Raging

«Становится в доме темней и темней: Вот время кошмаров и жутких теней. К нам Призрак прокрался среди темноты. Но кто этот Призрак? Конечно же, ТЫ!»

      В зале кафедрального собора пахнет сыростью, витает сумрак, а по полу сочится легкая белая поволока. Массивные резные двери распахиваются, и ледяное дыхание Смерти врывается в помещение, цепляясь за рясу черного одеяния. Двигаясь бесшумно, словно паря над землей, Чумной доктор проходит к алтарю, чтобы отогреть ладони возле свечей.       Дети и старики — те, кому еще дозволяется входить в собор, — жмутся возле стен, подальше от трещин в дверях и стёклах. Иногда слышится тихий младенческий всхлип — единственное напоминание о том, что в этом месте еще осталась жизнь.       Темнота и холод, леденящие кровь в жилах; стоны ветра наверху — возле купола и чердачных помещений. Ближе к полуночи звонари поднимутся на ярусы выше и пробьют в колокола двенадцать раз, чтобы снять оцепенение с людей, что боятся не проснуться в эту ночь.       Убийственно холодно и жутко. Готический собор, возвышающийся над Парижем, — единственное место, что еще не впустило в свои двери три вестника неизбежной гибели — Чуму, Смерть и Голод. Здесь еще горят огарки свечей, погрызенные мышами; тут еще слышно дыхание живого человека; здесь еще пока раздают черствые просфоры и наливают по ложечке кагора, чтобы обогреть душу.       Впервые за все пребывание лекаря в соборе, половица под его ногами скрипнула. Поглубже пихая синие от холода руки в карманы, Чумной доктор идет к кучке детей, что толпятся кругом, загораживая своими костлявыми, сгорбленными спинами маленькую девочку.       От былой детской миловидности малышки не осталось практически ни следа: от голода и недомоганий белая пленка кожи обтянула ее скулы, руки и ноги; некогда игривая и заразительная улыбка превратилась в гримасу боли и кривое напоминание усмешки, а золотисто-рыжие волосы скатались в комки грязной пакли. Ее болезненные глаза смотрят одновременно с испугом и надеждой, а юные защитники не желают отпускать девчонку, цепляясь за подол рваного платья и остатки холщового плащика.       — На эту ночь приходится День всех святых, — монотонно оповещает Чумной доктор, подходя к детям. Сверкая до боли невинными глазами, они широко раскрывают рты, глядя на его маску, напоминающую клюв падальщика. Каждый раз он приходит в храм, когда кому-то становится нехорошо, и почти всегда ребята не могут увидеть этого кого-то.       — На прошлой неделе забрали Мэри, — взволнованно шепчет на ухо своему товарищу мальчуган с синяком под глазом, одетый в дедовский свитер. — А еще раньше сестра Джоанн сказала, что Тильды не стало. Не стало — значит, что ее забрали в город?        — Знаете ли вы, — могильным голосом продолжает лекарь, — что такое орган? Слышали ли вы звучание этого инструмента? — Все отступают на шаг назад, пялясь на доктора и боясь издать хоть звук. Никто из них не знает, что такое орган, и, уж тем более, они об этом не слышали. Им всем едва ли исполнилось по восемь лет, а они уже стали сиротками — детьми мира, в котором нет мира. — Ничего красивее я не слышал в своей жизни. Говорят, — Чумной доктор склонился к девочке, которую ребятня старательно закрывала собой, а теперь вжалась в стену, выдвинув почти в самый перед, — когда «Черная смерть» кончится, Нотр-Дам де Пари обзаведется таким. Его выпилят из человеческих останков, коих стало с избытком в городе.       Дети хором охают, а старики, что до этого дремали в нескольких метрах у громоздких деревянных лавок, с осуждением уставились на темную фигуру в плаще, запугивающую малышню. Самый старый из них, что из последних сил держит свою спину прямо, будто солдат из повестей, протягивает костлявую руку в сторону Чумного доктора.       — Лучше думай, какую чушь детям говоришь, — раздраженно хрипит седовласый старик.       За маской лекаря не видно выражения лица, но каждый — и стар, и млад, — кожей своей чувствует пугающе-грозную ухмылку доктора.       — Вставай! — ворчит он на малышку, что до этих самых пор твердила про себя «Отче наш». — Собирай свои пожитки — и уходим.       — Это Анна. — Изо рта белесого мальчишки вырывается клуб пара. Он хватает девчонку за плечико, отчего та чуть не роняет головку на руки. — И она останется здесь.       Тело маленькой Анны дрожит, предвещая плохой конец, но девочка мужественно заправляет рыжие волосы за уши и пихает серебряный крестик под ворот изношенного грязного платья. Никто не узнал в ней дочь из династии, правящей Парижем вот уже несколько сотен лет; никому и в голову не пришло, что в ее жилах течет голубая кровь.       Но Смерть не просит взамен на жизнь денег. Да и вообще, Смерть — самое неподкупное на свете существо.       Когда Чумной доктор и Анна покинули собор, звонари словно по команде забили в колокола. Один раз, второй, третий… Анна была единственным ребенком, который знал точное количество ударов, ведь остальные дети не умели считать.       Покрытая инеем трава хрустит под туфельками девочки, а лекарь ступает все так же беззвучно, будто летит над землей. Острый, словно кинжал, месяц, висит высоко над лесом у дороги к древнему погосту, а каменная тропинка изогнута так, что вскоре девочка забывает, откуда они идут.       Полуночная темнота, канун Дня всех святых и две фигуры, идущие в сторону кладбища, — не самая лучшая картина, которую хотелось бы представить. Им предстоит прошагать весь лес, а затем выйти на дорогу в город.        — Вы позволите мне помолиться вслух? — трепеща от ужаса, всхлипывает Анна, когда по бокам от дороги один за другим проходят большие фамильные склепы, — кое-где с отломанными крышками, а кое-где целехонькие, словно только вчера туда положили дочь богатого купца, скончавшуюся от простуды.       — Отец Абрахам умер пару дней назад — уже лежит в яме вместе с остальными, — не без скорби в голосе произносит Чумной доктор, поправляя невесомую рясу и глядя на свои обмороженные пальцы. Чем глубже они уходят в лес, тем темнее становится вокруг. Анна выдыхает немного пара, ежится и крепче затягивает вокруг плеч плащик. — Но я не в праве запрещать тебе, дитя Бога.       В этот самый момент Анна со страхом осознает, что позабыла напрочь все молитвы, которым ее так усердно учила сестра Джоанн и которые она помнила с трех лет, еще когда няня была жива.       — Я знаю одну историю… — вместо призывов к Всевидящему, начинает девочка. — В ней есть Смерть, но кончается она хорошо.       Лекарь удивленно выгибает бровь, а затем поправляет маску на лице, вдруг опомнившись.       — Поведай мне ее, пока осталось немного времени.       Их голоса эхом разнеслись по лесу, столкнулись с обледеневшей корой дубов и дверьми склепов, а затем на осколки распались, обрывками фраз возвратившись к говорящим. Откуда-то из кустов девочка слышит свое имя, но не набирается отваги оглянуться назад.       — Раньше я никогда бы не подумала, что такой конец — хороший конец… — шепчет девочка. — Но жила-была на свете Анна. Она одевалась в шелковые платьица и носила шубки на лисьем меху. На праздники ходила с маменькой и папенькой на званые балы и смотрела на людей, красивее которых не найдется во всем мире. Анна была маленькая, а оттого не понимала, как плохо грубить старшим. Анна долго этого не понимала… А потом случилось страшное: замок этой богатой семьи опустел, наполнился холодом и одиночеством, и все потому, что город захватила в свой плен злыдня-чума. Черная смерть окутала собой каждый дом, каждую улицу и закоулочек, а потом не стало маменьки и папеньки. Анна не знает, живы ли они, но в один день она очнулась на улице одна, среди дохлых крыс, отходов и скелетиков птиц, которых обглодали до неузнаваемости человеческие зубы. Анна плакала, звала на помощь, и Бог помог ей — привел туда пару дворовых детей, которые и отвели девочку в собор. Анна впервые за несколько лет вспомнила о том, что такое — искренние молитвы. Она не до конца понимала, о чем молится: о своем здоровье или о желании найти семью, но просьбы эти были до боли в сердце искренними. На коже Анны появились темные пятна — вот как у меня: вот тут и тут, а еще одно на лопатке, и Анна долго не говорила об этом сестре Джоанн, в надежде, что все пройдет. Анна боялась, что пятна убьют ее. Но сейчас, когда Анна идет по этой дорожке и слышит, как голоса с того света зовут ее, она не боится. Анна полагает, что Смерть — не лучшее, что может произойти, но самое хорошее в этой ситуации: Анна хочет к маме.       И пока Чумной доктор слушал историю девочки, он видел, как между искривленных ветвей просачивался лунный свет, дотрагиваясь до порозовевших на холоде щечек малышки. За эти месяцы ему удалось вести через этот лес не десятки, а сотни людей, чтобы затем совершить наиподлейший поступок — сбросить их в яму. Лекарь множество раз выслушивал истории умирающих, множество раз его черствое сердце хрустело и сжималось, но сейчас ему в действительности показалось, будто сердце его рассыпалось на кусочки.       Так и шли они, встречая новую луну впереди. Ночь обещала быть длинной, холодной и все еще жуткой: много людей умрет сегодня, и почти все к утру будут брошены в яму, полную трупов.       А рыжая девочка — Анна, кажется, ее звали, — надолго запомнится доктору. И даже когда его самого через пару недель сбросят в эту яму, он будет думать об исповеди невинной малышки. В ночь истории Анны он впервые за долгое время снимет маску от чумы, вдохнет холодный воздух и ощутит жжение возле губ — то ли мороз, то ли чума нашла царапинку.       Со скорбью он сбросит обмякшее тельце в овраг, развернется, уйдет, и никогда больше не появится возле дверей кафедрального собора, что на холме стоит, возвышаясь над Парижем.