват в произошедшем и только он не может претендовать на завтрак сегодня утром. — Случайно. — «Сломал» — неправильное слово, — Гаи уже успела сложить вещи на полку для неглаженного белья и сейчас, будучи такой же разгневанной, как и желающей сесть на восемь лет за убийство Юнги, удобно устраивается за столом. — Скорее, «разгромил», «разбомбил», «заставил меня подумать, что в нашем доме лохматское чудовище»… — Лох-несское, — без какой-либо насмешки подсказывает Юнги, лишь сильнее скрещивая и без того переплетенные между собой руки. На мгновение ему даже кажется, что он видит проблескивающие отголоски раскаяния на чужом — чонгуковском — лице, но почему-то всё равно уверяет себя в том, что это лишь воображение не отошедшего от долгого сна мозга. — Да какая разница?! — Гаи эмоционально всплескивает руками и тяжело дышит: она никогда не отличалась сдержанностью. — Здесь главное — «лох», а остальное — так, грамотное дополнение. Она покидает комнату с такой же скоростью, с какой и заходит в неё: бесшумно и в одно мгновение. В воздухе словно остаётся её раздражение, являющееся в большинстве наигранным, вызванное недостатком драмы в её жизни, по сравнению с сериалами на бесплатном канале. Чон виновато пожимает плечами, смотря на уже даже не пытающегося показывать хоть какие-то эмоции, кроме смирения, Юна. Последний же слабо улыбается в ответную, будто пытаясь показать, что всё в порядке, и усаживается за стол, упираясь локтями на твердую деревянную поверхность. По его рукам, ещё теплым после одеяла и сна, пробегают мурашки; он хмыкает, почему-то считая, что это единственное утро, которое он действительно запомнит. — Кстати, почему ты здесь? Разве мы не взяли три выходных до того, как начнем слежку возле дома той мадам? — Юн смотрит на лежащий на столе уже остывший фен и слабо выдыхает накопившийся в лёгких воздух. Его руки тянутся к стоящей тарелке с наполовину теплым продуктом, пока на лице играет какая-то слишком странная, даже по-доброму глупая улыбка. В голове Юнги лишь одно повторяющееся снова и снова без доли раздражения «дурак». — Гаи позвонила мне и сказала помочь с уборкой и покупкой продуктов. — И ты так просто согласился? Никогда не поверю. — Вообще-то… Она обещала меня накормить нормальной едой. Юнги больше не хочет ничего слушать, потому что на сегодня ему достаточно. Или так думает только он, потому что скоро — закупка продуктов, готовка, вынос мозга, приезд двух матерей с их консервативными взглядами и выносящими мозг разговорами, а ещё объяснение о том, кто такой Чон Чонгук, включая группу его крови, что он делает за семейный столом и как давно они знакомы. Мину не нравился этот список от слова «скоро». — Иди в душ. Воняешь так, словно спал не на кровати, а в контейнере с отходами. — Если твою квартиру можно назвать контейнером, то так и было, — на лице Гука снова рисуется эта довольная пафосная улыбочка, и Юнги определенно хочется его ударить. Пальцы последнего в мгновение «складываются» в кулаки, и Чон спешит произнести ответную, более-менее утвердительную причину для побега. — Ладно, так уж и быть. Не беспокойся, найду ванную самостоятельно. Юн провожает ускользающего Чонгука строгим взглядом и слабо улыбается уголками губ, когда тот наконец-то оказывается в ванной комнате. Всё-таки Чонгук ещё ребёнок; ребёнок тогда, когда не думает о том, о чём не говорит; а не думает он в моменты, когда уровень его комфорта достигает максимума.Мин Юнги до чёртиков приятно.
Чонгук же утыкается лбом в кафель на стенах и по-идиотски улыбается собственному отражению в белом, наполовину прозрачном покрытии. Ощущение, будто внутри самый настоящий торнадо из красного жгучего перца, литры вина или ещё чего хуже — симпатия. Чон Чонгук боится и желает одновременно. Но боится всё-таки чуточку больше. Он бормочет на японском ругательства и больно бьет ладонью по стене, пока прохладная вода стекает по его плечам, волосам, что теперь пахнут чужим шампунем с гранатом, спине и в мгновение опустившимся рукам. Чон недовольно и как-то по-грустному хмыкает, чувствуя, как его тело мурашками реагирует на льющуюся прохладную жидкость. Когда он наконец заканчивается с самобичеванием и стоянием под прохладной водой с надеждой, что нанесенный на волосы шампунь смоется, как и его проблемы, как-нибудь самостоятельно, на кухне его встречает пусть и не очень ароматный, но безумно аппетитный, заставляющий вырабатываться желудочный сок ещё активнее запах жареных сосисок. Юнги мягко улыбается, пока тонкие нежно-розовые губы растягиваются в разные стороны; он всё в той же мятой домашней рубашке, огромных, просто безразмерных шортах и такой уютно-приятный, что Гук на мгновение забывает, кто он и что делает в этом доме, где пахнет чужими духами и гранатовым шампунем с освежающим лосьоном после бритья. На столе всё та же тарелка, но уже с не очень хорошо, но всё-таки приготовленной яичницей, жаренными сосисками и стоящий рядом стакан с яблочным, отдающим немного кислинкой соком. — Будешь жаловаться на вкус — будешь жрать только глюкозу и раствор хлорида натрия через капельницу в больнице, — Юнги говорит это прежде, чем Чонгук решается придумать хоть какую-нибудь почему-то не идущую на ум шутку; у последнего внутри теплое-теплое покалывание и щекотка в лёгких. — Тебя вообще учили тому, что есть плита? — Нет, но зато меня учили журналистике.Ладно, Юнги убьёт его чуточку позже.
Старший наигранно улыбается во все тридцать два зуба, как бы повествуя непроизнесенное вслух «тебе конец, маленький идиотик», и присаживается прямо напротив уже уплетающего первый кусок яичницы Гука. У младшего уже измазаны руки в получившемся чересчур жидким желтке, как и рот, где ярко-желтая смесь остается маленькими крапинками на губах. — Выглядишь отвратительно, — Юн морщит нос и насмешливо фыркает прежде, чем Гаи залетает в комнату в одном коротком, еле-еле прикрывающим её трусы халате с наполовину неравномерно завитыми волосами; одни локоны оказываются длиннее других из-за степени завивки и количества нанесенного мусса, и девушка обреченно вздыхает в поисках способной уменьшить её горе упаковки мороженного. — Боже, я так ненавижу эту жизнь! — откусывая чуть ли не половину клубнично-малинового рожка сразу, Гаи, кажется, даже не чувствует ужасного холода в своём рту. — Даже эти чертовы волосы против меня. Почему родители решили приехать именно сегодня? Неужели нельзя было подождать пару деньков? С ними одно расстройство. Нет, я, конечно, их ужасно люблю, но когда они где-то там — за тысячу километров от меня. В такие моменты я просто готова им писать оды и всё такое, но сейчас я хочу выйти за окно и далеко, черт возьми, не замуж. Кажется, меня наказала сама жизнь. — Единственный, кого тут наказала жизнь, — это я. Просто представь: столько времени с твоим братом. Можно не только начать толстеть от количества потребляемого мороженого, но и сдохнуть. — Ты точно сейчас будешь жрать «це шесть аш двенадцать о шесть», Чонгук-и. По особенному противно, со всей имеющейся выдержкой и раздражением одновременно тянет это прозвучавшее в голове Гука предсмертными фанфарами «Чонгук-и» Юнги, у которого заканчивающееся терпение, смешанное со странным ощущением теплоты и мягкой, словно пушистый плед заботой; желание, чтобы Гук всегда был тем самым, танцующим с ним, боящимся приблизиться чуть ближе ребёнком, что включает успокаивающую классику фортепиано в наушниках. — Боже, химия! До свидания! Рада была пообщаться! Гаи больше нет на кухне в ту же секунду, как до старшего эхом доносится последний слог сказанного слова. И первым вопросом в головах оставшихся за столом парней, один из которых как-то нахально сейчас ухмыляется поднятым вверх уголком губ, оказывается «а была ли она вообще?». Гаи слишком спонтанная, активная и порой кажется самой что ни на есть неадекватной дурочкой, сбежавшей из психиатрической лечебницы. Её импульсивность остается во всём, что она говорит и делает; даже её мысли иной раз отражаются на её лице так ясно и отчетливо, что вряд ли нуждаются в словесном повествовании. У Юнги болит голова от всего этого; на мгновение ему кажется, что он находится в самом настоящем дурдоме, а потом наконец осознаёт, что нет, черт возьми, не кажется. Гук с его губами и пальцами, измазанными в плохо приготовленном желтке; Гаи, устраивающаяся истерики на ровном месте или просто ищущая повод не выходить из дома из-за какого-нибудь не вовремя найденного в интернете сериала; родители, которые должны были приехать к вечеру и выносить ему мозги ещё следующие дня два — всё это заставляло Юна приложиться лбом к краю стола в надежде исчезнуть. — Всё так плохо? — Гук отодвигает тарелку и стакан в сторону, наблюдая за картиной истинного уныния. — Сегодня приедет моя мама и её сестра — мать Гаи — которые будут выносить мне мозги по поводу работы, личной жизни и не той процентной жирности молока. Я, конечно, их люблю, но когда они где-нибудь далеко, например, на фотографиях в моём телефоне. А ещё после этого всего мне надо их проводить, мило улыбнуться и отправиться с тобой на слежку. И, понимаешь ли, это немного трудно. Но это сложно понять, если ты не знаешь мою маму и её родную сестру, потому что это настоящее извращенное порно, где они ебут мои мозги, а я… — А ты просто стоишь и киваешь, — заканчивает Гук, на удивление не бросая саркастичное, больше привычное, чем прозвучавший ответ «как жаль, что меня это не интересует». — Я бы посмотрел. — Сегодня у тебя будет возможность. Жаль, что это бесплатный контент и ты вряд ли поймаешь вирус, кроме того, что моя мама заставит сделать с ней селфи. Чонгук набирает воздух в лёгкие, чтобы ответить, пока его попытку заглушает дверной звонок, заставивший Юнги невольно сморщиться и тяжело, с долей обреченности вздохнуть. Чонгук же только смотрит на него потерянным взглядом, словно пытаясь найти ответ на чужом лице, выглядевшем не очень довольным. — Я открою! Это, наверное, доставка пиццы! Это последние, звучавшие с энтузиазмом слова Гаи, которые прерывает шепотом произнесенное Юнги «нет, это доставка пиздюлей». И Чонгук почему-то начинает смеяться во весь голос, когда напряжение становится невероятно сильным, проползает под кожей, впитывается в кровь, текущую по венам и застывает в области живота клубком кусающихся шипящих змей. Застывает точно также, как и стоящие на пороге мамы находящейся сейчас в трансе Гаи и пытающегося дышать хотя бы через раз Юнги, что непроизвольно вскакивает со своего места, будто приветствуя зашедшего в класс преподавателя, и стискивает край помятой футболки в кулаке. Сложившуюся тишину и будто ставшее вязким напряжение прерывает детский девчачий, переполненный радостью и восторгом от длительного ожидания крик. Маленькое, одетое в милое разноцветное, но теплое платье дитя буквально впивается в чужие ноги, обвивает их своими крохотными теплыми руками и утыкается правой щекой в костлявые коленки. Мин хочет что-то сказать, открывает рот и закрывает через секунду, будто чувствуя болезненные, режущие нервные окончания спазмы в области языка; тот словно прирос к нёбу. — Бао… — с другой стороны квартиры наконец-то слышится тяжелый вздох матери Мина и она пересекает порог квартиры собственного, кажется, не ожидающего такого раннего приезда своей семьи сына. — Бао, не липни к брату. К нему липнут только проблемы. Ну, и девушки твоего возраста. — Это вообще-то статья, — с привычным ему самодовольным видом хмыкает младший, почему-то на пару секунд позабыв, кто он и где находится. И понимает это только тогда, когда становится слишком поздно и сказанное уже заставило до этого более-менее сохраняющее спокойствие лицо женщины стать суровым. — А вас, молодой человек, не спрашивали. И кто вы вообще? Юнги тихо прикладывает ладонь к лицу, чувствуя, как в его коленку впиваются маленькие молочные зубы.***
Даже в детстве Чон Чонгук занимался более важными, как казалось ему тогда и по сей день, вещами, нежели длительным просмотром мультфильмов, не несущих особой смысловой нагрузки. В свои четыре года он и так прекрасно осознавал, что можно или нельзя, что есть плохо и что есть хорошо; тогда, ещё будучи маленьким и холодным по отношению почти ко всему ребенком, Чон не нуждался в чьей-то помощи относительно выбора в той или иной ситуации. Казалось, что он уже тогда перестал искренне смеяться, смотреть на мир сквозь розовые очки и притворяться ничего не понимающим малышом, чтобы радовать сюсюкающихся с ним родственников и провоцировать их искажающиеся в гримасе умиления лица на порой откровенно уродливые улыбки. И сейчас, сидя на диване перед огромным телевизором с включёнными мультфильмами, развитие ребенка от которых могло только пройти обратный путь до сперматозоида, Гук упирается в мягкую спинку дивана в надежде раствориться в тканевом покрытие и больше не слышать писклявые голоса этих раздражающих и тупых, визжащих во время каких-то боев — по его не очень скромному мнению — угловатых и костлявых фей. Бао же радуется их победам так, что в какой-то момент младшему кажется, что она вот-вот наденет костюм какой-нибудь из этих неестественно худых фей, приклеит крылья и полетит на встречу приключениям. Гуку же не нужно было быть феей, чтобы со всей скоростью лететь на встречу приключениям; даже когда он спокойно лежал на диване или сидел за столом у себя дома, тихонько продолжая пить уже порядком остывший кофе, очередная «драма» самопроизвольна заставала его врасплох прямо в коротких шортах, старой помятой майке и маминых тапках с розовыми внушительных размеров бантами посередине. О последних парень предпочитал умалчивать. — Чонгук-и, почему у тебя глаза закрыты? Тебе что, не нравятся феи? Бао поджимает нижнюю губу и впивается маленькими пальцами в чужую руку в попытке разбудить уже успевшего задремать парня. Чонгуку кажется, что вряд ли нормальный обед, стоящий таких мучений, ему действительно так сильно нужен. Гук никогда особо не проявлял заботу и любовь к детям, несмотря на то, насколько милы и забавны они были. Любой приступ умиления или искренней улыбки перебивался шершавыми мыслями о том, что вскоре эти и без такого надоедливые и колючие — словно кактусы — существа станут хреновыми учениками, балбесами-студентами, не убирающими свою комнату подростками, возможно, самоубийцами или пьяницами, возможно, директорами фирм или их заместителями, которых каждый чертов день, словно по расписанию, все сотрудники отдела будут люто ненавидеть и перемывать кости на совместном обеде. — Фей не существует, Бао, — сонно и без особого интереса, почти бесцветно тянет журналист без какого-либо желания открывать словно налившиеся свинцом веки. — Ты же взрослая девочка. Сколько тебе? Восемь, девять? Десять? — Пять вообще-то. Открывая глаза, пока расплывающаяся картина потихоньку собирается в единый пазл, Гук может разглядеть очертания будто стоящей перед ним совсем ещё юной, будучи ребенком, Гаи. Её маленькие нежные руки точно так же недовольно скрещены на груди, пока лицо передает недетский спектр эмоций, начинающийся раздражением и недоверием к сидящему ранее с ней человеку; Гук просто уверен, что эти двое чертовски похожи. — Да-да, конечно. Пять. А я как сказал? Девочка закатывает глаза, и да: Чон Чонгук видит уменьшенную версию Гаи; ему определенно-точно не кажется. Она рвано выдыхает накопленный в легких воздух и со всей силой вновь падает на диван с видом слишком обиженного этим миром человека, уставшего от жизни, от несуществующих фей и русалок, идиотизма взрослых и Чон Чонгука, который ничего не понимает в женщинах на экране телевизора. Проходит ещё двадцать минут битв фей с более привлекательными, чем главные героини, стервозными ведьмами, криками Бао своей матери по поводу того, что ей просто необходимо досмотреть третий сезон, и сухой, даже слишком резкий для ребенка такого юного возраста отказ мамы, явно уставшей от этой вечной болтовни невозможно энергичного и не находящего себе спокойного занятия ребёнка. Гаи оповещает всё ещё дремлющего на диване парня о том, что ему предстоит ещё продолжительное время в обществе выносящей все вокруг мозг Бао, которая вряд ли даже будучи в пеленках являлась очаровательным милым ребенком с невыполнимым желанием стать феечкой с большими разноцветными крыльями. Скорее, она напоминала растущую мафиози с огромным запасом сарказма и бесящими окружающих привычками. — Чон, Юнги! Мы ушли за продуктами. Надеюсь, нам будет куда возвращаться. Юнги внимательно смотрит за легким движением руки Гаи, на потихоньку, почти бесшумно закрывающуюся дверь и пропадающие силуэты трех женщин, растворяющихся за границами его квартиры. И наконец-то осознаёт, что здесь лишь он, его выносящая всем и каждому мозги сестра и чёртов Чон Чонгук, сейчас мирно дремлющий на диване в надежде избавиться от этого мелкого приставучего существа, пытающегося достать его спором про существование фей. Мин напряжено выдыхает в воздух, пахнущий принесенными матерью ромашками в вазе и гранатовым, немного резким шампунем, что остался каплями освежающего душа на уже давно высохших волосах младшего и его загорелой коже. Проходит ещё пара секунд, прежде чем по всему дому проносится детский, наполненный протестом визг. Хотя журналист на секунду начинает верить в рожающего птеродактиля в соседней комнате, он уже через мгновение спешит к двери помещения, откуда, словно ультразвуком, сигнализирует о плохом отношение к её ещё юной персоне маленькая, но уже сейчас требующая слишком многого Бао. Скользя взглядом по лежащему на животе Гуку, на спине которого удобно, словно скача на лошади, расположилась его младшая сестра, Юн не может умиляться, как обычно это делают другие, видимо, перепутавшие ребенка с котёнком люди. Он устало вздыхает, наполняя лёгкие большим количеством воздуха, и чувствует приятные нотки оставшегося на кончиках волос Гука освежающего граната. — Юнги-оппа, он не верит, что феи существуют! — воинственно, словно какой-нибудь вожак древнего племени, Бао ставит Юна в известие происходящего очередным воинственным, стремящимся разорвать чужие перепонки кличем. — Не обращай внимание, Бао, — Юнги слабо улыбается, на этот раз действительно искренне. — Он просто очень глупый, поэтому и не понимает. Конечно же, феи существуют, — заключая в объятия подошедшую к нему сестру, добавляет журналист в надежде успокоить и без того слишком эмоционального ребёнка. — Вот! Слышал? — девочка поворачивается лицом к всё ещё сидящему на своём законном нагретом месте Гуку, которому не остаётся ничего другого, как только пожимать плечами и сдаться в этой так толком и не начавшейся схватке. — Когда-нибудь ты вырастешь и поймешь, что я говорила правду. Сейчас твой уровень развития ещё слишком мал, поэтому тебе нужно больше читать и самостоятельно изучать учебники. Мин заливается добрым тихим смехом, запуская свои длинные пальцы в детские тонкие волосы, пока короткая стрижка Бао превращается в непонятное, но всё ещё очаровательное нечто. Он — на корточках, слегка обнимает младшую сестру, что счастливо улыбается ему в ответ, пока в уголках её глаз не появляются мимические, словно поцелованные солнцем и весной, морщинки. Чонгук невольно ловит себя на мысли, что ему неприятно; неприятно смотреть на это всё, видеть, как Юнги улыбается так искренне и обнимает, смеется и чувствует себя более, чем просто комфортно, проявляя эту чертову заботу. Он чувствует напряжение словно каждой клеточкой своего тела, в то время как раздражение проносится по венам и застывает в нервных окончаниях неприятными отголосками электрического тока. Гук следит за руками Юнги, его мягкими касаниями и улыбкой, словно нарисованной на его выглядевшем очень счастливым лице. Чонгук не знает, как описать это или просто-напросто не хочет знать; он, если честно, не понимает. Это чёртово странное чувство сковывает ему конечности, вешает петлю на шею и не даёт дышать, стягивая вздымающуюся от внутреннего напряжения грудь словно тисками. — Бао хочет кушать? — Мин радостно улыбается, и девчушка отвечает ему тем же, вертясь в его лёгких, почти неощутимых объятиях. — Как насчет того, чтобы я сделал тебе яблочное пюре? Я не особо силен в готовке, но думаю, что с этим справится смогу. Юнги довольно и особенно по-доброму хмыкает на ответное качание головой, якобы снова и снова безмолвно кричащее «да». Бао милая, хоть надоедливая и до невыносимости вредная, и даже сейчас ей сходит это с рук, когда она мило утыкается щекой в коленку, кажется, окончательно вошедшего в зону комфорта парня. Гук следует за напарником ровно в ту же секунду, как только последний оказывается за пределами разгромленной с помощью Бао комнаты. Подушки так и остаются на полу, телевизор, уже переключенный на какие-то местные новости, продолжает свою работу, пока младшая семьи Мин всё ещё что-то кричит взявшему её на руки брату про фей и делающий её жизнь хуже перец. — Ты действительно так сильно хочешь есть? Не можешь подождать, пока твоя мама придет и приготовит что-нибудь? — Чонгук не знает, почему так сильно бесится на этот счет; и вообще, почему, черт возьми, какой-то — пусть и такой родной Юну — ребенок забирает его… Чёрт, он наконец-то понял. Всё вертится в голове; Гук облокачивается на край кухонного стола, впиваясь пальцами рук в деревянную поверхность, и пытается смаковать на языке пришедшую ему пару секунд назад мысль, что заставляет чувствовать себя как-то по-особенному странно. Он смотрит на Юнги, на этот чертов надетый на него фартук и сидящую рядом с раковиной — на тумбочке — Бао, что активно машет ногами, и сам не может поверить, что единственная причина его пребывания тут далеко не какая-то здоровая пища, о которой ему остается лишь мечтать особенно холодными вечерами «слежки», а этот порой не приносящий никакой пользы делу, но при этом заставляющий испытывать что-то просто-напросто необъяснимое парень в чертовом нелепом фартуке и с такой же впору семьей, квартирой, жизнью, образованием и мышлением. С таким же, черт возьми, напарником по работе.И всё равно, несмотря на вышеперечисленное, Чон Чонгук почему-то всё ещё здесь.
— Чон, — лицо Юнги искажается в гримасе непонимания. — Что ты такое говоришь? Ей, как и любому человеку на этой планете, необходимо здоровое сбалансированное питание. Тем более, у неё ещё не до конца развитый организм. Чонгук не отвечает, позволяя очень напряженной паузе проникнуть вглубь стен этой всё ещё пахнущей ромашками кухни; его пальцы сами дергаются, ослабляя хватку. Лицо застывает в гримасе злости и спонтанного раздражения, пока Гук молча пытается покинуть границы помещения, где его нервной системе, кажется, приходит конец. — Ну нет, Гук! Идиот! Вернись и помоги мне с готовкой, черт возьми, иначе… — Иначе что? — Чонгук заставляет Юнги застыть вместе с немытым яблоком в руках, потому что его глаза словно подожжены бензином, являясь синонимом необъяснимой даже ему самому злости. Он понимает, что это действительно неправильно, но каждой клеточкой своего тела ненавидит не сделавшего ничего плохого ребенка, что продолжает всё также беззаботно болтать ногами вверх-вниз, пока, как и эти двое, не поддается контрасту вдруг сменившейся атмосферы спокойствия. — На что ты злишься? На яблоко? На то, что оно грязное? Что с тобой не так сегодня? — Юнги впервые задает вопрос в надежде, что не получит на него ответ; потому что в какой-то степени ему почему-то действительно страшно, просто так — без причины. — С самого утра прилетел к нам домой из-за какой-то чертовой еды, хотя мог бы просто сходить в ближайшее кафе. Не думаю, что моя сестра или мама готовят лучше специально обученных поваров. А сейчас вообще ведешь себя как обиженный трехлетний, у которого забрали леденец. Это не круто. — Иди в задницу. Чонгук не намерен говорить не из-за своего привычного «просто не хочу», а из-за того, что если продолжит, то обязательно ляпнет что-нибудь лишнее в порыве необъяснимой злости. Почему его так бесит этот ребенок и Мин Юнги в этом фартуке? Или дело вообще не в фартуке с тупым рисунком? Он не знает. Правда не знает. — Как душевно, Чон Чонгук, — Юн и сам не понимает, как после этих слов недавно находящееся в его руках яблоко попадает точно в голову стоящему всё на том же месте возле двери Гуку; как тот, кажется, даже не реагирует, просто смотря на упавшую затем на пол причину его физической (моральной хватало и без этого) боли. У Чона холодный взгляд, теперь лишенный хоть каких-то красок, и только тяжелое дыхание выдает его истинное состояние. Он хватает за ручку двери ровно в тот момент, когда Бао кричит сначала что-то нечленораздельное, а затем просто-напросто спасает ситуацию неимоверно мудрым для ребенка её возраста решением. — Я… Я не хочу есть. Если сейчас что-то съем, то меня точно стошнит, — эти два идиота определенно должны быть ей благодарны, но если один ненавидит Гука, то последний ненавидит всех в этой комнате, включая самого себя. — Хочу играть. Братик, хочу играть! Играть! Играть! Она ещё несколько раз подскакивает на одном и том же месте, тем самым грозя разбить все возможные предметы, стоящие неподалеку от кухонного пенала, как Юн согласно кивает и мягко улыбается в ответ, подходя ближе, чтобы снять спасшую эту квартиру от разгрома сестру. — Хорошо. Во что ты хочешь поиграть? На этих словах Мин даже может услышать, как Чонгук тяжело вздыхает, пытаясь скрыть остальной порыв своего раздражения. — Я хочу быть феей, а вы будете отвратительными монстрами. И я буду ловить вас и побеждать. Классно я придумала, да? Чонгук-оппа? — Не знаю, но твоему брату не привыкать к такой роли, — Гук, будучи довольным своим ответом, холодно хмыкает, заставляя Юнги вновь чувствовать себя за тысячу километров от него настоящего; от истинного «я» холодного, скупого на искренние улыбки и чувства принца, у которого необъяснимая злость, желание разнести всё в округе и уснуть на ближайшие три дня. — У него даже костюм есть для этой роли. Он в нём обычно на работу ходит. Старший только делает вид, что ему всё равно, пытаясь улыбнуться сквозь окатившую его словно холодной водой обиду, но губы дергаются в тщетной попытке и искажаются в синониме печали. «В этом весь ты: делаешь шаг навстречу, чтобы потом сделать десять назад», — но Мин Юнги никогда об этом не скажет, снимая этот чертов нелепый фартук и пытаясь сохранить спокойствие. Его пальцы «складываются» в кулаки на краях помятой футболки, но он в порядке. Правда только осталось поверить в это самому. — Почему ты так говоришь про моего братика? — она скрещивает руки на груди и надувает и без того пухлые губы. — Он красивый и добрый. И хороший! Юнги-оппу все любят. — Ну, если посмотришь на меня, то поймешь, что не все, — Чонгук лишь делает вид, что разговаривает с ещё неспособной понять его сарказм Бао, когда взгляд направлен прямо на стоящего напротив Юна, всё ещё тщетно пытающегося проглотить чертов невыносимый ком обиды, будто царапающий глотку. — Просто порой он бывает таким, что хочется ударить. — Так давно бы ударил тогда. — Да вот каждый раз боюсь, что подашь в суд. А мне тут ещё такое дело… Работу за двоих разгребать. — Да, только твой официальный напарник — не я. Или решил последовать примеру Джина и Ханны Монтаны? — Юнги в момент оказывается рядом, тыча указательным пальцем в чужую грудь. — Если тебя здесь всё бесит, то проваливай. Я даже заплачу за твой обед в любом чертовом ресторане, раз еда тебя настолько привлекает, что ты решил терпеть ненавистного бестолкового монстра вроде меня. У Юна в голове не укладывается то, почему всё в их жизни не течет своим чередом и так как надо, почему у этих двоих всё сопровождается какими-то просто невыносимыми контрастами, бросая их отношения из одного русла с другое. Старший устал, но не только из-за поведения Чонгука, что снова делает шаг навстречу, а затем отступает на целый десять в попытке смириться. Их «притяни/оттолкни», наверное, никогда не являлось тем, что обычные люди подразумевают под этим термином. — Хватит ругаться при ребенке. — Да ты её ненавидишь сегодня весь день и прямо сейчас решил позаботиться?! — Мину хочется его ударить, убить и ещё раз ударить. — Прелестно. — Эй, монстры, вы убегать будете или мне вас так ловить? Бао закатывает глаза, полностью копируя привычки своей старшей сестры: её руки всё также скрещены на груди. Она выглядит маленькой, но чертовски смелой и наглой, словно перекормленный лаской и сметаной кот, заставляя взрослых забыть про застрявшую в глотке обиду ради хотя бы одного оставшегося сегодня счастливым человека. — Да, будем убегать, — Юн толкает Чонгука в сторону коридора и ускоряет шаг, когда Бао радостно смеётся в предвкушение предстоящего веселья. — Давай, беги, главный ненавистник Мин Юнги! Журналист не особо понимает, как вроде бы детская игра вдруг превращается в бой на выживание; каждый раз, в какой-то определенный момент вроде бы безобидной детсадовской забавы происходит так, что мозг отключается и человек, будучи увлеченным своей идеей последние двадцать минут, просто следует словно детским инстинктам, превращаясь в самого настоящее ребенка, сражающегося на равных с пятилетним. Юнги закрывается в ванной вместе с впавшим в такое же состояние Гуком. Старший переводит дух, скатываясь по уже закрытой изнутри ключом двери и заливается веселым смехом, понимая, что в его легких почему-то резко перестало хватать воздуха. Осознание подходит совсем незаметно, наконец-то собирая всю картинку воедино, по малейшим фрагментам. — Мы просто начали с ней играть по-настоящему. Боже, я ужасный старший брат, — и парень снова заливается веселым и неконтролируемым, будто нервным смехом от былого напряжения и от неожиданности хватает сидящего рядом младшего за запястье, когда Бао, не по-детски угрожая каждому из них, пытается выбить дверь ванной комнаты. — Она убьет нас, обещаю. — Конечно, она же твоя сестра. У меня даже нет сомнений на этот счет, — Чон чувствует резкое, но приятное прикосновение к своей коже, но даже не думает о том, чтобы вырваться. «Пусть будет так, пока я не в состоянии думать и раскладывать этот чертов мир по полочкам», — и он тяжело выдыхает. — Хочешь сказать, что я сделал хоть что-то раз не так, что могло бы тебя задеть? — Юнги насмешливо хмыкает, понимая абсурдность сказанного. — Обычно бывало наоборот. — Нет, есть кое-что. — Пф, и что же? Мин Юнги и понятия не имеет, как задевает Чон Чонгука во всех смыслах этого слова: начиная от своей заботы, обращенной к другим, пустыми надеждами на что-то большее и, чёрт возьми, открытыми выпирающими ключицами из широкого воротника этой белой растянутой футболки. — Не хочу говорить об этом. Юнги ухмыляется, пока Бао успокаивается, прекращая отдающиеся эхом крики и, кажется, готовит засаду двум слишком инфантильным взрослым. Юн переводит затуманенный взгляд на слишком белую раковину, её немного странную форму и мягкие изгибы, на висящие недалеко разноцветные полотенца и тяжело вздыхает, чувствуя, как Чонгук отвечает ему тем же. — Не думал, что у тебя есть какие-то секретики, касающиеся меня, — журналист несильно ударяет напарника в плечо и слабо улыбается, когда тот поворачивает голову в ответ на кажущееся провокацией действие. — Никогда не поверю. Хватит строить из себя крутого. Ты смеешься как ребенок, когда тебя кто-то щекочет, так что это уже не прокатит. Просто признайся, что у тебя нет никаких причин для того, чтобы обижаться на меня. Чонгук молчит, даже не собираясь открывать рот для того, чтобы произнести хотя бы своё саркастичное «конечно». Но эта тишина отличается от всех тех, что были раньше, построенных лишь на банальном, вертящемся в голове «только бы он отвязался»; сейчас молчание не было оружием против надоедливого болтливого напарника, скорее — способом спастись от кипящих в груди эмоций и самого себя. — Да ладно, — парень не успокаивается даже тогда, когда Гук вновь отворачивается, пытаясь спрятать смешанный с чем-то непонятным взгляд на находящемся под их пятыми точками кафеле и разноцветных носках в чертов зеленый горошек. — Да, ты пьешь свой невозможно какой горький кофе, но при этом все в твоём отделе знают, что это именно ты крадешь маленькие пироженки с клубничным джемом у одной из стажерок. Кстати, работает. Думаю, она за это время сбросила уже порядком килограмма четыре. — Ты ещё долго будешь говорить? — Гук тяжело вздыхает. В каждом его движении, вздохе, произнесенном слоге чувствуется застывшее даже в воздухе раздражение, проникающее в чужие лёгкие, под кожу, в разум, вены, кончики пальцев — повсюду. — Что разговаривать с тобой, что быть под мчащемся на огромной скорости поездом — одинаково хуево. — А теперь ещё раз скажи, что у тебя есть ко мне какие-то претензии по поводу моего отношения к тебе, — у Юна теперь грозный, раздраженный и при этом какой-то слишком «журналистский», странный даже для него самого, тон; кажется, будто он находится на каком-то шоу или берет интервью. — Давай, повтори. Если не находишь это абсурдом. Юнги поднимается на ноги в то время, как Чонгук следует его примеру и уже вскоре ровняется со старшим — но вряд ли по статусу работы — напарником. Мин Юнги служит отдельным катализатором для всех имеющихся в Чонгуке чувств: выводит его, бесит, заставляет ревновать даже к чертовому ребенку, влюбляться всё сильнее, даже умиляться с глупости и по-доброму смеяться в ответ, и при этом хотеть убивать всех вокруг. Всё сразу, не по очереди. Младшему кажется, что прямо здесь и сейчас он просто взорвется. — Я не собираюсь ничего повторять, Мин. Если хочешь слышать мой голос как можно чаще, то запиши его на диктофон и клади под подушку, — язвить как обычно не получается; Чон пытается заставить голос звучать более уверенно, дерзко и холодно, но неуверенность и раздражение протекают фоном по умолчанию. За дверью снова слышатся детские крики, пока Бао устраивает очередную забастовку в тщетной попытке вырвать металлическую ручку, опустившуюся под весом повисшей на ней девочки-мафиози. Но Мин не слышит или не хочет ничего слышать, кроме изменившейся интонации своего загнанного, теряющего последнее самообладание напарника. — Да почему ты такой тупой? — Это я должен спрашивать! — пальцы младшего сжимают ткань чужой футболки, пока Юнги упирается лопатками в покрытую кафелем стену ванной комнаты; у Чонгука крепкая хватка, сорвавшийся на крик голос и безумные, буквально кричащие о том, что он наконец-то сорвался со своего статуса вечного холодного принца, глаза. — Какого черта ты меня выводишь? Какого черта так много говоришь на темы, которые вообще никого не должны волновать?! Почему делаешь вещи, которые меня так сильно бесят? Почему ты начинаешь делать работу только тогда, когда понимаешь, что её сдавать через пять минут? Почему… Чёрт! Почему я всё время кричу из-за тебя и только на тебя?! Найди всему этому объяснение! — Сначала дразнил меня, всё прекрасно понимая, а теперь делаешь вид, что ничего не знаешь. «Не обязательно драться, если хочешь дотронуться до меня», «запиши мой голос, если хочешь слушать его чаще», «положи под подушку», «ты бы хотел иметь такого парня?», «я же красивей того парня, правда?», — Юнги перечислят на автомате, и кажется, что ему абсолютно всё равно на происходящее: на руку Гука, всё ещё сжимающие его и без того мятую футболку, на его крики, на него самого; младший чувствует упавшую на его запястье горячую, пропитанную солью каплю. — Уходи. Мы не нуждаемся в твоей помощи. Худшее, что мог сделать Юнги для Чонгука, не умеющего обращаться с плачущими людьми в постоянной тщетной попытке успокоить их, в данный момент — это заплакать. Чон терпеть не может это состояние беспомощности, когда раздражение, гнев, ненависть к самому себе, растерянность, незнание, вина и сосущая где-то под ребрами совесть сливаются воедино, стискивая вздымающуюся грудь металлическими тисками. — Не порть настроение хотя бы моей семье. Уходи, Гук. Если ты хочешь объяснения, то найди их сам, — Юнги сдувается подобно шарику; его голос измотанный, сухой и слишком уставший. Ему совершенно не хочется что-то объяснять, отвечать на какие-то вопросы, пытаться доказывать и без того понятное. — У меня нет сил. Мне тридцать, мне не до подростковых трагедий, знаешь ли. Иногда я чувствую себя ребенком, но именно сейчас понял, что стал слишком старым для того, чтобы продолжать думать, что мне двадцать два. Юнги прекрасно осознает, что «тридцать» в паспорте — точно не восемьдесят и тем более не приговор для его подуставшей от рутины тушки. Но в это время мир становится совершенно другим: призмы детской жизни исчезают, подростковый максимализм постепенно отходит в сторону, и только сейчас человек начинает взрослеть. Инфантильные взрослые в любом случае никогда не будут «одним и тем же» подросткам, Мин знает. — У нас шесть лет разница, не вижу особых различий. — Сравни шестилетнего и двенадцатилетнего. Наверное, разница всё-таки есть, не правда ли? — Хватит говорить со мной какими-то чертовыми вырезками из научных газетенок, — Чонгук чувствует как эмоции взрываются внутри него пеной резкого открытого шампанского; напряжение сказывается на дрожащем теле. — Я… Чёрт, вытри эти, блять, слёзы. Господи! Отвратительно смотреть! — Раз отвратительно, то пусти. Бао может что-нибудь натворить, если надолго оставить её одну. — Ты опять заботишься о ней! Да сколько можно, блять?! Она что, грудничок?! Юнги становится смешно от накатившего на него осознания и последующего за этим умиления; наверное, всё-таки есть разница между двадцатичетырехлетним и тридцатилетним, ведь до старого, ничего не делавшего по-нормальному идиота, несмотря на постепенно отмирающие, отказывающиеся нормально взаимодействовать между собой нейроны мозга, почему-то всё доходит быстрее. — Я нашел тебе объяснение, но не думаю, что ты хочешь его услышать, — Юнги начинает смеяться ещё больше, когда Чонгук смиряет его серьезным взглядом с последующим, накатившим на него желанием придушить прижатого к стенке человека с отсутствующим инстинктом самосохранения. — Кажется, у тебя биполярное расстройство. То рыдаешь, то смеешься, — очередная попытка уйти в уже привычный сарказм, убежать от русла разговора, которое приведет его в самую настоящую бездну раздумий. — Думаю, психиатр разберется. — Тоже так думаю, — Юнги решает отступить, потому что перед ним действительно ребенок, не умеющий принимать свои эмоции и понимать их; потому что Чон Чонгук — и правда серьезный взрослый, просто не научившийся проявлять заботу и любовь без каких-либо оправданий для этого. — А теперь отпустишь старика? — Только из-за того, что тебе сегодня получать пенсию. — Просто великое-огромное-искреннее спасибо! У Чонгука ужасный характер. Юнги в курсе. Но он почему-то всё ещё не выставил младшего напарника за порог своей квартиры, предлагая ему горячий фруктовый чай через пару минут произошедшей вакханалии. «Я такой идиот», — это единственное, что будто написано на чонгуковском лице следующие полчаса вне зависимости от того, чем он занимался: смотрел ли за обижающейся на них Бао, искал мультики в интернете, несмотря на запрет старших, пылесосил в комнатах или что-то ещё. Юнги лишь улыбается, смотря на это забавное, полное раскаяния и самобичевания выражение лица и прокручивает в голове своё коварное «думай так почаще».