Request

«Мне нужна твоя помощь». Мирон пишет впервые две недели назад мне в директе. Отвечаю не сразу, делаю вид, что очень занят: на три назначен сеанс для какой-то москвички, мечтающей набить у меня татуировку на бедре. В восемь меня ждёт Марина на Александровском саду, а я даже на улицу не хочу выходить — у меня с собой только любимые кеды, пара толстовок и всё та же джинсовая курточка, в которой я вечно мерзну, а за окнами на асфальт уже второй день сыпется дождь. Выкладываю нарочно в инстарграм фотографию своей работы после сеанса и парочку рисунков в новом альбоме — там проколотые соски у какой-то рандомной девочки и корявые наброски березняка из окна поезда. Читаю его блядское сообщение, которое больно режет по грудной клетке — в словах явное отчаянье и немая просьба, но я не отвечаю. Пусть, сука, знает, что такое ждать больше шести лет, как ждал я его прощения. Да и простила ли меня эта еврейская самовлюблённая сука? Хотя что это, его сообщение, если не акт милосердия? До наших общих концертов я прилетал в Лондон только по двум причинам: скрыться от судимости и выбить из Мирона его ебаную депрессию. Тогда всё было проще: ему не нужен был грубый секс, я мог обойтись тёплым пледом, каким-нибудь сопливым фильмом и черничным латте из кофейни через дорогу за три доллара. Он приходил в себя, пусть и ненадолго: пытался что-то писать в стол, пытался читать, сука, дурацкие книжки, чтобы потом задрать гордо свой еврейский шнобель и дохуя важно цитировать оттуда нихуя непонятные мне строки. В такие моменты я хотел, чтобы он заткнулся: хватал его за талию, сажал на высокий подоконник в кухне и целовал почти нежно, почти трепетно, но со всей своей какой-то подростковой любовью. Он смеялся тихо, обнимал меня широкими, ещё не перепачканными чернилами, ладонями за небритое ебало, и ворчал вполне серьёзно, что ему колется моя щетина. Я закатывал глаза и шёл в душ, чтобы, блять, только ему угодить. «Дима, я знаю, что ты будешь в Петербурге на днях. Давай увидимся?» Во второй раз Мирон мне пишет через неделю, когда я плетусь по вагону с чашкой чая в гранёном стакане и этой советской железной подставкой. В этот раз — с неизвестного номера, но с явными намёками, чтобы я понял, кто он. Из моих знакомых только он называл Питер «Петербургом» и умел профессионально доёбываться до людей, если ему действительно что-то нужно и что-то важно. Я знаю, что ему нужно, а он знал, что я могу это дать. В этот раз моя девочка совсем осмелела: не боится писать мне в открытую, не боится следующим сообщением присылать свой адрес, не боится, что я действительно приеду, а я не боюсь его игнорировать, потому что знаю — один его взгляд, одна реплика и я побегу следом, как верный пёс. Нет, Миро, в этот раз всё останется на своих местах: предатель будет предателем, волк останется волком. В грудной клетке снова что-то неприятно ноет, скребётся и скулит, — видимо, тот послушный щенок — а я запиваю осевшую на языке горечь приторным, безвкусным чаем и дочитываю последние две страницы «три товарища» Ремарка. Чувствую себя Робби — в последний раз, когда я кричал Мирону, он тоже мне не ответил, как умершая Пат. Проводница тушит свет в вагоне, я рисую проводницу, поезд стучит громко по рельсам, моя соседка с верхней полки — пожилая женщина, смотрит на меня недоверчиво, на мои забитые блэкворком руки, прячет под свою подушку сумку, видимо, с самым ценным и, отворачивается к стене. Сон не идёт совсем, связи элементарно нет, чтобы ответить этой продажной суке, потому что игнорировать людей, как учил меня сам Мирон, некрасиво. Хули ты тогда своим принципам не следуешь, жида? Сон не идёт, потому я хватаю пачку сигарет и иду в сортир перекурить, чтобы как в старые добрые меня спалила проводница и отчитала, словно маленького школьника. Я бросил, но сегодня почему-то особенно сильно хочется, и пачка «Парламента» сейчас как нельзя кстати. «Нужно поговорить.» Третий раз пишет мне Мирон, когда я сижу на Невском на следующий день после концерта и замерзшими руками пытаюсь выводить какие-то корявые здания на чистом листе бумаге. Я чувствую в этой фразе тот же холод, серьёзность и безразличие, что шесть лет назад, когда он решился поговорить со мной спустя месяц после распада Вагабунда и нашей с ним маленькой семьи. В тот момент уже ничего мне нужным не казалось: ни плед в Лондоне, ни наркотики, к которым тянуло ужасно дико, как акулу на запах свежей крови, ни карьера артиста — рядом нужен был только этот уёбок с ебланской привычкой выкуривать на камеру во время интервью половину пачки. Взрослый дохуя. Я знаю, что он хочет сейчас. Я знаю, что я могу это дать, но в этот раз он этого не получит. Лимит доверия и привязанности к тебе истёк, моя еврейская девочка, разбирайся сама со своими проблемами. Раньше Мирона ебали только две вещи: я и его чёртова биполярка, с которой я пытался бороться собственными методами. Запихивал ему в глотку новые таблетки, которые выписывал врач, пытался кормить едва ли не с ложечки, когда он отказывался жрать, позволял спать у себя на руках, когда ему снились кошмары — похуй было, что я уже не закрывал глаз третьи сутки, я хотел уберечь маленькую мессию от сожжения собственными демонами, бережливо сохраняя в своих руках до последнего. Со временем и это перестало помогать, но Мирон сам нашёл выход. Однажды вечером он принёс мне мой кожаный ремень и заставил его отхлестать. Это было не сексуально и это совершенно не заводило: я бил по бледным ягодицам и тощей спине изначально до красных широких полос, потом — до тонких порезов, сине-зелёных болезненных синяков и его крика. Он рычал и дёргался, когда лежал на моих коленях, сжимал плотно зубы на первых ударах, неуверенно кивал, когда я сказал, что их будет пятнадцать. Это была не блядская сессия — мы не лезли в «тему», не устанавливали каких-либо стоп-слов, не называли друг друга соответствующими всей тематике именами. Просто Мирону нужна была помощь и я её давал — разрешал кусать собственную ладонь, чтобы у него не потрескались зубы, когда он дергался от следующих ударов, срывал голос в криках, но просил ещё. Я знаю, что ему было больно, а он знал, что это единственный вариант придти в чувство: на утро он растягивал свои пухлые губы в полуулыбке и смотрел на меня так, что у меня крышу сносило в считанные секунды. Я кормил его картошкой в мундире, любимыми кексами с шоколадом и бережно целовал в лоб — не трахал его в такие моменты, пусть у меня и стоял каменно на тощую жопу, усыпанную ссадинами, гематомами и царапинами, когда я мазал все эти раны мазью. Сейчас Мирону нужна поддержка, тяжелый ремень в моих руках и мой толстый член в его узкой дырке. Я набираю короткое «мне похуй» и уверенно нажимаю «отправить», хотя пальцы трясутся предательски. Поднимаю голову и ловлю несколько холодных снежинок. Ненавижу твой Петербург за эту аномальную погоду. На небе — темно, ни одной звезды, тучи тяжелые и хмурые, хотя слева от себя замечаю, как в чей-то квартире зажигается свет. Это твоя квартира. Третий этаж, но я вижу, как там мелькает не только твоя тень — рядом наверняка твои послушные псы в лице фотографа и того португальца. Хочется подняться в квартиру и почувствовать твои тёплые руки у себя на щеках, как раньше — смотри, ляля, у меня гладкая кожа, я ради тебя даже побрился. Хочется снова целовать с тем же трепетом в обветренные шершавые губы и прижимать к себе, чтобы в этот раз не потерять на шесть лет. В квартире гаснет свет и закрываются окна — я уверен, что ты замёрз сейчас. Телефон в руках загорается, там — «я скучаю по тебе, Хинтер» и следом «я знаю, что это ты». «Отъебись от меня» в ответ и заношу контакт в чёрный список не только в дурацком гаджете, но и в своём сердце. Ты спустил собаку с цепи, и она никогда не вернётся к руке, которая её обижала. Я тоже больше не вернусь.